***
Иван Васильевич восседал на троне, мрачно оглядывая всех присутствующих. — Принесла мне тут птичка на хвосте, — царь кивнул в сторону пожилого мужчины, стоящего тут же, неподалёку от него. — Что ты, Афоня, и ты, Федюша, не просто так останавливались в Григорьево на той седмице, да ещё и задержались более положенного. Что Вяземский, что Басманов — оба молчали, низко опустив головы. — Говорят, что вы там с местным волхвом колдовство творите богомерзкое! — Лжа, государь, — тихо сказал князь Вяземский. — Лжа. — Молчать, собака иудская! Знаете, что я за колдовство с людьми делаю?! — Знаем, государь, — пробормотал Федька. Забаву затрясло от волнения. Что бы там царь за это ни делал — явно ведь не по головке гладил — ей не верилось, что вот так просто можно казнить своих лучших людей, по какому-то злому навету, по каким-то словам, никем не проверенным… Не ведая, что творит, кинулась вперёд, оказавшись в самом центре палаты, упала на колени, и никто не успел её остановить. — Наговор, царь-батюшка! Не могло этого быть! Ведь на той неделе было Вознесение Господне, мы как раз из Москвы от Морозова возвращались. В Григорьево только что на ночлег остановились. А на обратном пути все вместе были, я же тогда с коня упала, мы втроём в Слободу и вернулись: я, Фёдор Алексеевич и Афанасий Иванович. Вот тебе крест, государь! Я-то уж точно ни к какому колдовству не причастна, — она торопливо осенила себя крестом, глядя прямо в грозные очи. — А ведь верно — Вознесение тогда было, — наконец произнёс Иван Васильевич после недолгого молчания, во время которого все, казалось, затаили дыхание. — Мы вас к обедне даже не ждали, а вы раньше вернулись, от того, что взапуски ехали, и княжну чуть не угробили, — задумчиво добавил царь. — Выходит это ты собака иудомордая, а не мой Афонька, — перевёл он взгляд на всё того же мужика. — Да как же это, царь-батюшка! Приезжали они, к ночи приезжали, да в не саму деревню, а за околицу, где волхв старый прячется! Он уж лет двадцать на люди не показывается, да… — Так откуда ж ты тогда знаешь, что к нему, может, он издох давно! — рявкнул Грозный. — Как смеешь на опричников моих наговаривать??! А? Паскуда! Высеките его да язык отрежьте, чтоб не болтал больше! — махнул рукой стражникам, и те увели извивающегося, продолжающего что-то лопотать мужичка.***
Палаты давно опустели, давно царь ушёл, давно разошлись опричники, а Забава всё продолжала сидеть прямо на полу, спрятав лицо в ладонях. От внезапного облегчения: живы, не казнили, не наказали, у неё разом кончились все силы. Вдруг её подняли чьи-то крепкие руки, девушка даже не сразу поняла, кто это, пока не встретилась глазами с опричным воеводой. — Здрав будь, Алексей Данилович, — её зубы выбили нервную дрожь, и мужчина крепче сжал её плечики. — До чего же ты храбрая, Забава Никитична. У меня самого язык словно отнялся, не мог ни сказать ничего, ни сделать. А ты вон какая. Как же это ты сумела? Как не испугалась? — Разве можно было иначе? Я ведь знаю, что это лжа, наговор всё. И знаю правду. А когда говоришь правду — никогда не страшно. — Я уже с сыном попрощался, — вдруг тихо признался Басманов. — Я тоже, — прошептала княжна. — Фёдор… Алексеевич очень добр ко мне. Разве можно было его бросить, смолчать, отдать на… растерзание? — Храни тебя Бог, Забава Никитична. Я таких вещей не забываю. Если кто обидит тебя, сразу ко мне иди, я заступлюсь, в беде не оставлю. Пойдём, провожу тебя в светлицу, а то ты, вижу, хромаешь ещё.***
— Объясни мне, Борис Фёдорович, вот что: почему Забава твоя не побоялась рот открыть да за этих дураков слово молвить, а Скуратова сын молчал, как подлый трус? Они ж вчетвером ездили, вчетвером в Григорьево были. — Откуда ж мне знать, государь Иван Васильевич. — Хочешь сказать, Забава с ними заодно? Да я в это в жизни не поверю. Девчонка ж ещё совсем, куда ей. Да и защищала она их так пылко, так искренне… Нет, это по-настоящему, такое не придумаешь, не сыграешь. Да не умеет Забава такого, не из того она теста. А вот Максим… Если знал, что никто в грехе не повинен, то почему молчал? А если не знал? А если этот навет по его указке сделан был? Мог он такое совершить? — Не ведаю, царь-батюшка. Ты же знаешь, я по торговле, по послам, по делам государственным да земским. А уж какие игры подковерные в опричнине играются — этого не ведаю. — Плохо, Борис! Разобраться бы! — Велишь — разберусь. — Пока молодой Скуратов опричнину клял, на чём свет стоит, я терпел. Пока в деревнях свирепствовал, я терпел. Но заговоров против своих же — а значит, против меня — я терпеть не стану! Не стану, ты слышишь меня?! Я царь и великий князь всея Руси, и какой-то мальчишка не посмеет в мою опричнину разлад вносить!***
— Максим, падла, это всё устроил, — зло прошипел Вяземский. Федька только кивнул. В нём зудел рой чувств, в которых юноша никак не мог разобраться. Конечно, они ездили в Григорьево и раньше. За тем самым. Не раз и не два. Волхва никогда не обижали ни деньгами, ни подарками. Видно, Скуратов отвалил гораздо больше простому деревенскому мужику за то, что бы тот приехал в Слободу и государю всё рассказал. Да вот только мужик, на их счастье, спутал дни, а княжна Серебряная… Забава… Басманов в упор посмотрел на Афанасия. Он наконец понял, от чего так скребло на душе. — Она верит в то, что сказала. — Что? — Забава… Никитична. Она бы в жизни не поступила бы так, если б сомневалась. А она верит. Верит, понимаешь, князь?! Искренне думает, что это лжа, наговор, что мы ни в чём не виноваты. — Здорово нас выручила княжна. Мне бы и в голову раньше не пришло, что девчонка на такое способна… Но больше её впутывать с нами нельзя. Не будем портить жизнь маленькой княжне, не нужно. — О чём ты? — Надо поехать в Григорьево. От волхва избавиться. На всякий случай. Но никому — ни звука, Фёдор, ясно тебе? За день управимся, никто и не заметит! — А… — Да долго ли будет его прирезать… А тело — на ближайшее болото бросим. Мужичок же сказал: его двадцать лет никто не видел, искать никто не будет, решат, что сам сгинул давным-давно. А мы сухими из воды выйдем. Хороша, конечно, княжна Серебряная… Не будь её — мы б сейчас с тобой не разговаривали. — Что верно, то верно. В сердце творилась какая-то смута. То злость на девчонку: ну вот куда, куда она полезла, прямо в пасть зверю лютому… То какая-то затапливающая всё естество нежность: полезла ведь… Смелая, упорная девочка… И ведь нет смысла даже спрашивать, зачем это сделала, ответ царёв кравчий и так знал. Видел её взгляд. Испуганный, тревожный, трепетный. Княжна одними глазами умела его позвать, к себе притянуть. Вот кого б в колдовстве обвинить, настоящем, первородном… Ладно там говорить, кричать, шептать, Забава научилась буквально смотреть его именем. В каждом взмахе черных ресниц так и читалось её «Фёдор Алексеевич» — робкое, ласковое, тёплое, как молоко с мёдом. — С рассветом и выйдем. И, Фёдор, ты б к девчонке не совался сегодня, а то правда решат, что мы в сговоре каком-то. Для её не блага не суйся. — Не сунусь, — пообещал Басманов, хотя обещание это далось ой, как непросто.***
Наутро их искали по всей Александровке, но тщетно. Забава, всю ночь промаявшаяся бессонницей, места себе не находила. Так и не пришёл ведь вчера. Даже слова ей не сказал. И не то, чтоб в благодарности нуждалась — обойдется, не такая уж гордая! Но до боли хотелось увидеть Фёдора, к рукам прильнуть, сказать, как испугалась, как чуть умом прямо там, в палатах царских, не тронулась, как рада, что всё обошлось… Но говорить всё это оказалось некому, княжна была расстроена, а теперь, когда опричников, как ветром сдуло, не знала, что и думать. — Успокойся, Забава! Слышишь меня? Успокойся! — увещевал её Борис. — Видать, правда, что дела у них какие-то мутные… И слава Богу, слава Богу, что им ума хватило хоть в этот раз тебя с собой не тащить! — Да не было ничего в этом Григорьево! Не было! Да я точно знаю, дядя Борис! Не могло быть! Куда ж они делись?! — девушка бесконечно теребила то деревянные бусы на шее, то подол летника. — А что, если… если государь их ночью… — Забава! Я с государем виделся вчера, разговаривал. Никого казнить он не собирался, и сейчас тоже не знает, куда эти оболдуи исчезли! Дверь тихо отворилась, и в комнату заглянул старший Басманов. — Забава Никитична, может, ты ведаешь, где… — Да если б ведала, я б сама к тебе пришла, Алексей Данилович! — выпалила девушка, закрыв лицо руками. Плечи её задёргались, заходили ходуном, княжна несколько раз громко всхлипнула. — Хорошо, если они просто уехали… — проговорил воевода. — А если сами на болотах сгинули, вдвойне свезло, — ответил Годунов. — Второй раз царь не пощадит… — Да что вы такое говорите! — воскликнула Забава. Лицо её раскраснелось, по щекам бежали дорожки слёз. Она упала лицом в подушки и разревелась так, словно ей было пять лет.***
Они вернулись следующим утром. Казалось, вся Слобода только о них и гудела, и стоило им въехать в кремль, как их встретила шумная толпа. И среди всех этих людей Фёдор всё равно успел выцепить глазами бледную княжну. — Федя! Девушка стояла на крыльце терема, но, только завидев Басманова, сбежала вниз по ступеням. Больная нога, еще не до конца верная хозяйке, подвела: на последней ступеньке Серебряная запнулась, подвернув лодыжку, упала на бок, в траву, но тут же вскочила, не обращая внимания на тупую боль, разлившуюся в левом плече. — Федя! Федя, живой! Юноша едва спешился, как княжна бросилась ему на шею, прильнув всем телом. Фёдор обнял её, обхватил двумя руками, легко удерживая навесу. — Забава… С государем говорил Вяземский. Так и так, мол, царь-батюшка, раз говорят, что колдуны мерзкие живут в Григорьево, так надо ж их извести. Ну, или для начала проверить, есть ли они там вообще, или люди так, трепят просто… Ну они и поехали. Нашли какую-то избушку, давно заброшенную, в ней — ни души. Видать, если и хозяйничал в ней когда-то волхв, так помер давно. Может, пошёл на болота за травами да мухоморами, там и сгинул… А что слухи разлетелись, что они сами на болотах увязли, так чего только люд простой не болтает! Всё слушать да всему верить никаких сил душевных не хватит, даже царских! Разве ж могут бравые опричники на каких-то там болотах пропасть? Отпустил. Миловал. Не казнил. — Ты понимаешь, почему мы живы остались? — тихо сказал Вяземский. — Всё Забава. Второй раз, сама того не ведая, нас вытаскивает. Если б она тебе не крикнула, царь бы в жисть не поверил в историю про болота. А так всё складно вышло: все думали, мы погибли, а мы не погибли, молодая княжна радуется, никаких колдунов нет, царь доволен. А теперь ступай к девочке. Ступай, Фёдор, ты сейчас ей нужнее.***
Не её комната. Снова один из бесконечных закоулков громадного терема, где, благодаря полумраку и тишине, можно было говорить, что чувствуешь, не боясь, не смущаясь, не думая наперёд. Говорить, находясь друг к другу так близко, чтобы буквально дышать одним воздухом на двоих. — Прости, Забава. Я не думал, что ты так разволнуешься. Ох, девочка… — руки сами к ней потянулись. — Я не знаю, что у вас за дела с Вяземским. И знать не желаю. Но я не хочу видеть, как тебя казнят! — жарко говорила княжна, опустив ладошки к нему на плечи. — Я так испугалась… За тебя… — девушка уткнулась носом ему под ключицу, крепко обвив шею Басманова. — Пожалуйста, Федя… Пожалуйста… — она сама едва ли понимала, о чём его так горячо просит. Фёдор одной рукой гладил её по спине, успокаивая, а второй мягко коснулся нежной щеки, стёр несколько слезинок. — Федя… Девчонка всхлипнула, а он прижал её ещё ближе к себе, порывисто накрыл поцелуем алые губы — припухшие, мягкие, теплые и сладкие. Сладкие… Ну, точно, молоко с мёдом. Он знал. Он всегда знал.