Мы встретились в странный период моей жизни © «Бойцовский Клуб». — Ладно, хорошо, какие причины закончить с ней встречаться? Первое, постоянная физическая угроза. Вторая — реальная возможность разбитого сердца. Третья — упущенная работа. Четвёртая — её сумасшествие. Пятое — желание причинить мне боль. Шестая — набор эмоционального багажа такой, что Louis Vuitton покуривает в углу. Седьмая — ни одного поцелуя, чёрт подери! — А причины, чтобы встречаться с ней? — Я люблю её. (Sidxkick — Причины)
«Забавно. Знаешь, что я вдруг подумал?» Во времена наших частых, и, зачастую, довольно-таки страстных встреч с нею тет-а-тет под покровом ночи у меня уже неоднократно проскакивала в голове собственная же фраза. Я обронил её ещё тогда, в первый день этой странной нелепой «Игры», при нашем с Моникой знакомстве. Сказана реплика оказалась довольно нелепо, мне потом самому стыдно стало. Не мог, что ли, получше ничего подобрать?! Второго ведь дубля не будет! Реальная жизнь. Чёрт, ч-чёрт… Однако, имелась же с той кошмарной фразой одна глупая заминка. Процентов на сорок она была сказана лишь из привычного желания нелепо покрасоваться, как я делал и обычно, бывало, после своих выступлений, о чём не без содрогания вспоминаю уже сейчас… «Эта жутковатая отстранённость в твоих глазах. Так часто смотрят самоубийцы. Перед самым тем, как они… ну, знаешь…» Но остальные сколько-то там процентов? … … … Её глаза. В них ведь и правда… что-то такое тлело. Уже тогда. При первой нашей встрече Моника предстала передо мной ослабленной, брошенной, беззащитной, будто подкошенной и объятой лишь ей одной ведомыми тревогами. Сбившаяся со своего пути, тихая, скромная девушка. Она, по её собственным словам, совершила на своём веку что-то непоправимо ужасное. Кажется, неоднократно. Вот только, а кто из нас нет? По-моему, грешить, как последние сволочи — закоренелая черта большинства нормальных людей. Никто не святой в этом мире. Качество же самого человека зависит уже от количества, потому как все мы иногда ошибаемся. Вот в этом-то, наверное, и кроется моя главная слабость. Протянуть ей руку помощи, подарив столь необходимое каждому чувство плеча, было для тогдашнего меня чем-то сродни… я не знаю… как подобрать котёнка со сломанной лапкой в ненастный осенний день. Особенно если учитывать, какая же у меня на этих чёртовых котов аллергия. Я сделал всё правильно, как и полагается добропорядочному человеку? Или это была роковая ошибка? Да кто же теперь разберёт. Разбитую вазу, как прежде, больше никогда обратно не склеишь, не правда ли? Ну-ну. Кристально ясно только одно — уже тогда в Монике был заметен какой-то душевный надлом. Открытая рана. Попытавшись залечить её лишь своими скромными силами — душевными беседами, тёплыми словами, искромётным чувством юмора и постоянной поддержкой, необходимой унывающему человеку — я даже не мог представить, насколько она глубока. По сути, это всё равно, что если бы я активно смазывал йодом место, от которого оказалась отрезана вся остальная нога. Надеясь, что оно так побыстрее обратно срастётся. И ожидая скорейшего выздоровления. На тот момент, конечно, я действительно многого не знал о ней. Или не понимал. Или не хотел понимать. Особенно, когда в какой-то момент знакомая мне угрюмая Моника будто немного воспрянула духом, и мне даже показалось, что моя грёбаная терапия работает. Я сам ведь не был уверен толком, что тогда произошло. Ремиссия? Отличная актёрская игра? Попытки обмануть саму себя? Понятия не имею. Всё ещё. Понятно оказалось мне здесь лишь единственное — к моменту, когда ей «стало лучше», мною уже не чувствовалась обычная товарищеская солидарность по отношению к попавшему в какую-то сложную ситуацию другу. Моника довольно мало о себе рассказывала. Всё ещё. Держалась чуть отстранённо. И всё-таки, то состояние, которое вдруг стремительно начало овладевать моим сердцем, уже оказалось гораздо сильнее и крепче, чем просто дружба. Гораздо глубже. Мы с ней поговорили об этом. Я ждал чего-то вроде вежливого отказа. Надеялся даже, в какой-то очень маленькой степени. Но, положа руку на сердце, эта девушка меня удивила. Она, в своей привычной холодноватой манере, спокойно ответила, что считает меня «одним из более-менее адекватных людей в этой странной компании» и в целом будет «не против взглянуть, как дальше пойдут эти отношения». Тогда же я сказал, что счёл этот ответ за положительный. Моника ничего не добавила. Я понял это, как знак согласия с её стороны — данный гораздо быстрее, чем сам я когда-либо предполагал. Без долгих томлений, мучительных ожиданий, или никчёмных хождений вокруг да около, как это обычно в нашем обществе принято — прежде, чем дама даёт свой окончательный и бесповоротный ответ. Случилось это почти сразу же после Первого Дела. Уже тогда, чёрт, мне следовало чуть пристальнее обратить своё внимание на некоторые... гм, звоночки с её стороны. Большинство ведь ещё даже не знало толком тех погибших ребят. И теперь никогда ближе с ними не познакомится. Бедняги пали жертвами дурацкой игры самыми первыми. Была ли это затянувшаяся, но очень плохая или неверно трактованная шутка? Плевать. Эти двое уже мертвы. Не в последнюю очередь из-за недопонимания, посеянного в наших рядах. Из-за него мы теперь всё быстрее перестаём доверять друг другу. На мой взгляд, организаторам нет за всё это никакого прощения. И хоть декорации наши из-за чего-то поменялись вдруг с умирающих развалин на шикарный корабль класса люкс, народ весь оказался даже в большей растерянности, чем был прежде. Смятение царило на борту повсеместно. Они как будто в большинстве своём ещё не могли даже поверить, что всё это по-настоящему. Да я сам не мог! Ещё вчера ведь разговаривал с человеком, а сегодня он уже… чёрт, чёрт!.. Я не нашёл ничего более подходящего, как поделиться разрывающими меня переживаниями, оставшись один на один с Моникой, тем же вечером. — По-моему, всё вышло не так уж и плохо. Для чего сгущать краски? Нормальные-то люди все по-прежнему здесь, с нами. Они живы, здоровы. А идиотам лишь туда и дорога, — спокойно отозвалась она, будто совсем не разделяя моих тревог. — Всё равно они обычно долго не живут.***
— Как всё прошло? — едва я шагнул обратно в каюту, негромко поинтересовалась Моника. Девушка лежала у меня на постели и вовсю орудовала пилочкой над своими ногтями. Русо-рыжие распущенные волосы разметались по всем подушкам. Кажется, с её делами на сегодня тоже было покончено. Она выглядела немного уставшей, но почти довольной и какой-то словно бы упоённой, что не могло не порадовать. — Юсон немного попытался чудить под самый занавес, кажется… — я неловко почесал затылок, припоминая финал нашей посиделки. — Но ты ведь сама его знаешь, паренёк не со зла. Только от большой любви и недопонимания он всё это делает. Надо за ним присмотреть. Моника ответила мне что-то не особо разборчивое. Но, судя по интонациям в её тихом голосе, не злое и не несущее в себе желания оскорбить или обидеть кого-нибудь. Одними глазами она пригласила меня сесть поближе. Я и не видел смысла отказываться. — Знаешь, а жалко, что тебя с нами не было… не знаю, как скоро мы ещё вот так сможем собраться. Хотя живём совсем рядом, хах. Хороша же ирония, правда? Положа руку на сердце, мне до сих пор было немного обидно, что не все обитатели корабля решили разделить с нами эти мгновения. Хорошая ведь посиделка выдалась. Да, не без маленьких казусов, но… душевная! С пивом и музыкой, историями различными. Чего ещё надо? С другой же стороны, явилось всё-таки большинство, и мне уже невооружёнными глазами стало понятно: между собравшимися начинает зарождаться доверие. — Не все из них были бы рады увидеть меня на вечеринке, ты и сам знаешь, — Моника ласково и словно чуть ободряюще вдруг приобняла меня за плечи. — Не хочется портить безоблачную атмосферу. Да я и сама… не особенно люблю всякие попойки, если честно. Так что, на мой взгляд, многого всё равно не потеряла. Мы можем посидеть и вот так, с тобой вдвоём, если захочется. «Не все были бы рады увидеть…» Да, эти слова смогли чуть омрачить моё послепраздничное настроение, но также я знал, что в них кроется и доля истины. Мне всё никак не хватало бестактности расспросить её лично и в лоб о подробностях, но Моника уже неоднократно делилась со мной пренеприятным фактом. В прошлом она действительно успела подвергнуть большой опасности жизни подруг. Осознанно и, скорее всего, неоднократно. Поэтому нет ничего странного в том, что некоторые из них, едва завидев её, мгновенно стараются, так скажем, перейти на другую сторону улицы. Не очень приятно, разумеется, но кто ж здесь не без греха? И всё-таки, несмотря на лёгкую печаль в её голосе, Моника улыбалась. Открыто и искренне. Я вспомнил, что сжимаю в руке полупустую бутылку, с которой и брёл до каюты, счастливый и довольный собой, немножко «под фоном»: — Знаешь… ведь у меня осталось с собой немного вина. На двоих как раз хватит. Девушка легко и просто пожала плечами: — А давай. Все знают: от одного бокала большого вреда не будет. …Прекрасная, неимоверно чистая и честная улыбка. Зелёные, большие, немного как у кошки, глаза. Немножко загадочный и почти что счастливый взгляд, устремлённый в меня. Клянусь, я был готов утонуть в нём уже тогда. Мне нравилось, когда она была… ну, такая. Спокойная и умиротворённая. Не прикрытая холодным саваном привычной ей колкой улыбки и не воспринимающая мир сухо и отстранённо. Свободная, почти беззащитная. Тогда она казалась мне почти что здоровой. Огромного внутреннего надлома, что витал над ней ужасной аурой большую часть времени… словно бы просто не было. Я часто думал, что оказывает на неё такое влияние. — Знаешь, — приняв вино из моих рук и начиная разливать его по бокалам, Моника заговорила. — У меня ведь тоже день сегодня неплохо прошёл. Сразу же после обеда мы вместе с Джехи показывали Ольге, как пользоваться её планшетом. Ты не поверишь, какая она бывает забавная! Хотя, по уровню владения различной техникой и напоминает мне мою бабушку, — девушка игриво хихикнула. — Даже понятия не имеет, что такое смартфон. Думаю, есть вещи, которые нам в ней уже не исправить. Занятно. Мне-то всё думалось, необходимость подрабатывать на корабле кем-то вроде всеобщей нянечки её лишь утомляет. Я много общаюсь с Джехи и представляю, какая же это помойка сил, да и времени. Я бы точно не справился, быстро сорвался на ком-нибудь. Однако, при всём при этом… Моника не выглядит утомившейся. Напротив, она счастлива. Ей искренне нравится то, что она делает. Нравится опекать и заботиться. Это будто придаёт ей сил, несмотря на усталость. Забота у нас на корабле нужна многим, тут уж спорить нельзя. В особенности — некоторым её подругам. И очень хорошо, когда у тебя есть единомышленники. — Не спи-и! ~ Она обиженно пихнула меня в бок локтем. Похоже, задумался. Моника сидела напротив, сжимая в руке давным-давно наполненный винный бокал. Затем игриво подалась чуть-чуть ближе (моя постель под нами заскрипела протяжно и почти жалобно). Девушка продолжала сверлить меня своими огромными и любопытными глазами: — Послу~ушай… а расскажи мне что-нибудь про Джехи, а? Она у вас всегда вот такая вот собранная и серьёзная? Это… ну, очень мило. Мне кажется. — …***
Но безмятежное наше счастье, увы, не продлилось особенно долго. Могло ли оно продлиться? Я много раз об этом задумывался. Ответа у меня нет. До сих пор. Однако, всего через жалкую пару дней нас вновь стало меньше. В уже и без того вполне кошмарный вечер по совершенно нелепейшей глупости не стало моего очень близкого друга… Кима Юсона. А вместе с ним, в конце концов, своей весьма сомнительной свободе предпочла гибель и его, эм-м, да, пожалуй, всё же возлюбленная. Девушка по имени Нацуки. Никто из нас не мог даже подумать, как вдруг всё обернётся. Никто! Чёрт… никто. Нас снова стало аж на два человека меньше. Так быстро. Моника, когда мы уже покидали грёбаную судебную комнату, со своим привычно-непроницаемым выражением на лице сухо сказала мне, что пора бы уже начинать привыкать… а после молча ушла к себе. Она была очень бледной. Весь чёртов минувший суд эта девушка оставалась холодная, точно айсберг, и неприступная, будто отвесная скала. Уж точно не чета столь взбешённому наглым поступком убийцы и в своей слепой ярости почти дошедшему до безумия мне. В какой-то момент, наблюдая за ней, я даже уже начал думать, что ей просто-напросто всё равно. Плевать, что у меня умер близкий друг. Плевать на свою маленькую подругу. «Люди приходят и уходят». Я был взбешён. Но… проблемы в области эмпатии у Моники для меня отнюдь не были какой-то новостью из ряда вон. Я же, в конце концов, уже успел пожить с ней под одной крышей… ну, в некотором смысле. Если она и дальше продолжит себя так вести, решил я, то просто прекращу с ней всяческое общение. Не собираюсь терпеть издевательства или пренебрежение. Ни в собственную сторону, ни в сторону моих близких друзей. Но… За следующие несколько часов произошло целых два очень странных события. Первым оказался приход Моники в мою комнату посреди ночи. Но не в одном этом дело. Ничего тревожащего или необычного в самом факте её проникновения под покровом тьмы, честное слово, я всё-таки не нашёл. Но именно то, КАК она это сделала (или зачем?), и то, что последовало за этим… оказалось из ряда вон. Та ночь отнюдь не была одной из тех, когда ты ложишься в постель и спокойно засыпаешь в приятном ожидании следующего дня. Если уж на то пошло, то спать мне вообще не хотелось, а всю мою несчастную душу грызли отвратные мысли о прошлом, настоящем и будущем. Но и поговорить, увы, тоже было не с кем — все давно разошлись, а многим сейчас наверняка даже хуже, чем мне. Да и тело моё оказалось совершенно измотанным и я абсолютно для себя точно знал, что ему нужен отдых. Ни то спя, ни то всё ещё бодрствуя, я видел лишь какой-то бессвязный, будто бы болезненный, бред. И потому при ощущении чьего-то постороннего присутствия в комнате далеко не сразу для себя смог осознать, реальность это или всё ещё сон. … … … …знакомая, но очень цепкая, ледяная ладонь схватила меня, всё ещё грезящего, за руку (позднее там даже остался синяк, на моей нежной и шёлковой коже, как жуткое напоминание о произошедшем). Затем меня совершенно безбожно и нагло перевернули на спину. Но окончательно я начал приходить в себя лишь, ощутив весьма непривычный холод в районе нижней половины собственного тела. Ведь одеяла там… теперь больше не было. На счастье или же на беду, да только злосчастный колючий холод мгновенно отступил на фоне солоноватого вкуса поцелуев знакомых губ и пьянящих до безобразия ароматов любимой женщины. А также на фоне некоторых других вдруг появившихся потребностей собственного молодого и (в обычное время) пышущего здоровьем организма. Прежде, чем я успел хоть что-либо осознать или противопоставить, мы с Моникой уже оказались… в очень тесном контакте. Она вела себя, будто изголодавшаяся по любви львица, и не теряла зря времени. Помимо изгибов её хоть и хорошо знакомого, но, безусловно, совершенного, обнажённого тела, меня вновь и вновь не могли отпустить эти зелёные, болотного цвета, глаза. Огромные и пустые, они словно принадлежали брошенной кукле. На абсолютно застывшем, точно посмертная маска, лице. Какие бы эмоции сейчас ни распирали её, ни давили на неё изнутри, желая напрочь снести все возведённые ею плотины, казалось, Моника заперла их на самый крепкий засов, самым надёжным ключом, которым только возможно. Где-то далеко-далеко в своих потаённых глубинах. Наверное, даже в том самом разломе. В некоторые отдельные моменты нашей с ней близости я старался призывать все свои силы на помощь, до последнего внутреннего ресурса, я работал ещё усерднее, делая всё, всё, чёрт возьми, всё, чтобы наконец заставить хоть немного прорваться эту грёбаную стену, возводимую, должно быть, долгими и мучительными годами внутри неё. И я даже несколько раз смог заметить, как она плакала. Да, уставшие глаза в темноте легко обманешь. И конечно же, она потом отвечала, что ничего подобного не было. В любой раз, как в первый. Ведь можно легко не увидеть самих слёз. Но я физически чувствовал, как эти горячие капли орошают моё неустанное тело. Также здесь волей-неволей мне мучительно вспоминались те минувшие несколько дней до судьбоносного, страшного вечера. Дни, которые теперь можно смело назвать беззаботными. Солнечными. Спокойными. Дни чего-то хорошего, если мы берём в расчёт историю одной только Моники. Подруги не то, чтобы сильно любили её. Теперь, после всего случившегося. Но ведь ей самой-то это было не особенно нужно. Главное, что она приняла себя. Решила измениться, где-нибудь в глубине души. Моника знала, что шла сейчас по правильному пути, вопреки всему прочему. И даже вопреки всеобщему к ней отношению, немного в своём мрачноватом стиле, но она делала это… в общем-то, ради других. Ей нравилось, пока здесь было, о ком можно заботиться. Когда Нацуки с Юсоном вдруг уплыли на той чёртовой лодке, Моника ходила по кораблю попросту сама не своя. Места себе не находила. Может быть, что другие не верили. Но я сам это видел. И когда наша незадачливая парочка снова вернулась, она опять засияла. То были перемены, заметные в повседневных мелочах, и доступные, скорее всего, только мне одному. Мне, да ещё, возможно, паре людей, с кем она уже могла бы быть когда-то знакома, но с которыми, по воле не известных мне точно причин, больше уже не общалась. Но теперь тех двоих больше нет с нами. Всё закончилось. Навсегда. И сейчас перед глазами с небывалыми болью и ужасом ярко вспыхивали картины минувшего, чёрт бы его побрал, страшного, как сама преисподняя, суда. То, что Моника чуть не сделала в конце с той своей странной подругой. Как едва не убила её. Голыми руками. Совершенно сбитая с толку, обуреваемая чистейшей яростью, что дурманит разум хлеще любых наркотиков. То, как вдруг она, бывшая до этого всегда самим воплощением ледяного спокойствия и расчётливости, вдруг сорвалась. Серьёзно и по-настоящему. Впервые на моей памяти. Я лишь искренне порадовался, что забота о её пошатнувшемся состоянии духа не будет возложена на меня одного. Ведь у нас ещё есть Джехи и Ольга! А они очень легко и быстро отыскали с нашей Моникой общий язык. Им комфортно работать, да и дружить вместе тоже очень весело. И потом, они все втроём — женщины. То есть, им куда проще понять друг друга, разгрузить нервы, вместе обсудить этот стресс. И всегда уверенно тормозить Монику во времена приливов её, к-хм… форменного безумия. Как здорово, что они у нас всё-таки есть. Эти мои мысли — никоим образом, ничуть не являются отговоркой. Я ведь точно также собираюсь вносить и свою лепту, выкладываться на полную, защищая, оберегая её до последнего. От самой себя. Впрочем, как-то не похоже, чтобы все мои отчаянные попытки, все слова и все комплименты, которые я раз за разом ей говорил, страстно шептал прямо на ухо, возымели хоть какое-то подобие на успех. Нет, совсем-совсем не похоже. Ведь ей всё ещё было мало. Она всё ещё была голодна, по-прежнему не в силах успокоить или насытить себя. Ускоряя поступательные движения в такт биению своего сердца. Всё такая же яростная и непокорная. Даже спустя долгие шесть часов мучительного блаженства.***
Помнится, упоминая эту, во многом, не самую спокойную ночь, я мог говорить о двух «странных» пунктах. Двух вещах, которые меня здорово насторожили. И если с первой, вроде бы, мы всё же относительно разобрались — надеюсь, более глубоких разъяснений не нужно — то вторая… здесь всё уже не так просто. Этот странный разговор случился меж нами почти под конец нашего с нею «бесконечного марафона». Когда в предрассветном небе за иллюминатором уже забрезжили сквозь расступающуюся ночную мглу первые солнечные лучи. За окнами вставал новый день. Мы с ней лежали, обнявшись, на моей простыне, взмокшие, обнажённые и измождённые. Моника тесно прижалась ко мне, словно утопающая к своей соломинке. Уже порядком успокоившаяся, сомкнувшая ненадолго веки и словно даже… достигшая некоторого просветления. Она позволила себе беззаботно уткнуться носом в моё плечо. Я чувствовал, как мерно опадает и опять вздымается её грудь. Мне нужно было слегка передохнуть, чтобы набраться сил. Она всё ещё была дьявольски голодна, эта кошка. А мне не хотелось молчать. Не знаю даже, что тогда вдруг нашло на меня. Возможно, помолчи я немного в тот самый злосчастный момент, дальнейшего попросту бы не случилось. А может, я всего лишь по-новой накручиваю себя, тогда как сама Моника уже давно всё решила и в любом случае действовала бы по своему усмотрению. Сильнее склоняюсь сейчас ко второму, если подумать. Ведь я никогда не мог точно сказать, что там, в голове у женщины. Ясно сейчас оказалось лишь только одно: гибель подруги действительно повлияла на неё. Сильно. Сломила в ней что-то такое, чего Моника сама никак не ожидала, выдрало с мясом кусок её личности, что она попросту отнесёт туда, где потемнее, закопает поглубже и более уже никогда никому не покажет. Да, верно — у неё всё ещё остались более умудрённые, так сказать, опытом жизни подруги: немного чудаковатая, но очень милая Ольга, или наша надёжная, словно швейцарские часы, Джехи… Попытки постоянно поддерживать их и равняться на них подкрепляли основы её здравомыслия. И хотя эта сомнительная конструкция всё ещё благополучно стояла, радуя облагороженным фасадом публику, внутри одна из несущих колонн восстановлению более не подлежала. Случилось это вместе с гибелью Нацуки, и, думаю, примерно в той же степени, увы, Юсона. — Они… эти грёбаные организаторы… — тихо произнёс тогда я, скалясь в бессмысленной злобе на потолок и продолжая нежно поглаживать её атласную кожу в попытке себя успокоить. — Они навязывают нам свои идиотские правила, пытаются лишить нас всего человеческого в надежде… надежде!.. Ч-чёрт. Я никогда им не прощу твою подругу. Никогда не прощу. Тогда Моника подалась ещё ближе, заглядывая в мои глаза. Она поднесла свои губы к моим в долгом-долгом, отчаянном, страстном, горячем и влажном поцелуе. Словно и не собиралась более никогда отпускать. В её же собственном взгляде в тот жуткий момент вдруг поселилось спокойствие. Штиль. Все её слёзы высохли. Пустота. …Отнюдь не тот покой, за какой можно было б порадоваться, выдохнув с облегчением. Скорее, что-то из обречённого, нездорового. Вроде решимости самоубийцы, когда тот уже окончательно определился с планами на этот вечер. Это пугало меня. — Всё будет хорошо, — прервав поцелуй, девушка игриво хихикнула, щёлкнула меня по носу. Глаза её не улыбались. — Я знаю, о чём говорю. Доверься мне. — Тишина. — Мы убьём их. Она замолчала и пристально взглянула на меня — ожидая ответа, наверное. Мне нечего было сказать: все мысли покинули голову. Какая-то моя часть тут же наивно поторопилась отмахнуться от этих её слов, не воспринимать их всерьёз. Мы все здесь уже порядком на нервах, все что-то не то говорим время от времени. И если запоминать каждую случайно оброненную фразу там или здесь, не хватит никакой памяти. Однако, другая… Моника же, словно что-то окончательно вдруг решив для себя и тем самым избавившись от тяжкого груза на её душе, вмиг расцвела. Переполнилась какой-то странной, почти детской радостью, даже игривостью. Словно заворожённая, она всё пыталась ухватить своей свободной рукой, которой не обнимала меня, первый пробившийся сквозь не занавешенное окно солнечный лучик: — Я их убью. Убью. Убью их. Убью их всех. Естественно, её рука не могла ухватить тонкий поток света, как бы она ни старалась: пустая ладонь снова и снова проходила насквозь, пока тихий беспечный смех Моники разносился по комнате. Другая же моя часть уже тогда была уверена в главном: подобную непреодолимую, сжигающую на своём пути буквально всё одержимость никак невозможно подделать или сыграть.***
— Не нужно больше заниматься этим. Похоже, Севен, наконец, отыскал в своём ди-ико забитом графике пару минут на то, чтобы выйти из комнаты. И поговорить с другом, хах. Какая же это честь! Он поймал меня в коридоре, положив руку на плечо. Мне многое в этом парне нравится, но что в нём я не перевариваю сильнее всего, так это его чрезмерное затворничество, глупые шуточки, когда они начинают бить ниже пояса, и… манеру иногда начинать важный разговор с середины. Вот как сейчас. Я лишь одариваю его хмурым, молчаливым взглядом, давая таким образом знать, что всё ещё в ожидании объяснений. Он лишь угрюмо поправляет очки. Осматривается, будто выискивая вокруг врагов. И, видимо, так и не найдя никого, с непривычной для него серьёзностью поясняет: — Благотворительностью. Я думаю, что фонда RFA больше нет. Уж точно не тогда, когда большая часть его драгоценных участников пропала незнамо куда. А кто-то и вовсе погиб. — Я всё ещё не понимаю, к чему т- — Да всё ты, чёрт тебя подери, понимаешь! — давно же я не видел Севена таким экспрессивным. Он прямо-таки вспыхнул. Мы двое остановились, пропуская мимо нас кого-то ещё. Приятель понизил тон. — Эта странная женщина. Когда-нибудь она реально укокошит тебя! Разрази меня гром, ты уже еле передвигаешься и зомби напоминаешь. А в твои мешки под глазами?! Туда вообще подарки на новый год можно складывать! Как же уход за собственным здоровьем, приятель?! В здоровом теле — здоровый дух. Где прежний смазливый, беззаботный красавчик? Очнись! Я слышу плохие звоночки, дружище. Очень. Плохие. Динь-динь-динь-динь-динь!!! Всё не может зайти ещё дальше, — сквозь зубы выговаривал он. Забавно. Мне-то казалось, последствия ночей нашего с Моникой… к-хм, «увеселения» проходят не так и заметно. Хотя, вторая явно далась мне куда тяжелее. Ей словно всё было мало. Она всё ещё будто пытается в себе что-то заполнить, какую-то пустоту. Я после первой скачки-то выжат был, как лимон. И у меня даже нет сил сейчас толком подумать об этом. Как не было сил выразить Джехи мои соболезнования по поводу смерти Юсона, поддержать её по-настоящему, не парой дежурных слов. Побыть рядом. В голове просто… пусто. Пусто и тяжело. А тело сковала невиданная прежде усталость. Всё, чего я хочу сейчас — просто, чёрт возьми, спать. Не видеть кого-либо. Не общаться. Не заниматься любовью. Лечь спать. Мало мне каких-то дурацких поручений с утра пораньше от наших командующих, я ведь не могу отказаться и подвести всех, так ещё этот не в своё дело лезет. Нет, я, конечно, всё вполне понимаю — он друг, он имеет право волноваться за меня, всё такое. Но, блин, почему именно сейчас? Он что мне, чёртова мамочка?! Чтоб не обидеть нашего Севена, я постарался призвать к себе на помощь все остатки моей великолепной актёрской игры. И беззаботно, с привычным самолюбованием, немного даже в его стиле, выдал: — Ты что это, никак, мне завидуешь? Нашёл бы себе сам уже подружку, глядишь, меньше б думал о том, что тебя не касается. Похоже, что такой ответ всё же смог его здорово удивить, если не шокировать. Возможно, я слегка пережал и ответил ему резковато. Однако ему не привыкать — сам ведь такой же! Несколько долгих секунд Севен поражённо молчал. Прежде, чем весьма мрачно и словно бы не своим голосом мне вдруг ответить: — Не думай, что я не понимаю, что это такое, друг. Просто… я вижу плохие сигналы ещё издалека. Я сам был в подобной ситуации. Я жил и смотрел, как дорогой для меня человек медленно и неотвратимо сходит с ума. Жил и наблюдал. А нужно было бежать, пока не стало поздно. — Хах… если это шутка, то она не смешная, — в конце концов смог сказать я, стараясь отогнать подальше мысли о самом страшном. Мысли, которые за последнее время стали уж слишком частыми гостями у меня в голове. — Ну, как знаешь, — сухо произнёс он, удаляясь в сторону своей комнаты. Больше с той поры мы эту тему не трогали. …пока не стало уже слишком поздно.***
Стыдно признаться, но, едва только наступил наш следующий, он же «тюремный», мотив, когда все стали ходить, словно в воду опущенные… в глубине души я даже немного приободрился, обрадовался новым ограничениям нашей свободы. Ведь я больше не мог её видеть! Тюрьма практически свела на «нет» любое моё общение с Моникой, пускай и оказались мы с ней на одном этаже. Это было подобно глотку свежего воздуха после прокуренного плацкарта, пускай за эти мысли я до сих пор перед собою стыжусь. Все эти безумные идеи об убийстве организатора буквально вскружили ей голову! За наши с ней последующие ночи, сразу после её рокового решения и впредь до заключения, Моника почти что не замолкала: месть, месть, месть! Сначала она всё твердила мне про какую-то симуляцию, якобы, в которой и находимся мы. Затем смогла предоставить на мой скромный суд (пусть я ни о чём её толком и не просил), наверное, где-то с десяток подробнейших планов. Один просто краше другого. Все они включали в себя совершенно непохожие, но расписанные до каждой минуты повороты сюжета — порой настолько драматичные или абсурдные, что в паре или тройке вариантов я даже и сам умирал, частенько принимая на себя роль этакой своеобразной «приманки» для нашей «крупной рыбки», Морти. В одном из планов, например, на пустом корабле и вовсе остаться должна была только лишь Моника. Другие к тому моменту попросту умирали. Смертью разнообразной и не самой лёгкой, что не могло не тревожить меня. А после появлялся наш бедный организатор. Он всегда появляется — меняются лишь места и обстоятельства. Приходит он только затем, чтобы покорно пасть от её руки — словно по нотам! Насколько бы безумными и самим себе противоречащими ни казались её идеи, это Морти был целью всего предприятия. Он — тот, кто в конце концов всегда умирал. Я тоже не считал его приятным парнем, отнюдь, но, боже… насколько же сильно она его ненавидела? Это стало обретать черты настоящей зависимости, одержимости. Страшной болезни, если желаете. На мой вопрос: «что же ты будешь делать дальше, если/когда убьёшь его, милая? Что МЫ будем делать?» Моника лишь пожимала плечами, всегда отвечая что-нибудь не особо разборчивое и мгновенно переводя тему. Для неё последствия давно уже не имели значения — их словно не существовало. Важна была лишь сама цель. И путь к ней. Лишь однажды, сквозь зубы, Моника проронила мне что-то о том, что больше никогда не позволит себе стать приниженной, всегда будет совершенством; и, кажется, зачем-то упомянула мать. Тяжёлое детство? Она ничего больше тогда не добавила. Мы никогда потом с нею не говорили на эту тему. Но самое же неприятное я стал вдруг замечать за собою немного позже… Её идеи, любые, хоть поначалу почти всегда и казались мне бредом больного шизофренией на последней стадии, однако, чем чаще Моника мне разъясняла их, чем убедительнее и фанатичнее — с огнём в глазах — их обосновывала, тем словно бы всё более реалистичными они становились. Нет, всё ещё весьма трудновоплотимыми! О-очень даже. Но всё-таки уже не из разряда фантастики, как бывало в первые разы. Всё-таки не из разряда фантастики… Она теперь буквально жила всем этим дерьмом, о-очень сильно болела им. Страшно. И всё-таки тюрьма давала небольшой шанс на излечение такого «недуга». Рассадив нас, тюрьма дарила надежду, что всё само собой улетучится. Выпрыгнет из её головы! Девушки часто ведь на ходу передумывают! А вместе со сменой потенциального партнёра (сокамерника) меняются и увлечения, хобби… Какое-то время всё вправду потом было тихо. Так что в этом плане я даже позволил себе немного расслабиться — «переболела». Наверное, тогда я сам просто был глуп. Очень. Да и, если подумать, то всё ещё. Но даже, если и не переболела, иногда думал я, ну и пусть, что с того?! Пройдёт время — даже Моника успокоится. А что ещё делать-то?! Все планы, что она мне столь уверенно раз за разом рассказывала, всегда требовали участия более, чем одного человека. Одной Моники для их воплощения стало бы попросту НЕДОСТАТОЧНО — сколь бы она ни оказалась хороша в чём угодно, быть в нескольких местах сразу и контролировать ВСЕ процессы одновременно намного выше ДАЖЕ её способностей. Таким образом наш чёртов Морти не то, что не придёт к ней — он даже не покажется на горизонте. Моих же сил, ресурсов, навыков, умений, знаний и опыта с натяжкой могло бы хватить даже на тот убогий план, где я погибаю. И то, только если ветер будет дуть не быстрее семи-восьми метров в секунду, а за окнами у нас будут дождь и Венера в Меркурии. Ну, чисто теоретически, тогда что-то там у неё и получится. И то не факт. Слишком слабая гарантия. Слишком слабая. На воплощение большинства из задуманного ей просто-таки необходим наш верный Севен! Он сможет стать третьим, передним и ведущим колесом в нашей отлаженной боевой командной машине . С его-то обширными знаниями, умением разбираться в компах и огромнейшим опытом… да почти что во всём, если этого болтуна повнимательнее послушать. Но здесь я могу быть даже более, чем просто спокоен! Если вдруг ДО ЭТОГО МОМЕНТА когда-нибудь и дойдёт, если вдруг наша Моника убедит меня в чём-то всерьёз и заставит с ней вместе работать над какой-нибудь её авантюрой (а этого, я ещё раз повторю, не будет, не в мою смену!), хакер наш с ней работать откажется. Он никогда не помогает тем, кто ему не нравится. А она не нравится ему. Очень. Сильно. Она и её грубые методы. Так что нет, нет, и ещё раз нет — планам Моники не суждено сбыться. Ни в тюрьме, ни за её пределами. Никогда. В этом плане я могу спать спокойно. Пусть сны, которые я теперь вижу, и становятся всё хуже и хуже день ото дня, ночь от ночи…***
— Вот оно что, сны тебя беспокоят, да? — немного обиженно переспросила меня Моника, сложив руки на груди. С её тонких губ сорвалось маленькое облачко пара. Суд только закончился. И снова нас меньше. Снаружи становилось холодно. Мы стояли с нею на палубе, в полном одиночестве и гробовой тишине. Народ давно разошёлся по комнатам, отогреваться и залечивать свежие душевные раны. Кажется, пошёл снег — вот уж чего никак не ожидал. Я понятия не имел, как она воспримет мой окончательный и бесповоротный отказ с ней и дальше «сотрудничать», помогать с её планами, даже касаться их. Было ли мне стыдно при этом? Да, разумеется. Чувствовал ли я себя последней сволочью, отказывая? Есть немного. Только ничего, увы, здесь не поделаешь: — Ты помнишь, я ведь это тебе даже как-то рассказывал, милая. Я уже давно и достаточно чутко прислушиваюсь к собственным снам! Порою они помогают мне избегать худшего будущего, или же подготавливают к нему! Об этом знают только самые близкие, но- Моника жестом остановила меня. — Я знаю, знаю, — спокойная и расслабленная. Давно я не видел её такой. — Однажды тебе приснилось, что ты как-то повредил свою ногу. На следующий день это произошло. Ещё был контракт, который ты из-за своего сна решил не подписывать, и потом одна- — Да, да, понял, понял, — тёплая улыбка сама невольно оказалась у меня на лице. — Ты всё-таки помнишь это. — Я ничего не забываю, — она тихо фыркнула. В отличие от остальных девушек, с которыми я имел дело, и большинство из коих обычно над этим только негромко посмеивалось, стоило мне выйти из комнаты, Моника сама и даже первая поведала мне о значении кое-каких своих снов. Они словно связывали её с этим местом, хотя она никогда не бывала здесь ранее. Настраивали на одну волну или что-то такое. Я сам ещё многое на тот момент не понял. Сама она тоже не во всём разобралась, однако смогла назвать парочку интересных фактов, которые чуть позже оказались-таки правдивыми. Так что по части загадочных снов Моника понимала меня, даже не думая недооценивать этот аспект моей жизни. Понимала, как никто другой. Потом мы помолчали немного. Она стояла, сцепив руки в замок, положив их на перила и невидяще уставившись вдаль. Вопрос в конце концов словно бы сам слетел с её губ: — И что тебе снится? — Любой твой план, в каком я принимаю участие, оканчивается провалом. Подробности значения не имеют — итог один. Мы с тобой погибаем. Жестоко и больно. — … — Прошу тебя. Одумайся! Сама судьба против этого. Найди себе другое занятие. Отступись! Как сделал я. Всего лишь на миг Моника одарила меня своим пронзительным взглядом, казалось, сотканным из множества разных эмоций… ни одну из которых я, увы, не успел разгадать. Затем она как-то вдруг выдохнула, расслабив плечи и словно бы сделавшись гораздо меньше, слабее. Девушка помолчала ещё немного. — Хорошо, — в конце концов обронила она. — Обещаю. Я больше ни о чём тебя не стану просить. Теперь можно спокойно жить дальше — дело сделано.***
Прошло даже меньше суток с того разговора, когда у нас официально разгорелся чёртов мотив с похолоданием. С Моникой всё это недолгое время мы сохраняли более-менее дружеские отношения и даже пару-тройку раз нормально общались. Лёгкий приступ тревоги разыгрался у меня лишь, когда нам стало нужно выбрать себе сожителей — в виду того, что обогревателей на всех не хватало, а замёрзнуть от холода никто пока здесь не хочет. Я начал побаиваться, что Севен никак не одобрит Монику в качестве соседа по комнате и нам придётся с кем-либо меняться. В этом случае скандал был бы почти неизбежен… Хотелось лишь надеяться, что у неё ещё остались друзья, готовые принять и обогреть у себя вот такую подругу. Реальность на поверку вышла вдруг куда интереснее и, в коем-то веке, даже приятнее! Они двое хоть и выказывали взаимные признаки некоторого недоверия время от времени, но в целом не выглядели враждебно настроенными. Даже ни разу не разругались при мне, часто соглашаясь друг с другом во всяких там мелочах. Чему я, признаться, был только рад. По-настоящему. Мы сможем и вправду стать хорошей командой, как бы там ни было. Неужели Моника и правда вдруг оставила свои безумные затеи в прошлом?***
— Всё предельно элементарно. Могу нарисовать тебе карту выхода хоть прямо сейчас, если не веришь мне! Моя память меня никогда не подводит. — … — Если захочешь, давай перескажу тебе любую из моих петель, только назови номер, а их у меня было, дай-ка припомнить- — Что? Ты о чём сейчас? Судя по голосу, Севен явно задумался. Его смогли вогнать в ступор. Вау! Такое с ним при мне происходит достаточно редко. Ни разу вот сейчас сходу не смог припомнить. Я подслушал этот разговор совершенно случайно. Отпросился сходить покурить — мы все втроём условились, чтобы я не делал этого в помещении, ибо чья комната, тот правила пользования и устанавливает — да вот сигареты оставил, зар-раза. Пришлось вернуться раньше намеченного. Услышав голоса, доносящиеся из-за закрытой двери, я сразу застыл. Было похоже, что они на полном серьёзе обсуждают одну из бесконечного количества тех идей, которыми при мне раньше так и сыпала Моника. Да ладно тебе, ну только не сейчас… Он ведь не станет слушать. Не станет же? — Это… проехали, — девушка вернула тему в нужное русло. Тон её вновь стал уверенным. — Не стану ручаться за то, что ждёт в конце тоннелей. Туда моё видение не особо распространяется: что-то будто бы гасит его. Да и проблема прохода через комнаты казней остаётся открытой… они достаточно непредсказуемы: что-нибудь может активироваться в любой момент, и тогда пиши пропало. Но в самом лабиринте вы точно потеряетесь. Может, даже погибнете! Без хорошего гида. Я буквально прочувствовал эту жуткую улыбку, медленно проступающую на её прекрасном лице. — Чтобы открыть дорогу через те комнаты — так скажем, безопасные врата — мне понадобится уцепиться за уязвимость в системе. Которая практически неуязвима, ну что ж тут поделаешь! — хакер невесело усмехнулся. — Попробовать, конечно же, можно, и я даже больше тебе скажу: мне почти наверняка это удастся, не будь я в своём деле богом! На короткое время, по крайней мере. Для этого систему, правда, нужно будет отвлечь… на выполнение каких-нибудь других алгоритмов… — Суд подойдёт? — снова эта улыбка, в одном лишь её голосе. Эта девушка как будто бы знает всё. — Звучит больно уж радикально, но, в целом… да. — Ребятам как раз будет проще пройти через все эти комнаты, если они уже соберутся внизу, не так ли? Останется только немного потянуть время. Ты дашь нам какой-нибудь знак начать действовать? Наверное, в этот момент он кивнул. Кругом воцарилось молчание. Меня даже стала бить мелкая дрожь, кажется. Я боялся войти. Но… это уморительно. У Люсиэля всегда была голова на плечах. Он не послушает- — Так мы поскорее сможем увидеть вновь белый свет, а ты конкретно — своего дорогого брата, — снова стала вещать Моника, словно подталкивая его к чему-то откровенно разрушительному. — Дорогу через лабиринт я вам дам. Готовую идею для Дела, в общем-то, тоже. Никто при этом даже и не пострадает-то по-настоящему! — она ненадолго умолкла. — Ну, или почти никто. Идёт? Пожмём руки? Севен ответил спустя какое-то время, и сделал он это до непривычного упавшим, но всё ещё твёрдым голосом: — Ещё ты оставишь нашего славного парня в покое. Найдёшь себе другую игрушку и не станешь больше его преследовать. Только тогда я обещаю тебе подумать. Его? Это, то есть… меня? Сердце вдруг пропустило удар. Как же мне не хотелось понимать сейчас, о чём речь. — Хорошо. Я согласна, — Моника ответила с лёгкой улыбкой. Быстро и не раздумывая. Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт, чёрт, проклятие! Вот ведь дерьмо. Я же ведь шёл сюда за сигаретами. И знаете, что? Теперь они мне точно понадобятся. Все, до последней в пачке. Не самую удачную смертельную игру я выбрал, чтоб попытаться бросить курить. Открыв отделяющую нас дверь, я медленно вошёл в комнату. Чинно и с самым беззаботным лицом, какое только вы могли видеть! У нас же здесь всё, как и надо! Ребята, вы всё ещё имеете дело с Величайшим Актёром на Всём Белом Свете, если что. Но я ведь, действительно, собирался лишь взять с тумбочки забытые сигареты, а после, хотя бы на время, махнуть на всё рукой, когда за спиной прозвучал сухой голос приятеля: — Зен, нам нужно с тобой поговорить. Сейчас. Это важно. Для всех для нас. Я, знаешь, даже могу догадаться, о чём, друг. Побег задумали? Или же одно крайне нелёгкое убийство? Как ведь там говорят — рука руку моет? Позади, со скромным и тихим видом, словно бы извиняясь, беззвучно стояла Моника. Которая только робко махнула рукой в знак приветствия. Сделавшись внезапно тише воды и ниже травы. Больше ни о чём меня не попросит, значит? Всё верно. Ведь теперь уже просить за двоих у нас будет он. Наш вечно чем-то там занятый, постоянно хохмящий Севен вообще про свою личную жизнь обычно помалкивал в тряпочку и, кажется, ни разу до смертельной игры не обмолвился, что у него хотя бы брат есть. И что он ему настолько важен. Ну, наверное, это можно и понять, и простить — уж с его-то работой. Пускай мне и обидно, что узнаёт об этом первым кто угодно другой, кроме меня — его ближайшего друга. Я уже сам во всех этих чёртовых чувствах порядком запутался, если честно. Но настоящие вопросы были у меня здесь лишь к одному из людей в комнате. Один. Всего один чёртов вопрос. «Оставишь в покое», да? Так вот как у вас на самом деле всё просто, оказывается. Я медленно кивнул ему, мол, давай, друг, выкладывай. Мне очень не хотелось сразу его обидеть резким ответом: Севен подчас бывает крайне несносным засранцем, но он не заслужил. Даже если ради этой дружбы мне придётся по десятому разу выслушивать то, что и так уже знаю. Во время всего его непрестанного и достаточно долгого объяснения я то и дело переводил взгляд на Монику, которая села рядом и только изредка дополняла или же вносила в слова Севена какие-нибудь незначительные коррективы. А в голове моей всё крутилось и крутилось одно и то же, из конца в конец, словно заезженная пластинка: «Как же неприятно потратить на человека так много времени лишь для того, чтобы узнать, что он так и остался для тебя посторонним».