Не только о размножении

      — Так не больно?       Заботливые пальцы потуже затянули бинт, пощупали повязку, а потом потянули наспех зашитую штанину вниз — сочли, видно, что всё в порядке. Иорвет мельком посмотрела на бедро и покачала головой, устремив задумчивый взгляд в сторону — стоял прохладный вечер и ветерок проносил через балкон мелкие белые лепестки, прямо в комнату. Мона часто обращала на них внимание, с радостью ребёнка созерцала, как деревья облетали за какие-то несколько дней, оставляя лишь молодую зелень. В Гвиндейте мало было садов — на горной почве всё росло неохотно и те немногие яблони, что по счастливой случайности тянулись к небу у старого дома, давали слабую надежду. Но когда проходила пора цветения, в душе поселялась какая-то глупая меланхолия.       Она развалилась в скрипучем бержере, вытянув усталые ноги вперёд, а Мона сидела между ними на коленях, убирая в сторонку свернутые чистые тряпицы, мотки шёлковых нитей и какие-то скляночки.       — Рана не очень серьезная, но… — начала было она.       — Мона, — Иорвет следила за тем, как белый лепесток кружится в воздухе, — ты ведь ещё молода.       Она заправила за ухо прядь тёмных волос, поджимая губы. Казалось, это непрошенное утверждение взволновало её — и это было объяснимо. Мона не любила говорить о возрасте, потому что вслед за этим они переходили к еще более неприятной теме, болезненной для них обеих. Для кого больше? Едва ли Иорвет могла дать точный ответ. Что хуже — вовсе не иметь возможности решить проблему или быть скованным обязательствами, но обладать всем, что для этого необходимо? В эти моменты вина точила её сердце, как вода точит камень, и она раздражалась.       — Ты не хочешь… — Иорвет повела слегка рукой.       — Нет, — отрезала Мона, поднимаясь на ноги. Она направилась к комоду, ставя шкатулку со снадобьями наверх, и сполоснула руки в тазу с чистой водой.       — Я не держу тебя. Ты в любое время вольна уйти, если пожелаешь.       Невысокий тонкий силуэт в полумраке замер. Кажется, Иорвет даже слышала, как с тихим шипением догорел огонёк одной из свечей, которую лизнул ветер.       — Этот разговор ведёт в никуда, командир.       И отчасти это была правда — такая же правда, как и то, что их народ тоже уходил в никуда. Грозил кануть в лету уже через каких-нибудь пятьдесят или сто лет. Полукровок и квартеронов она в счет не брала по понятным причинам, ибо каждый, кто спутывался с dh'oine, оставался на их стороне, в их мире. В этих грязных, залитых помоями городах, на узких улочках в трущобах, рискующих быть убитыми просто так. Иорвет познала оба мира и её представления не были пустыми домыслами, но Мона… Её маленькая, хрупкая Мона, которую она когда-то учила стрелять из лука, заставляя позабыть мастерство игры на лютне. Мона с водопадом смоляных волос и ланьими глазами. Такое же цветущее дерево в их понимании, как то, что и впрямь росло рядом с этим домом. Молодая. Единственное это слово больно резануло по сердцу, породив внутри секундную обиду и злость. Глупая, хотелось сказать ей. Глупая, ведь ты еще не застыла как камень, жизнь кипит в тебе и твоё чрево не подведёт тебя в нужный час.       Ты способна родить.       — Ты хотела ребёнка когда-нибудь? — спросила Иорвет.       — А кто же не хочет, — хмыкнула Мона, останавливаясь у выхода на балкон. Она нервно принялась похрустывать пальцами. — В долине родилось меньше двух десятков детей. Это число меня удручает. С другой стороны… Какой прок в том, что я рожу? Я — скоя’таэль, путь в Дол Блатанну мне закрыт. В городе я не останусь — dh'oine убьют меня в очередном погроме, младенец останется сиротой. Это будет моя вина.       Ты можешь остаться здесь, хотелось сказать ей. В Гвиндейте, в горах, подальше от людей. В старом доме рядом с яблоневым садом, которому нужны заботливые руки. А между стволами деревьев будет гулять твой сын. Или твоя дочь. Может быть, Dana даже одарит тебя двойней, как повезёт. Большая удача для любой эльфки. И никакого риска, никаких смертей, холода и голода.       — Ты надумала распустить отряд, да? Ты сдаёшься?       Глаза Моны вдруг влажно заблестели.       Иорвет дернулась как от пощечины.       — Нет, конечно… — медленно произнесла она. — Если бы я сдалась — меня бы не было рядом с вами.       Они всегда слышали от неё одно и то же — либо борьба до конца, либо бесславная смерть. Петля, кинжал в печень, да что угодно. Всё, кроме глупого бегства в неизвестность. Цепляться за жизнь? Нет, это было не о них. Иорвет первая из всех оставила за спиной счастливые деньки — казалось, они ушли в землю вместе с кровью её единственного и уже давно мертвого ребёнка. Она похоронила своё счастье там же, где теперь лежали её кости. Мысль эта больше не резала по сердцу, не напоминала перенесенную в Дракенборге боль от раскроившего лицо ножа пыточных дел мастера, не давила навязчиво на её разум. Ей уступила другая.       — Ты знаешь, каково это — терять ребёнка, — продолжила Мона. — Отчасти поэтому ты здесь. Тогда, если тебе известны последствия, почему ты уговариваешь меня уйти?       — Потому что ты — самая младшая. И у тебя осталось мало времени, — холодно ответила Иорвет, отмахиваясь от меланхоличных дум о прошлом.       Она снова поджала губки.       — Это не решит наших проблем. В Дол Блатанне по-прежнему будут жить старцы-пустоцветы, а оседлые эльфы так и останутся в резервациях, в страхе перед непостоянством dh'oine. Стрелять из лука я умею лучше, чем качать колыбельку. Гораздо полезнее, чем…       Жестокую правду всегда было трудно принять — даже ей, эльфке, возраст которой приближался к двумстам годам. Иорвет считала себя старой. Недостаточно старой для того, чтобы лечь в могилу, и прямо-таки развалиной для того, чтобы забеременеть.       — Я знаю, — сказала она еле слышно, прикрывая единственный зелёный глаз. — Мне лишь не хочется, чтобы ты повторила некоторые мои ошибки. Она умерла из-за этого. Из-за ошибок своей матери, которая не была с ней рядом.       Мона затихла. Её молчание было каким-то сконфуженным, настолько, что хотелось нарушить его любым способом — и желательно таким, чтобы перевести тему как можно мягче. Впрочем, Иорвет сама добилась этого обсуждения и со смирением приняла тот факт, что придётся идти до конца. Она никогда не говорила о Линтиэн с кем-то из отряда. Эта часть её прошлого скрывалась некогда за запертой на семь замков дверью. Она выбрала силу вместо пустого и глупого плача над могильным камнем, спрятала своё горе, ни с кем не делила его. Заточила, словно меч, обратив в острую ненависть к dh'oine и ко всему, что им принадлежало.       В голубых как небо глазах Моны она видела робкое любопытство и проснувшуюся на самом дне вину за необдуманную дерзость. Иорвет ощутила нежное прикосновение её пальцев к своим запястьям и оно, наверное, должно было разжечь в ней огонёк, но она подняла взгляд к её лицу и тоже молчала, не говоря ни слова.       — Если ты захочешь, командир… — начала было она.       — Я не могу. Стала пустоцветом, как ты говоришь. Не нужно.       Мона смущенно отпустила её руки.       — Этот город всегда наводил на тебя тоску, — заметила она, усаживаясь на коленях рядом. — Зачем мы сюда вернулись? Наше место внизу, в долинах. Мы должны быть там, прятаться в лесах и напоминать людям о том, что пущи еще в нашей власти.       — Скоро мы уйдем, — ответила Иорвет, все еще думая о своей дочери. — И я даже знаю, куда.       Она пальцем постучала по ремню, указывая на пустующее место среди потускневших гербов. Мона уставилась на них и губы её дрогнули в понимающей улыбке.       Мечта о ребёнке была лишь мечтой — горькой и сладкой одновременно, её самым сокровенным желанием. Может быть, она даже завидовала этой боевитой девочке, этому вчерашнему дитя, в конце концов, ей только недавно исполнилось пятьдесят. Может быть, она хотела отдалить Мону от себя, чтобы и самой избавиться от глупых мыслей, толкущихся в её голове; чтобы ей перестала являться во снах та самая покачивающаяся колыбелька или Линтиэн, завороженно слушающая её игру на лютне и внимающая её тогда еще не огрубевшему от частого курения голосу. Иорвет не пела очень давно. Если бы сейчас она попыталась — решила бы, что сошла с ума.       Мона ушла, закрыв за собой дверь и пожелав ей спокойной ночи. Её легкие, едва различимые шажки стихли. Значит, осталась. Значит, сделала свой выбор.       Иорвет рассматривала гербы на потертом ремне, пересекающем мерно вздымающуюся грудь, одновременно ковыряя ногтем кончик рубца. Не найдя в этих монотонных повторяющихся движениях покоя, подхватила прислоненный к бержеру меч и положила к себе на колени, шумно дыша. Она сжала лезвие рукой, чувствуя, как давит сталь сквозь кожу перчатки, и зажмурила единственный глаз. Изуродованная сторона лица неприятно подергивалась, верхняя губа приподнялась, обнажая зияющую дыру на месте двух зубов.       Ей хотелось бы, чтобы всё было так просто. Чтобы можно было не возвращаться в Гвиндейт ради воздуха, не пропитанного войной и смертью. Чтобы у неё были силы на большее, но теперь уже без помощи bloede dh'oine, избежав повторения событий в Ущелье Гидры. И еще ей хотелось бы не думать о детях. Глупое, бесполезное расчесывание старых болячек.       Темерец не позволил бы себе такого. Этот… Вернон Роше.       Конечно, подумала она со злостью, у него-то имелась возможность обрюхатить какую-нибудь человеческую beanna и заиметь от неё младенца, который продолжит его ничтожный род. Когда-то её страшила способность dh'oine плодиться так же быстро, как грибы вырастали в лесу после дождя, а теперь Иорвет завидовала.       В глубине своей усталой двухсотлетней души она понимала, почему обратилась мыслями к нему. В первую очередь, конечно, потому что вознамерилась вторгнуться на его территорию, засесть в лесах Флотзама и хозяйничать там, пока не станет жарко. И она думала о том, как радушно поприветствует его ливнем стрел, если Вернон Роше захочет попытаться усмирить её. Он или его король, отдающий ему приказы. Думы эти увлекали. Она станет для него неприятным сюрпризом.       Она представила, как предаст его мучительной, долгой смерти. Как будет отрезать кусочек за кусочком, припоминая эльфок на улицах людских городов, нервным жестом поправляющих пряди у висков — эльфок без ушей. Как привяжет его к покрытому засечками дереву и сок будет стекать по нему, привлекая рой насекомых. А потом разум её каким-то неведомым образом вернулся к мысли о Роше с младенцем на руках и мысли о пытках застопорились. Лезвие случайно рассекло кожу на перчатке и Иорвет зашипела с руганью.       Когда встретимся, подумала она, спрошу его о детях. О законных и бастардах, обо всех тех, что могли или не могли бы у него быть. И если найдется хоть один, если что-то в его неприглядной, покрытой щетиной роже дернется, выдавая правду… Лучше бы ему было увидеть своего отпрыска перед тем, как лезть к ней в пущу — потому что лес Иорвет знала лучше Роше и шансов убить его у неё появится предостаточно.       Это решение принесло ей мрачное удовлетворение, которое было точно сладкая конфета, приглушающая горечь выпитого целебного снадобья. Вспоминая о Моне, она разумом возвращалась вовсе не к краткому своему откровению о Линтиэн, но к почти мимолетному соприкосновению их рук — её пальцев к запястьям Иорвет. Оно было пропитано нежностью, сочувствием и неловким желанием подарить ей облегчение, которого она не заслуживала и не могла получить с помощью этого способа. Её тело больше не хотело ласк, больше не испытывало потребности в чужом тепле и ответить на порыв Моны было нечем. И оставаясь по ночам в одиночестве, пока остальные спали, она все явственнее ощущала растекающийся по венам холод, который принимала за приближавшуюся внезапную смерть — потому что Иорвет сомневалась, что вытянет остаток жизни на одной лишь борьбе. Она начинала задавать себе вопросы.