Запястья

Эдвард положил перед ней на камень ожерелье из рубинов и гребень с вырезанным на нем сюжетом посвящения в рыцари. Изящная рука с удлиненным запястьем и длинными, острыми ногтями (а может, все же когтями) взяла ожерелье, повертела его пару мгновений. — Рубины будут превосходно смотреться на твоей розовой, как земляничное вино, груди, — прикрыв ресницы, выдохнул Эдвард. Затем позволил себе коснуться ее влажного плеча, покрытого мокрым песком, постараясь вложить в это касание трепет и нежность. Поверхность подернутой вуалью заката озера заколыхалась, и из воды, опираясь на камни, неспешно вынырнул русал. Стройный и словно бы фарфоровый, со скучающим выражением на своем странном, но красивом лице. Если бы Эдвард был сошедшим с ума от любви возлюбенным этой русалки, он бы, наверно, возмутился ее сородичу, но нет. Русал вынырнул и лег на спину на камень, на котором устроился Эдвард. Его макушка оказалось на бедре принца. Эдвард ощутил странное покалывание где-то в голени, взглянул на длинный, искрящийся синим и голубым хвост русала и заметил, что у него порван тонкий, точно туман, плавник. Он протянул ладонь, и русал тут же поджал свой хвост, скрутив его как змея. Плавник на ощупь был как водоросль. — Ты хочешь историю? — Спросила русалка, принявшись неспешно причесывать свои отливающие рыжим золотом волосы. «Я хочу расслабиться и выдохнуть». — Сказку. Эдвард знал, что эти создания не могут отказать ему в просьбе, тем более он принес им подарки. Когда Эдвард пришел сюда впервые, а было это около месяца назад, то эти жители его едва до сердечного приступа не довели. Затем Эдвард с ними разговорился, понял, что сказки про русалок немного врали, ведь в озере жила не только девушка с рыбьим хвостом и аккуратной, маленькой грудью, которую она не всегда прикрывала роскошными, спутанными волосами, но и юноша, стройный и гибкий, как размокшая в воде веточка вяза. Еще сказки врали про то, что русалки были кровожадными созданиями, завлекающими пением и тянущими в водную пропасть людей, чтобы полакомиться их плотью, а обглоданные черепа разложить на берегу как символ своего народа. Мол, русалки разными бывают. Эти двое говорили, что не убивают никого от того, что дали слово еще самому королю Ингвару. И вновь они отметили Эдварду то, как же он на него похож. Еще они поведали, что способны выходить на сушу три раза в год, когда «лисья пасть сытиться кровью порочно зачатого младенца, а луна наслаждается визгами дитя». Летом Эдвард приходил к озеру и, перепрыгивая с камня на камень, ковылял до этого одного большого, чтобы… Погреться на солнце. Да. Как кот. Он выяснил, что его дар отчасти зависит от того, сколько он впитает солнечного тепла, его золотых лучей и искр. Поэтому во вечерам, где-то за полчаса до заката, он сидел или уютно лежал на спине, ощущая, как кожа горит, впитывая солнечный горячий свет. Иногда ловил на себе взгляд русала, который, немного высунувшись из воды, наблюдал за ним из-за таких же торчащих из спокойной озерной глади камней, оттуда, куда не светил золотой солнечный свет. Иногда слушал пение этого русала, которое звучало как тихий, ночной вой волка. И расслаблялся. Эдвард не знал точно, как нужно общаться с этими созданиями, поэтому следовал советам из сказок, совсем недавно оказавшимися правдивыми легендами: «Русалки, будучи не совсем вровожадными чудовищами, могли дать мудрый, сложный совет. Стоит лишь ночью пройтись вдоль берега, сесть у водной глади, положить в воду драгоценные дары, чтобы задобрить русалок, которые любили еще при жизни дорогие украшения, а когда сама русалка явится на зов золота или серебра, начать восхвалять ее. Ее волосы, голос, руки, изгибы тела и хвоста. Если ей понравится лесть и украшения, то совет будет лучше тех, что дают самые мудрые мудрецы, во столько раз, сколько на небе звезд. Если же ее не устроит подарок, или комплиментов ей покажется мало, то череп храбреца, искавшего совета, найдут на берегу рыболовы». Эдвард дарил что-то, а затем слушал. Иногда советы, благодаря которым он научился наводить потрясающий расслабляющий мышцы чай, не раз выручавший разные гильдии (охотников или добытчиков) или засыпать быстро и крепко — в общем, много чего полезного, — иногда истории, сказки или предания их народа, иногда их пение, которое чаще всего было без слов, а просто разливающимся и обволакивающим тело потоком мелодии. Жабры на шее русалки выглядели как рваные порезы. Русал, уже севший прямо, принялся заплетать отросшие волосы Эдварда, делая это нарочито нежно и аккуратно, то и дело словно невзначай задевая ледяными пальцами шею Эдварда или его щеки. Эти создания не могли не быть жеманными, не могли не заигрывать при виде привлекательного человека. Перекинув волосы на другое плечо и открыв вид на свою аккуратную грудь с розовыми сосками, русалка начала сказ, и голос ее, отражаясь от водной глади, звучал как летнее журчание теплой реки.

Принц и роза.

Расцвела как-то в саду у королевы роза чудесной красоты. Она была так ярка и насыщенна, словно питалась кровью всех умерших на поле боя воинов, и столь прекрасна, что даже садовники Ее Величества бессильно разводили руками, вместе со всеми дворцовыми поражаясь ее красоте. Был у королевы сын, юный, очаровательный принц. Не нравились ему девушки, не торопился он в свои шестнадцать выбрать себе даму сердца, но привлек его чудесный цветок. Днем и ночью он думал об этом бутоне, рисовал трепетно раскрытые лепестки, вдыхал кроткий аромат, что приносил в распахнутое окно его покоев ветер. Не ел принц, не спал, рвал на себе волосы, потому что роза овладела его разумом, поглотила сердце. Наконец, принц решился. Сорвал прекрасный цветок, да укололся, не заметив, впрочем, этого. Королева в нем разочаровалась, поданные на него разозлились, но все тут же поубавили свой пыл, и стало жаль им юного наследника: тот смотрел на нежный цветок как на руку юной девы, как на пухлые губы своей невесты, как на возлюбленную. Но роза быстро начала вянуть, а вместе с ней и принц. Когда последние ее лепестки засохли и рассыпались прямо у него на ладонях, болезнь, что проникла в его вены вместе с крохотной царапиной шипа, сделала свое дело. Так принца и нашли: на своей постели, с волосами, усыпанными сухими лепестками розы и с бледным, но все таким же прекрасным лицом. Желание обладать сгубило любовь, а жадность забрала жизнь. Голос отзвенел. Ее красный хвост, отличающий рыжим пламенем, наполовину лежал в воде, и мягкие накатывающие волны заставляли плавники изгибаться, точно брошенную в воду разорванную фату, измазанную в крови. Эдвард находил в ее мягком изгибе бедра, острых клыках и тонких перепонках между пальцев некое очарование. Такое сильное, что даже начал изучать их анатомию, чтобы помогать в случае ушибов и порезов. Сказки из уст сказочных созданий звучали как то, что они видели своими глазами, а затем хранили в памяти или укладывали под подводные камни. — Почему королева ничего не сделала? — Эдвард часто задавал вопросы, а русалки охотно на них отвечали. — Она думала, что принц сошел с ума, — ответил русал, лежащий на его бедрах. — А сумасшедшие, как известно, долго не живут, и она смирилась. Да и сказка, если честно, так себе. — Ох, — оскорбленно округлила русалка рот. — Так вперед, расскажи сказку лучше. — Так и сделаю. И русал начал рассказывать своим голосом, звенящим точно звезды на небе.

Сказка про госпожу Боль.

У одного волшебника никак не ладилось ни с любовью, ни с жизнью. Он был всем нужен, был везде и всюду, но не чувствовал себя любимым. Настолько ему было плохо и дурно жить, что он в один момент не выдержал и решил полюбить Боль. Боль жила то в пасти медведя, то в капкане, измазанном кровью, то в пламени свечи. Волшебник не хотел ее искать, он решил позвать ее, и она явилась на его зов. Зажала своими ледяными руками его порезанные предплечья, своими белыми, как звезды, глазами заглядывая ему в душу и вскрывая череп. Волшебник ей понравился, а после она его полюбила, увидев в нем животную преданность. Он ее не боялся, сам звал ее в минуты отчаяния, позволял ей кусать его губы, разрывать грудную клетку и покрывать внутренности пылью. Волшебник полюбил ее до подгибающихся коленей, до истомы где-то в костях, полюбил так, как никогда никого не любил. Все звезды он был готов сорвать с небес и засыпать себе в глаза, чтобы порадовать свою возлюбленную. Она радовалась каждому порезу на его бледном теле, каждому синяку. Она душила его, прижимая к стене. Она вскрывала ему вены, вынимала сухожилия и наслаждалась этим. Вскоре волшебник понял, какую ошибку совершил, впустив Боль себе под кожу, позволив ей любить себя. Он не мог так больше, он был слишком добр и нежен для ее клыков, острых ногтей и пыльной юбки разодранного платья. Нельзя нежной розе танцевать с огнем, невозможно было жить, когда Боль осознала свою власть над тобой. С Болью нельзя было договориться, она не принимала подарки и смех. И вот он обратился к мудрецам, что жили высоко в горах и заплетали ветру косы, вплетая в них воспоминания и мудрость. Они выслушали его рассказ, покорно ожидая, ведь одни мысли о его возлюбленной возбуждали в нем слезы. Мудрецы сочувствующе покачали своими обритыми головами, сели на камни, и вскоре родилась у одного из них мысль. Мысль, от которой у волшебника закружилась голова, а в горле вскипели слезы. Он, следуя совету мудрецов, одним пасмурным, предвещающим бурю вечером пригласил свою ненавистную возлюбленную к морю. Они сидели на скалистом берегу и ловили кожей ледяной ветер и острые брызги соленой воды, Боль коснулась его уст, провела острым пальцем по его щеке. Волшебник дрожащими руками зарылся ей в волосы. — Милая, прости меня, — шепнул волшебник, а затем заплакал. Слезы стекали по его щекам, а Боль сидела, замерев в трепете. — Мне так жаль, мне очень жаль, я люблю тебя, правда люблю… То, что сейчас чувствовал в своей слабой душе волшебник, было гораздо сильнее сломанных пальцев или вырванных ногтей. Боль упивалась его эмоциями, забыв обо всем, слишком поздно почувствовав лезвие, острие которого было направлено ей в грудь, прямо в ее сгнившее, воняющее сердце. Тонкая, бумажная плоть Боли разорвалась легко, одним движением. Она закричала, истошно, как захлебывающаяся в крови волчица, отбившаяся от стаи, или как мать, на глазах которой пьющий отец вскрыл младенцу череп. Она закричала, впилась когтями в плечи своего возлюбленного, который плакал, задыхался, глаза которого осыпались стеклянной крошкой, и ее крик утонул в невнятных хрипах. Ее тело обратилось в прах, а сердце, на котором кинжал оставил порез, повисло в воздухе отвратительным гнилым яблоком. — Коль ты полюбил саму Боль, — сказал тогда один из мудрецов, — то она тебя не отпустит никогда, будет твоей вечной спутницей, живущей в твоей душе. Любить теперь ты не сможешь, радость летней алой зари для тебя навеки угаснет. Впустить в душу свою Боль — значит обречь себя на вечные муки. Жаль, что ты, сломавшись, отдался ей. Теперь она тебя не покинет никогда, потому что будет помнить твои глаза и руки. Сердце начало сиять, обратилось в серебряный, сияющий шар, а затем растворилось. Боль перестала являться людям в виде высокой девушки с бумажной кожей, изогнутыми ногтями, спутанными волосами до пят и в разорванном, пыльном платье. Отныне Боль приняла облик шара, не имеющего чувств и эмоций, не умеющего любить. Она обитает в домах, как домашний вредитель, и подбитывается детскими ушибами или мелкими царапинами отцов, что стругают стрелы у камина. Волшебник с тех пор не любил ни разу, храня поб вéками ее образ. Он понял, что Боли будет лучше так. Пусть она будет калечить тело, вырывать зубы и ломать ключицы, но зато теперь не будет калечить душу, заставляя любить себя, такую потерянную и сломанную. Даже сейчас можно найти в самых глубоких подвалах замка, где раньше жестокие короли пытали убийц и насильников, сияющие шары, которые ждут своего часа, ждут возможности впиться в человеческую плоть. С Болью нельзя договориться, она никогда не умела слушать. Но Боль можно принять, особенно тогда, когда она стучиться в душу. Просто важно вовремя остановиться. Сказка прокралась под кожу холодным, липким туманом. Эдвард тяжело выдохнул. Сказки русала почему-то всегда были темными, мрачными, словно еще при жизни он повидал много ужаса, грязи, слышал много воплей и криков, чувствовал чересчур много боли. — Как всегда, у тебя в сказках все плохо. — У тебя вообще умер принц. Да и кто сказал, что я рассказал сказку, а не легенду? — А есть у вас сказки не про смерть? — выдохнул Эдвард. Русалка похлопала ресницами, пожевала губы, вспоминая.

Сказка про незадачливого вора и потерянную стрелу.

В одной деревне, в одной шумной таверне собрались как-то воры да и начали хвастаться. — Я вот, — говорит один, взмахнув своими темными длинными кудрями, — я вот недавно у одной леди-лебедушки из ушек ее милых серьги вытащил, а с пальца кольцо златое снял. Да и показал на пальце своем кольцо, в ушах своих серьги с изумрудами. Воры одобрительно загалдели. Еще бы, ведь вытащить у нежной девушки из уха серьгу стоило великого мастерства, а уж с тонкого перста снять кольцо и подавно! — А я, — отпив пива, начал второй, — ночью украл у дочери старейшины ее до пят волосы, а на вырученные деньги купил себе лучшего в королевстве скакуна! Воры отовсюду заорали, выражая одобрение. Еще бы, ведь ночью пробраться в дом к дочери старейшины и, не нарушив чуткий девичий сон, обрезать ей косы было величайшим воровским умением! — А ты чего притих? А вор, имя которому было Айрин, замялся. Вор он потому, что надо было с кем-то жить. Воровал он не часто, а с тех пор, как нашел свой дар, и вовсе прекратил это дело. Потому что трудно воровать, когда твой дар — возвращать потерянное владельцам. — А я недавно, — начал он самоувренно, потому что его знали как смелого и ловкого юношу, — а я недавно букву «р» у старейшины украл, чтобы он позорно нашу профессию не мог назвать как следует! Воры подняли шум и гвалт, восхищаясь талантом их соратника. Редкость, большая редкость — украсть у самого старейшины букву, дабы осветлить воровскую профессию! Когда празднество закончилось и воры начали расходиться, наш Айрин тоже сел на лошадь и поскакал в соседнюю деревню, дорога в которую проходила через великий лес. Все закончилось бы хорошо, если б сердце Айрина, наполненное даром, не решило погнать его куда-то в сугроб. Лошадь вздыбилась, сбросила его, а сама с громким хрипом поскакала дальше. Айрин сначала испугался, а затем, встав и оттряхнувшись от снега, разозлился. Ну что за лошадь! Продать бы ее какому-нибудь повару, чтоб он из неё рагу сделал! Айрин бы так и ругал ее себе под нос, идя теперь на своих двоих по чернильному лесу, если бы не сердце. В груди его оно светилось, источало тепло, заставило его запустить руки в сугроб. Айрин покорно сделал это и выловил из сугроба стрелу. Бордовое, точно вино, оперение, ровное древко из темного дерева и острый железный наконечник. — Чья же ты? И стрела ответила ему тонким, точно рассыпавшийся снег, голосом: — Хозяйка меня потеряла, когда я неудачно зацепила рог оленя. — Потерянная стрела вдруг начала плакать. — Я скучаю по хозяйке, зачем она меня бросила?.. — Не плачь. — У Айрина было чуткое сердце, и стрелу ему тут же стало жаль. — Я верну тебя. Где живет твоя хозяйка? Стрела, всхлипывая, но уже тише, поведала ему о хижине глубоко в лесной чаще. И сердце Айрина погнало его туда, вглубь, по сугробам и меж еловых лап. Шел он десять минут, двадцать, и увидел наконец дом. Постучал раз — не открыли, второй — тишина, третий — ничего. Тогда он, слыша зов сердца «верни, верни, верни», взломал замок. Дома никого не было. Сердце просило вернуть стрелу точно хозяйке в руки, и Айрин, чувствуя на него раздражение, растопил печь, приготовил себе из найденных в шкафу грибов и корений еду. Домой так никто и не явился, поэтому Айрин лег на матрас, решив не дожидаться хозяйки, и заснул. Проснулся он от того, что над ним кто-то навис, а в горло уставилось лезвие. — Не дергайся, — прошипел женский голос. — А не то запачкаю стенку твоей кровью. Отвечай — кто таков? — Честный вор, который возвращает потерянные вещи владельцам, — дрожащим голосом ответил Айрин. — Честных воров не бывает. — Стрелу-то я тебе вернул. — Выходит, ты не вор вовсе. Айрин хлопнул пару раз уже протрезвевшими глазами, уставился в зелёные глаза девушки. — Да как ты… — Тут Айрин понял, что защищать свой статус вора — такое себе дело. Охотница отпустила его, села на стул, закинув ноги в засыпанных снегом меховых сапогах на стол. Ее песочные волосы были заплетены в косу, а редкие выпавшие пряди налипли к взмокшей шее и лбу. Она только что, на рассвете, вернулась с охоты, бросив полушубок на стул, а добытую оленью тушу, воняющую железом, на пол у печи. — Ты живешь тут одна? — Нет, со мной лес и ветер. — Ее лисья ухмылка стала шире. — Со мной мои стрелы и лук, сделанный еще покойным дедом, со мной шум талой воды, весенних нежных листьев и мой верный друг-сокол. А с тобой кто? — Мои соратники и партнеры. — Значит, никто. Айрин подумал. Его сердце тоже подумало. — Да, в общем. — Можешь жить со мной, если у тебя никого нет. Мой дар охоты будет нас кормить и одевать. — А мой дар возвращать потерянное искать стрелы и ножи, вставленные в стволы деревьев? Охотница улыбнулась, тепло-тепло и кивнула. — Я Айрин. — Мелисса. С тех пор и живут они вместе. Айрин помогает ей на охоте, иногда пользуясь своим даром в деревне, где они продают шкуры и мясо, а Мелисса занимается делом своей жизни. Вскоре они влюбились и поженились в этом же лесу, и верный сокол охотницы скрепил ее с вором брак своим боевым кличем, который улетел далеко в небеса. Потерянное всегда находиться, будь то неверно выпущенная стрела или душа, которая устала быть одинокой. — Победила любовь, — улыбнулся русал. Эдвард поднял взгляд на усыпанное звездами осеннее небо. Уже поздно. — В этой сказке тоже кое-что умерло. — Эдвард встал, размял ноги. — Воровской талант Айрина. — Ты вернешься? — с какой-то грустной надеждой спросил русалка. — Нам некому это все рассказывать. Эдвард кивнул, улыбнулся. — Конечно, я вернусь.