Запястья

Когда все вокруг тебя вечно ударяются бедрами об углы столов, коленями о проходы, а локтями неудачно приземляются на твердые поверхности, ты быстро к этому привыкаешь. Настолько сильно, что уже и не обращаешь внимания на такую боль. Эдвард приучился ее игнорировать, и она теперь для него не больше, чем надоедливые бзики по типу неловко хрустнувшей кости. Какая-то девочка с разбега упала на твердый пол, разодрав себе колени и вспоров нежные ладони? Эдвард поможет ей встать, утрет слезы, утешит, найдет ее мать или отца, даст советы по тому, как и что надо делать, чтобы облегчить неприятные ощущения. В лазарете, который построили в тихом, наполненном запахе цветов и свежести, саду лежит юноша с переломом бедра? Эдвард будет помогать ему, может, даже расскажет историю, стремясь сделать его пребывание в состоянии больного лучше. Эдвард ненавидел лазарет. Нет, не жгучей и пожирающей ненавистью. Ненавидел скорее какой-то вялой обидой. Двухэтажное здание, построенное всего за три месяца, обосновалось в саду и возмутительно не сочеталось своей архитектурой со дворцом. Белая, покрытая воздушными узорами громада дворца и теплый, деревянный домик с вырезанными деревянными фигурами в виде растений. Посмотришь — и не знаешь, сгибаться от смеха или от ужаса. Вялая обида обретала форму, как скомканный из рыхлого снега снежок тогда, когда Эдвард заходил в лазарет, тут же окунаясь в уже ставшую ему какой-то родной рутину. Помочь там, поднести это, подлечить здесь, вновь потратить часть силы вот тут… Перед входом в лазарет Эдвард делал глубокий вдох. Это уже ритуал, это прыжок в ледяную воду. После того, как он выходил оттуда, то просто шел до скамейки в саду, садился и пару минут сидел без движения, потому что его трясло. Вся чужая боль покидала его тело, испарялась, и Эдвард ненавидел это ощущение. Ненавидел себя за то, что вот так наплевательски относится к себе. — Да, я научился игнорировать чужую боль, — прошептал Эдвард черепу, одиноко лежащему у него на кровати. Эдвард сидел на ней же, и вся его кожа пульсировала. Безумно хотелось закутаться в одеяло, как в облако, и сидеть так целую вечность, чтобы ничего больше не ощущать. — А что мне это дало?.. Без сомнений, это дало ему чувство того, что он все же важен. Он не просто старший принц, не просто парень с даром исцеления, который выполняет функцию «подойти, вылечить, уйти». Люди его благодарят. Одна девушка с радостным визгом накинулась ему на шею, когда он срастил ей сломанную ключицу. Один юноша прижал ладонь к лицу и заплакал, роняя слова благодарности, когда Эдвард легким касание ладони убрал с его шеи многочисленные гематомы. Эдвард хотел помочь ему еще сильнее, потому что лилово-красные синяки, без сомнений, были оставлены мужскими пальцами, но юноша отказался. Эдвард не стал настаивать. Но чужая боль… У леди, выходящих из покоев Генри поздней ночью, обычно были укусы на бедрах и плечах, безусловно, дарующие им сладкую истому. Такого рода боль Эдвард тоже дал себе слово не замечать, но однажды все же рявкнул на Генри, потому что если леди было не больно, то он, Эдвард, дергался и чесал несуществующие на своем теле укусы и болезненно тянущие засосы. Генри лишь вяло усмехнулся и неискренне извинился. Да и этих девушек Эдвард винить не мог. За всякие увечья, нанесенные в порыве страсти, Эдвард не мог их наказывать, а они, видимо, чувствуя себя ужасно смущенно, не обращались к Эдварду за помощью, словно на их бедрах и животе не цвели укусы и царапины. Генри был довольно диким любовником. Быть может, ему в его жизни принца не хватало охотничьего азарта, и он находил в этих леди своих жертв, свою добычу, разделяя с ними ночную страсть. Леди каждый раз разные и каждый раз счастливые и изнеженные, улыбщиеся и румяные, надеющиеся на повтор. А Генри на них затем не обращал внимания, ведь зачем раз за разом охотиться на соболя с темной шкурой или на изящную лань? Есть ведь полно гордых олених или щебечущих соколиц. Эдвард не замечал чужую боль, отмахивался от нее, как от надоедливой мухи, закрывал на нее глаза, как обычно поступают с шипами очаровательных роз.

*

Коготок встретил его довольно шумно и, безусловно, радостно. Тряхнул своими могучими крыльями и взлетел. Эдвард всегда восхищался этой роскошной птицей, что, встречая его, огибала высокий, как небеса, потолок библиотеки, чтобы затем острыми когтями впиться в его предплечье, затянутое кожаной перчаткой. Обычно после этого он своим клювом мягко клевал волосы на его макушке, издавал тихие потрескивающие звуки, как костер, в который бросили сухие еловые ветви. Сейчас Эдвард забыл эту перчатку, потому что рассеянность, не покидающая его разум весь этот смутный день, все же сыграла с ним злую шутку. Коготок не подумал, просто опустился к нему на голую руку, и Эдвард встретил его так же, как обычно: погладил его по перьям на голове. А затем вдруг увидел в его умных глазах сильный отголосок какого-то чувства. Когда орел вспорхнул, обдав Эдварда потоком воздуха, Эдвард наконец понял, что означал этот острый взгляд приятеля: острые когти оставили на предплечье глубокие царапины, из которых теперь неспешно вытекала кровь, от чего на полу под Эдвардом стремительно росла алая лужица. Эдвард, накрыв рваные порезы другой рукой и осознав, что это не помогает, почувствовал, что задыхается. Не зверскую боль, не животный ужас, от которого хочется лезть на стенку, а трезвое, по-тихому отчаянное «Я теряю кровь. Кровь темно-красного цвета и вытекает неспешно, значит, раны венозные. Надо отмыть и наложить повязку». И он, коротко кивнув впавшему в самобичевание Коготку, пошел за повязкой. Коготок пошёл за ним следом, грузно переставляя свои когтистые лапы, измазанные кровью. Его взгляд просто вопил о том, как же ему сейчас стыдно и действительно больно из-за того, что он навредил своему другу, и Эдвард вялой улыбкой показал, что не сердится. Теплая кровь стекала с предплечья и капала на штаны, и Эдвард тихо, а затем и вовсе в голос захохотал от мысли про то, что идет по дворцу точно как потерянный призрак принца, который покончил с собой жизнь трагичным образом: порезав вены. И теперь блуждает в поисках заблудшей души. — Да какой там души, — язвительно выдохнул Эдвард самому себе. — В поисках бинтов и матери-лекаря. Шальная мысль «я не дойду, я просто потеряю кровь и хлопнусь в обморок прямо где-то тут» едва не заставила его действительно сесть прямо тут, привалившись к статуе девушки в легком платье, но он заставил себя идти до последнего. Тильда открыла ему дверь, отшатнулась с резким выдохом и едва успела поймать Эдварда за локти, на которого вдруг напал приступ слабости. Она, показав все чудеса своего с виду маленького, но удивительно сильного тела, доволокла его до постели и тут же принялась хлопотать рядом. — Больно? — Эдвард даже не сразу сообразил, что она обращалась к нему. Да, болевой шок начал сходить на нет, и эта боль, такая ужасная, пульсирующая во всем теле, наконец начала ощущаться. Его боль. Не чья-то, его. Боль, которая вопит «Тебе, идиот, плохо!». Боль, от которой останутся кривые, глубокие, уродливые, а может для кого-то и прекрасные, шрамы. Боль, принадлежащая одному только Эдварду. Когда на его руке оказалась повязка, а во рту разлился вкус горького, травяного отвара, Эдвард поблагодарил Тильду молча, без каких-либо слов. Просто уткнулся ей лицом в теплый живот, почувствовал ее мозолистые пальцы у себя в волосах и просто с минуту слушал ее дыхание. Она лекарь. Да, не чуткий, потому что не знает, что чувствует человек с раздробленной щиколоткой или со стрелой, пронзившей легкое насквозь. Но все же она лучше, правильнее, она понимает. Она не искала свой дар, и Эдвард не спрашивал про это. Тильда руководила лазаретом и королевством. Королева, имеющая статус заботливого, умелого лекаря. Большего и не надо было ей для счастья. — Тебе нужно выспаться. — Хотелось было начать спорить, нахохлить перья, но Эдвард уже сам все понял. — Ты устал за эту неделю. Отдохни. Эдвард кивнул. Поднялся, поморщился от неприятных ощущений в руке. — Спасибо, мам. Тильда кивнула ему. Она промолчала, а Эдвард и не ожидал ее слов. Коготок, ждавший его у двери, жалостливо опустив крылья, поплелся за ним. — Я не сержусь, — нараспев проговорил Эдвард, улыбнувшись. — Честно. Я сам виноват, перчатку забыл. А знаешь, чем винить себя, нашел бы лучше мне кое-какие книги…