Révolution

— Видели Дольфа Лундгрена за первым столиком? — Мишель впархивает в гримёрку, парадоксально делая ее в два раза меньше. Парадоксально, потому что невысокий, тонкий, звонкий он занимает не так уж и много места, но в любом помещении, в котором он появляется, сразу становится как будто значительно теснее, шумнее и ярче. И не важно, в образе Бестужев-Рюмин или в обычных драных джинсах. Вот и сейчас он не замолкает ни на секунду, расписывая впечатлившего его посетителя, и Полька слушает его, открыв рот и позабыв о своих идеальных стрелках, Мишка же Щепилло усмехается. — Мишель, тебя послушать, и не подумаешь, что ты без пяти минут приличный и остепенившийся. Мишель фыркает. — Остепенившийся не значит слепой. В каком бы статусе человек ни был, он имеет право смотреть. А посмотреть, — Рюмин восторженно мычит и щурит глаза — там есть на что. Ипполит переглядывается с Щепилло, откладывает карандаш и оба они скрываются за дверью. Антон усмехается и тянется за пачкой сигарет, вытаскивает одну, зажимает между пальцами, шарит по столу в поисках зажигалки и ловит в отражении зеркала взгляд Трубецкого. Взгляд такой, что сразу ясно, пизда тебе, котенок, если даже просто подумаешь здесь закурить. Черт. — Что я говорил про курение в гримерке? — говорит Сергей спокойно, вздергивая свою идеальную бровь. — Мне не трудно, могу и повторить, но тебе, Антоша, в таком случае посоветую проверить голову, потому что с памятью у тебя явно проблемы. Или с инстинктом самосохранения. Не знаю даже, на что поставить. Он чуть разворачивается, косит подведенным глазом, и Арбузов автоматически думает, что этому профилю место на монетах, а не в реальной жизни, и только потом раздраженно закатывает глаза. Иногда выносить Трубецкого категорически невозможно, будто у него и правда целая армия крепостных на подхвате, голубая кровь в венах и серебряная ложка в жопе. Антон усмехается, поднимается с места и тоже выходит из гримерки. — Княгиня сегодня не в духе? — спрашивает в полголоса Мишеля, выскользнувшего в коридор вслед за ним. — Я думал, он уже смирился с отдельной императорской гримеркой. Мишель ухмыляется и качает головой. — Дело не в гримерке, — шепчет, блестя возбужденно глазами. — Кажется, сегодня поэт не пришел. — Да ладно! — Антон округляет глаза и, решившись, сворачивает не в сторону черного выхода, а к сцене. — Быть такого не может. Он же не пропускал ни одного выступления Трубецкого. Мишель не отстаёт, кивает. — Однако сегодня его нет. И Серж, кажется, обеспокоен. Антон хмыкает и тоже чувствует легкое беспокойство. Ну потому что весь тот год, что Арбузов выступал в этом клубе, не было ни одного вечера, когда бы за одним из ближайших столиков не сидел этот кудрявый худой тип с восторженными глазами. Прозвали его поэтом за стихи, которые он писал на салфетках и вкладывал в присылаемые Трубецкому цветы. Тот принимал букеты благосклонно, но поклонника держал на расстоянии, испытывая то ли его терпение, то ли особое извращенное удовольствие от своей власти — Антон не решился бы сказать, какое именно утверждение было верным. Возможно, оба. И вот его нет, и это так же странно, как не увидеть за барной стойкой кудрявые патлы Свистунова или суровую физиономию Пестеля на входе. Антон хочет убедиться в этом собственными глазами и подходит к занавесу. У него уже топчутся Щепилло с Ипполитом. Последний разворачивается с горящими глазами и выдыхает: — И правда, вылитый Лундгрен, и что он тут потерял? Антон вытягивает шею, заглядывая в небольшую щель между полотнами ткани, и натыкается взглядом на высокого блондина, сидящего за столиком у самой сцены. Он постукивает пальцами по стакану и кажется расслабленным, но по тому, как оглядывает зал с любопытством, как чуть ведет плечами, становится понятно, что Révolution не из тех мест, где он привык бывать. Вот только он тут не в первый раз. — Он был на прошлой неделе, — говорит Арбузов. — Только с компанией. — Ты запомнил? — А сегодня пришел один? Мишель и Ипполит выпаливают вопросы одновременно, и вопрос Рюмина Антон предпочитает проигнорировать, снова рассматривает посетителя, одинокий стакан с выпивкой на столике. — Кажется, один. Полька расплывается в улыбке и дергает бровями: — На прошлой неделе зашел за компанию, но на кого-то запал и вернулся? Интересно знать, кто эта счастливица? — Императрица, — припечатывает Щепилло с ухмылкой. — Им как-раз двоим ростом мериться. Или другими важными частями тела. Рюмин с Муравьевым фыркают, а Арбузов морщится. Ну просто вся фигня в том, что запомнил он этого красавчика исключительно потому, что именно такие ему и нравятся — высоченные голубоглазые бугаи с эмоциональностью икеевского шкафа. У него ноги слабеют и сердце сладко ноет каждый чертов раз, как он видит эти произведения арийского искусства, вот только потом приходится за это расплачиваться. Буквально месяц назад Арбузов расстался с одним таким, расстался отвратительно и категорически не хотел повторения, вот только дурацкое сердце, игнорируя весь опыт, опять трепыхалось, как ненормальное. Блять, никогда такого не было, и вот опять. Антон морщится и мнет пальцами сигарету. Курить хочется ещё сильнее, но до начала выступления остается все меньше времени, а Арбузов вдруг решает повторить тот номер, с которым выступал в тот самый день. Номер, в котором фигурировал длинный мундштук с сигаретой, а значит можно было легально покурить прямо на сцене. Перед этим попросив прикурить у этого шкафа, так удачно устроившегося за столиком у самой сцены. Инстинкт самосохранения истошно вопит, с огнем играешь, Арбузов, но упустить шанс втянуть в шоу такого красавца, Антон просто не может. Ни от кого же не убудет с одной прикуренной сигареты, да?