Ступая по рябине красной

– От чего же мои слова не имеют для вас никакой значимости? – стоявший у узкого столика лекарь нервно гремел склянками. – Велено было: покой и тепло. А вы?! – Ну, Ефим Палыч... – взмолился Игорь. – Э-эх! – раздосадовано махнули на него рукой. – Молчите! Ради Неба и Земли, молчите! Случится чудо, если к завтрашнему утру в груди не будет хрипов. Укутавшись в тяжелое одеяло плотнее, Игорь послушно замолк. Он давно отогрелся и чувствовал себя вполне сносно, не считая легкой слабости. Но Ефим Палыч все равно суетливо отмерял содержимое склянок по каплям в чашу, из которой то и дело заставлял Игоря пить. Растертая чем-то маслянистым грудина приятно наливалась жаром, а раненое плечо под рубахой туго стягивала повязка. В приемной комнате, где они сейчас находились, было хорошо натоплено, даже слишком. Гром порывался несколько раз открыть окно, но Ефим Палыч пригрозил отправить барина в постель и приставить нянек. Этого Игорю совсем не хотелось, поэтому он сидел в кресле у изразцовой печи и старался лишний раз не перечить. Из-за приоткрытой двери доносились приглушенное пение и отзвуки грубого мужицкого смеха. В трапезном зале сейчас в два стола велось празднование удачной охоты. Удачной, потому что насчитали более пятнадцати волчьих голов и всего лишь пять подранных борзых. Никто из людей не был потерян, и в этом для Игоря было большое облегчение. – Вернусь к завтрашнему утру, – собрав все свое добро в потрепанную сумку, Ефим Палыч еще раз подошел к Игорю и коснулся худой ладонью лба. – Перед всеми Богами прошу: покой и тепло! – Не смею ослушаться, – закивал Игорь, высовываясь из своего кокона. – Как же, – цыкнул лекарь. – Дитем никогда не слушались, а сейчас начнете. Не ради меня, и не ради себя, так ради отца своего покойного. Берегите здоровье, ежели отмерено оно вам в количестве, коим ни один мужик на моей памяти не обладал. Тьфу-тьфу-тьфу! – он повел рукой в воздухе, словно отгонял от Игоря нечто незримое глазу. На свете осталось мало людей, кто о нем такую заботу проявлял из любви, а не из страха перед именитым родом или желания выслужиться. Пусть и была эта любовь строга, зато не было в ней сомнений и боязни выступить поперек барского слова, ежели понадобится. Пожалуй, только Ефим Палыч и Федор Иванович позволяли Игорю почувствовать себя мальчишкой, за которым приглядывают и оберегают. Как он противился этому в отрочестве, и как отчаянно хватался за такие моменты сейчас. Не позволяя себе боле раскисать, Игорь подобрался в кресле и повернулся к уходящему лекарю. – Ефим Палыч, загляните перед уходом на кухню, вам харчей соберут. – Больно нужно, лучше бы вы... – ...себя берег. Знаю, – вздохнул порядком уставший от разговоров Гром. – Не отказывайтесь. Лекарь смотрел на него с таким возмущением, что впору было прятаться под одеяло с головой. Торчащая в стороны борода уже было качнулась в недовольстве, но в дверь постучали, прерывая мужчину от поучительных слов. – Не потревожу? – раздалось из проема. Неловко повернувшись в одеяле, Игорь все равно не смог углядеть, кого там нелегкая принесла. Ефим Палыч отчего-то хитро глянул сначала в проем, а затем на Игоря. – Ни в коем разе! – лекарь довольно огладил свою бороду. – Я уже ухожу. Под тяжелыми сапогами скрипнули половицы, полы темных одежд взметнулись вслед уверенному шагу. Вошедший Петр Юрьевич почтительно склонил в сторону Игоря голову, а затем развернулся к лекарю и что-то тихо зашептал. – Вот негодницы, я им задам! – встрепенулся мужчина. Неожиданно его взгляд блеснул огоньками вспыхнувшего интереса. – А что это тут у вас? – Ефим Палыч бесцеремонно выхватил из рук гостя графин, откупорил и принюхался. – Ой как славно! Облегчит кровь, прям то, что нужно. Но не более одной рюмахи, – строго погрозил он пальцем, отдавая графин обратно. – Боле и не собирался, – вскинул примирительно руки Петр Юрьевич. – Тогда оставлю вас. Барину требуется покой. Вы уж за этим проследите, голубчик, – елейно улыбнулся лекарь, кланяясь на прощание. Игорь от подобного зрелища жалостливо возвел глаза к выбеленному потолку, вопрошая богов, за что же ему все это. Стало по-детски обидно: Ефим Палыч всеми словами мира давеча проклинал горячую барскую душу и дурную голову, а совершенно чужому человеку поклонился с таким подобострастием, с каким в сторону Игоря никогда даже не смотрел. Уму понятно, что оно и к лучшему, да колыхнувшемуся в ревности сердцу это не объяснить. Даром, что глава рода, все еще зелен и вспыхивает от всего подряд. С большим трудом Гром сохранил безразличие в лице. Дверь за Ефим Палычем плотно закрылась, отрезая комнату от далекого шума празднества. – С каких это пор мой лекарь водит такую трогательную дружбу с московским стрельцом? – Гром проследил, как на стол подле него опустилась рюмаха. – С тех самых, как ты чуть на моих глазах не потонул. Между прочим, тебя дворовые в баню засунуть пытались, да я не дал, – хмыкнул стрелец. – Ефим... Иванович? Не суть важно. Твой лекарь, как это услышал, обещался дворовых за ноги подвесить, а меня чуть не расцеловал. Еле отбился! Игорю эта картина представилась до того хорошо, что он не удержал короткого смешка. Его тут же прижгли взглядом карих глаз, мол, весело тебе с моих страданий, да? Но Игорю и в самом деле было весело, поскольку прекрасно знал, каким пылким в своей благодарности может оказаться Ефим Палыч. Возвращаться в истопленную баню после ледяной речки хорошо в ту же секунду, как вынырнул из воды, а не когда тебя вымокшего и задубевшего добрых полчаса мчали на холодном ветру. Благодарить москвича было за что. – Охотно верю, – выдохнул Игорь, унимая разрисовавшееся воображение. – Борода у него колючая. – И хватка нечеловеческая, – кивнул стрелец в ответ, отнимая пробку от графина На дне квадратного сосуда сиротливо болтался совсем крохотный перчик, отсвечивая красной кожурой сквозь мутные стенки толстого стекла. Точно такие же квадратные пузыри Гром велел наполнить и выставить из погреба на столы. Вернувшихся с охоты мужиков следовало отогреть и как следует поблагодарить. Выписанное жалование и сытный ужин - это меньшее, что мог дать им Гром. Дело было не только в отстреле: спокойствие на тракте хранилось уже не первый год, а доблестную службу своих людей следовало чтить. Конечно, доблестной она была не всегда. К воротам имения время от времени стучались купцы с жалобой, что на дозорном посту их обобрали аки липку. В такие моменты Игорь тяжело смирял взглядом разодетых в меха и золото торгашей и с усмешкой отвечал, что слабо обобрали, раз до сих пор при сапогах и побрякушках. Ох, сколько же скандальных слов стерпели его уши - все и не упомнить! И княжеским гневом пугали, и проклятиями сыпали, да только ни разу не согласились сверить весь воз с накладной. Порой думалось, сколько же неучтенной пушнины могло таиться в крытых телегах, да не его власти это дело. У ребят на тракте глаз наметан - кто контрабанду везет, а кто простую утварь, чуют сразу и если уж перетрясли повозку, значит на то были подозрения. И черт с ними, с поборами, покуда мужики берегов держатся. Ежели кого не по праву тронут, то Игнат быстро зарвавшихся прищучит, в этом Игорь был спокоен. Из размышлений Грома вырвала наполнившаяся янтарным блеском рюмаха. Он стыдливо вспомнил, что так и не вышел к гостям. Москвичей было велено пригласить к общему столу, а сам Игорь обещался спуститься, как только Ефим Палыч закончит со всеми врачевательскими мучениями. Мучения затянулись, празднество уже который час шло без него. В одном глотке из рюмахи по горлу до желудка прокатилось обжигающее тепло. Краем глаза Игорь заметил, как расслабленно опустились плечи стрельца. Отказываться от предложенного было бы верхом неприличия. К тому же, сам Ефим Палыч одобрил выбор гостя, а значит перцовку он принимал сейчас не для увеселения, а как лекарство. Этакая сделка с совестью. Для Игоря все еще было не ясно - пришел ли москвич из вежливости или хочет вести серьезный разговор. Упомнив, что при себе Петр Юрьевич помимо стрельцов имел еще и шумного свата, который всю дорогу от леса до имения громко причитал, Игорь страшно обрадовался тому, что Хазин пришел один. – Признаюсь честно, раньше третьей седмицы не ждали, – чуть сморщился Гром, горло все еще слабо жгло. – Явись я к тому времени, меня бы здесь уже вообще никто не ждал, – мрачно заметил Петр Юрьевич. И то верно. Позже Игорь узнал от Леши, что на тракте никого не было. Мальчишка кинулся в сторону деревни, когда нагнал москвичей. То ли сама судьба, то ли счастливая случайность привела их раньше оговоренного срока. Радоваться бы, да только Гром и сейчас никого не ждал, но вслух сказать такое не смел. Теплившаяся надежда, что горе-жених передумает и не явится вовсе, оказалась в стыке с непримиримым обстоятельством. Игорь теперь обязан ему жизнью, и обязательство это было важнее всех личных чувств и желаний. Он вскинул взгляд на москвича, намереваясь произнести слова благодарности, но замер, так и не раскрыв рта. Игорь впервые увидел его лицо так отчетливо ясно. Сейчас ему не мешала стекающая на глаза речная вода, не туманил бьющий озноб и он больше не отвлекался на сторонние размышления. По слухам Петр Юрьевич был ершист и самонадеян. Обычно Игорь делил сплетни натрое, но весь вид москвича служил подтверждением, что подобная слава не на пустом месте возникла. Линия губ смыкалась плотно и недружелюбно, вещая о принадлежности к благородной крови, а спина оставалась прямой, как воткнутое в землю копье, даже при расслабленных плечах. Колкий, надменный. Но что-то все равно не вязалось в нем. Всматриваясь сейчас в молодое, красивое лицо, у Игоря язык бы не повернулся снова назвать стрельца по батюшке. Интересно, а называл ли его кто иначе? Обращался ли просто - Петр? Да и это казалось чем-то неправильным, чужеродным. К нему либо полным именем, либо со всей лаской. Но вряд ли придавленные тяжестью карие, почти черные, глаза были готовы ее принимать. Точно, глаза. Таких не могло быть у юнца с дутым самомнением. В них читалась строгость, какую воспитывали только кровь и бой. Слухи, видно, умалчивали о самом важном: непростой характер княжич не от сладкой жизни обрел. В темном взгляде, обращенном на Игоря, мелькнула затаенная печаль. Если верить своим домыслам, то стрелец этот брак не выбирал, ровно как и сам Гром. Криво у них складывалось. Все не по чину, все не по ладу. Даже не по любви. Церемония сватовства требовала пышной встречи и шутливых прибауток "у вас цветочек, у нас садочек". Игорь до того не любил завывающих дудок и бойких свах, что каждый раз сдерживал тошноту, и страшился, что снова придется терпеть масляные речи, да только не будет он уже иметь возможности отказать. Терпеть не пришлось. Не до традиций и правил стало, когда лед под ним треснул, словно фарфоровое блюдце. Пришедший проведать его состояние стрелец это наверняка понимал, поэтому не гнулся в почтении и не строил сложных слов. На душе от этого стало чуточку легче. Молчание слишком затянулось. Игорь, смутившись, отвернулся к печи. Петр ждал ответа. – Спасибо за то, что спас, – тихо выронил Гром. Вертевшиеся до этого "век не забуду", "отныне должник твой" растаяли, словно сахар на языке. Как-то разом стало понятно, что Хазину не нужна была лживая благодарность, деньги или дары. Он ждал простых слов от сердца. Стрелец в ответ лишь кивнул и подхватил со стола графин, накрывая пробкой узкое горлышко. Находиться в одеяле стало нестерпимо душно. То перцовка Игоря распалила или чужой взгляд, кто ж разберет. В дверь опасливо постучали. – Вноси, – отозвался Петр. Игорь в непонимании проморгался и проследил за тем, как служанка тихо вошла в комнату, поставила перед ним поднос и, не поднимая головы, выскользнула прочь. Впору было негодовать, от чего москвич тут командует его прислугой и решает, кому входить, а кому нет, но нужные слова так и не нашлись. Будто так и должно быть. Петр приказывает, остальные слушаются. – Я хотел спуститься в зал, – на подносе дымилась глубокая чаша с бульоном и куриной ножкой. Желудок глухо мурлыкнул. Петр оглядел его, завернутого в одеяло, и усмехнулся. – Девки с кухни так и сказали, что барин изволит трапезничать в зале. – Так ты об этом шептался с Ефим Палычем? – начал догадываться Игорь. – Просил сюда все снести? – Бойцы без тебя там не помрут, – кивнул стрелец. – К тому же, тебе наказан покой. Не думаю, что созерцание пьяных рож к этому относится. Перетерпят денек без тебя. – А вы? – спросил Игорь, имея в виду стрельцов. – А мы тем более. Отдыхай, все разговоры отложим до завтра, – неожиданно тепло улыбнулся Петр. От надменного вида не осталось и следа. Игорь почувствовал, будто снова проваливается под лед, только в этот раз его не обнимают холодные речные воды. Он все так же сидит в кресле у печи, перед ним дымится ароматный бульон. Держать лицо беспристрастным больше не было сил, все его удивление поползло наружу. – Ох, чуть не забыл. Гаврилыч меня четвертует, – спохватился Петр, сунув руку за пазуху. Игорь смутно припоминал, что Гаврилычем вроде звали московского свата. Именно так обращался Петр, когда грубо просил того заткнуться и не кудахтать, как подстреленная наседка. До имения тогда им оставалось всего ничего, но Грому подумалось, что москвич его спас дважды: от воды и от пустых причитаний. Петр выудил плетеную из бисера веточку рябины. Совсем маленькую, такие обычно вдевают в петлички по праздничным дням или для настроения. Похожую, только в форме цветка, Игорь когда-то давно дарил Сереже. Веточка оказалась позади подноса, Петр коротко поклонился и вышел из комнаты. Как только за ним закрылась дверь, Игорь шумно выдохнул. Он так боялся этой встречи, так ее не желал, что ожидание истощило все силы почем зря. Вокруг не отплясывали шуты с дудкой, не голосили свахи. Ко всему прочему, с ответом его понукать не собирались. Дышать стало легче. Хазин все еще оставался человеком спорной славы, которая, Игорь теперь уже знал наверняка, родилась не из воздуха и многим ему аукнется. Но это он обдумает позже. Сейчас же хотелось как можно скорее приложиться к бледной куриной ножке в наваристом бульоне. В комнате витал незнакомый терпкий запах. Должно быть, от лекарств остался.

***

Солнце белым блином висело посреди ясного неба и било своими лучами прямо в замызганные кухонные окошки. Шла четвертая седмица весны, уже вовсю отстукивала капель. Ефим Палыч, бросив сумку на грубую лавку, черпнул из кадки воды, поливая на и без того чистые руки. – Степан, похлебку тащи! – Несу, соколик, несу! – в тон лекарю ответил тучный мужчина, водружая на стол блюда с яствами. Сегодня был день свободный от работы, однако кухня - единственное место в имении, где работа не прекращалась никогда. От того жалование здесь платили приличное, и слуг имелось вдвое больше. Ефим Палыч обтер руки полотенцем и сел за стол подле своей сумки. – Тьфу ты, Степан! Неужели тугоухим стал? Сказано похлебки несть, а ты мне разносолы, – хмыкнул лекарь, но огурчиком хрустел с удовольствием. Степан лишь улыбнулся и стянул с себя фартук, присаживаясь рядом. – Ты не кряхти, ешь, пока дают. На то наказ барский, от души тебя кормить. – А без наказа не кормил бы так? – прищурился Ефим Палыч. – Что ты, родный, кормил бы. Из своего кармана кормил бы. Друг ты мне или кто? – То-то же, – кивнул лекарь, не отнимаясь от еды. Притаившаяся по углам прислуга от чего-то встрепенулась и робко засобиралась за спиной у Степана. Увлеченный трапезой Ефим Палыч не сразу заметил заинтересованные взгляды, а как заметил - вся еда поперек горла встала. – А ну брысь, – шикнул на прислугу повар, но и в его лице читался такой же живой интерес. – Ефимыч, вот раз ты мне друг, то поведай вещь одну. Лекарь недовольно стукнул деревянной ложкой по столу, откладывая ее. Прислуга затаилась у почерневших от копоти каменных стен. – Ну? – Уж давнехонько москвичи смотались отсюда, а почем приезжали до сих пор кумекаем. Неужто сватались? – перешел на шепот Степан, сминая косой ворот своей льняной рубахи. – Точно сватались, это все знают! Мы с девками видели, с какой лаской стрелец барина тогда на руках с леса нес, – подала голос одна из служанок. – Не на руках, а под руки, – недовольно пробормотал мальчишка, которого недавно пристроили посуду мыть за половину жалования. – Барин сильный, сам шел! Ему просто чуть-чуть помогали. – Когда помогают, с такой любовью не смотрят! – захихикали кухарки. – Полно вам, – стукнул по столу Степан. – Ты мне скажи, Ефимыч. Ежели сватались, то какой барин ответ дал? – А тебе по чем дело? – сложил руки на груди лекарь. – Как по чем?! – казалось, повар вот-вот захлебнется негодованием. – Так ежели добро дал, это стол планировать надо. Гостей-то сколько будет! Слуги вокруг согласно закивали. – Ой, дурни, – махнул на них Ефим Палыч. – С чего взяли, что свадьбу править здесь будут? – Так, а где? Барин же нашенский. – Был нашенский, а станет их, – нахмурился лекарь. – То не просто стрелец приезжал, а внук самого Князя московского. По кухне раздался удивленный вздох, даже капель за окошком притихла. – Так не можно, увезут же барина! – А кого вместо него сладят? Пропадем без крылышка! – Не ваших умов дело, – ровно произнес Ефим Палыч, хотя сам не был весел. – А кто другой бы не увез? – Так если бы кто с Верхграда, а эт с Москвы самой. Далеко то как, – покачал головой Степан. – Оно может и к лучшему, не будет ему дела до громовских земель. Своих там навоевали по горло. Глядишь, управлять все так же наш барин будет, только сидя в Москве. – Все равно тревожно, – не согласился повар. – Тревожно ему! – фыркнул Ефим Палыч. – А то, что барин всю кабалу на себе один тащит, ему не тревожно! – Так и это тревожно, – махнул тяжелыми руками Степан. – Хорош наш барин, ладен, да усыхает. – Во-от! – вскинул узловатый палец лекарь. – Всему любовь положена. – Положена, положена, – вдохновенно защебетали девицы. – Хорош собой москвич, как такого не любить? – А мужики с него обплевались, – нахмурился Степан. – Говорят, голову высоко держит, шпыняет, как челядь безродную. Что ни слово - то яд! – Дворовых то? Так и нужно с ними, – Ефим Палыч злобно прищурился. – Челядь. Как есть, челядь! Привыкли, что голубчик наш ко всем по-свойски обращается, а я бы каждому плетей пятьдесят всыпал! – По что, Ефимыч? – удивленно прогудел Степан. – Зря ты мне напомнил, я же подвесить их обещал! – раздосадовано махнул рукой лекарь. – Барин себя не бережет. Но тут я с ним лажу, приглядываю, как в пеленки от матери принял. Не он себя, так хайло криволобое погубить хочет! Кто же в баню проморозка толкает, вот ты мне скажи?! – А я по чем знаю? – повар обиженно поджал пухлые губы. – А я знаю. Душегубы! Вот они кто! И если б не Петр Юрич, упарили бы до смерти, – всхлипнул от злости мужчина. – Ты как с час на морозе пробудешь, руки в кипяток поди не суешь. Больно потому что. Так и всему телу больно будет. – Истинно душегубы, но они ж по незнанию, – примирительно закивал Степан. Отвернувшись, зашептал в полголоса: – Глашка, налей Ефимычу меду для чувств. Глашка, не будь дурой, понятливо улыбнулась и прошмыгнула к бочонку с медовухой. Подле лекаря тихо зашептали кухарки, что все разрешилось хорошо, и что Ефим Палыч во всем прав. – Так ты мне так и не сказал самого главного, – повар разом как-то посерьезнел, растеряв все дружелюбие. Барин свой ответ таил, ходил задумчивый и постоянно засиживался в приемной комнате за разбором писем. Как ни пытались слуги подслушать разговор, который Игорь вел с москвичом, ничего полезного не вынесли. Господа говорили тихо и спокойно, московский сват отсиживался со всеми стрельцами на лавке подле переговорной и грустно причитал, что бесстыдные нынче молодцы - все сами ладят. На Ефим Палыча уставилось несколько пар жадных до вестей глаз. Не его право рассказывать остальным, о чем барин решил пока умолчать. Но если бы не знал, что за ответ Игорь отправил в письме несколько дней назад, то точно так же задыхался бы от любопытства. – Ну? – взмолились кухарки. Даже пристроенный за половину жалования паренек развесил уши и не отворачивался к посуде, затаив дыхание. Солнце безжалостно било в окошки, почти что ослепляя своей белизной. – Пес с вами, – выдохнул Ефим Палыч. – К концу весны будет помолвка.