Пока цветет папоротник

Антон смотрит на Мишу. Антон смотрит на Мишу и не верит своим глазам. — Да ты издеваешься, — бормочет и выпрямляется, прикрывая ладонью глаза от солнца, разглядывает эту громадину, возвышающуюся перед ним. От размеров громадины и блеска в голубых глазах все так же перехватывает дыхание, но Антон слишком зол, чтобы обращать на это внимание. Все те дни после Ивана Купала, что Миша избегал его, наваливаются на плечи, поднимают внутри горячую волну, что подкатывает к горлу, просится наружу нехорошими словами, но Антон молчит, лишь смотрит вопросительно и ждет. Ну, какого беса пожаловал, славный богатырь? От каких подвигов оторвался, дабы почтить простой люд своим присутствием? Миша улыбается, а Антон от этой улыбки только больше злится. Не на него злится, на себя. Ведь ночь на Ивана Купала — то самое время, о котором после можно забыть. Ночь, когда ты можешь делать все, чего требуют душа и тело, а на утро проснуться чистеньким и даже не вспоминать. Вот только Антон вспоминал постоянно: то, как Миша его целовал, настойчиво и мокро, совсем позабыв себя, как смотрел ошалело глазами своими небесными, как со стоном откидывал голову, подставляя горло под укусы-поцелуи и отчаянно толкаясь в Антонов кулак, как сам прихватывал зубами кожу над кадыком и решительно обхватывал его член. Антон помнил вес Миши на себе, его запах, его кожу под ладонями, Антон снова хотел этого всего, и то, что Миша ничего из этого не хотел, приносило боль. А с нею и горячую, распирающую злость. Поэтому сейчас Антон злится, молчит и смотрит. Наблюдает, как Мишина улыбка сползает с губ. — Меня прислали тебе помочь, — объясняет он, сводит брови. — Сказали, что ты тут сегодня один и тебе нужно подсобить. Антон раздраженно про себя стонет. Ну конечно, он сам просил помощи. Все ладейщики сейчас чинили княжескую ладью, а он остался один на один с новой только начатой. Но ведь не зря говорят «один в поле не воин», без ещё хотя бы одной пары рук Антон возился бы с ней до самой зимы. Но сейчас он смотрит на эту проклятую пару рук, присланных ему в помощь, и думает, что до зимы — это не так уж и долго. И что день будет невыносимым. Вот только любимое дело берет свое, и Антон забывает о злости, о камне под грудиной и о том, как хотелось послать Мишу далеко и надолго. Потому что дерево послушно под его руками и пахнет одуряюще, потому что все складывается привычно, шаг за шагом и Антон, объясняя Мише процесс, показывая, что нужно делать, где подержать, сам не замечает, как начинает улыбаться. Внутри все радостно замирает, когда раскол идёт там, где нужно и доска выходит ровной. Да и Миша оказывается очень расторопным, будто не мечом махал до этого, а ладьи строил. Антон даже хлопает его по плечу, когда они укладывают последнюю доску вымачиваться, и думает, что все не так уж и плохо. До тех пор, пока Миша, взмокший и раскрасневшийся, не стягивает рубашку. Антон оборачивается к нему, чтобы объяснить дальнейшие действия, и замирает. Миша крутит головой разминая шею, ведет плечами, и Антон глаз от него отвести не может. Прикипает, оглаживает взглядом широкие плечи, совсем позабыв о работе, любуется, как перекатываются мышцы под белой кожей. Она на груди бледнее, чем на загорелых предплечьях и шее, и вся усыпана родинками. А ещё шрамами. Белыми, едва заметными, и розовыми, совсем недавними. Самый большой выпуклый кривой молнией спускается от ребер и ныряет за пояс штанов, а у Антона в горле пересыхает и пальцы вздрагивают, так хочется до него дотронуться. Он облизывает губы и с усилием отводит глаза, встречается с Мишей взглядом и снова обо всем забывает. У Миши взгляд такой, что хочется тут же стащить рубашку и с себя, от него бросает в жар и ноги слабеют, и Антон снова облизывает губы и безотчетно шепчет: — Красивый. Миша выдыхает шумно и делает неуверенный шаг в его сторону, затем ещё один, затем, словно решившись, подходит вплотную, нависает, как тогда, в лесу, и как тогда же какое-то время просто смотрит, а затем поднимает руку, и Антона совершенно позорно за ней ведёт. — Ну, как у вас тут дела? — раздается за спиной Антона девичий голос. — Тебя, Мишка, опять разжарило? Вроде ведь не перед кем здесь красоваться. Миша вскидывается, смотрит ошалело, отшатывается от Антона, а тот разочаровано кусает губы, разворачивается, нехотя, и видит Машу, Мишину сестру. Та стреляет в него глазами, улыбается широко, и улыбка у нее один в один Мишина — Ты зачем тут? — спрашивает Миша в лучших традициях сурового старшего брата. — Мать пирогов напекла и тебе велела отнести. Добрую половину дня тут трудишься, проголодался чай, — отвечает девчонка с улыбкой, а сама теребит кончик косы и на Антона смотрит. Тот же только сейчас замечает во второй руке корзину, прикрытую полотенцем, и невольно гадает, что там под ним помимо пирогов. — Мать ли? — бурчит Миша. — А кто ж ещё? — Машка округляет глаза, а Антон, не сдержавшись, прыскает. Вот же вертихвостка! — Тош, ну как он тут справляется? Мешает небось? Ладьи справлять, не мечом махать. — Маша! — слышится грозное, а Антон смеётся в голос. — Отлично справляется и заслужил свой обед, — он бросает взгляд на Мишу и остаётся доволен его набыченным видом. — Да ладно, Миш, разве так нужно встречать любимую сестрёнку с пирогами. С чем пироги то, Маш? Машка краснеет и снова принимается за кончик косы. — С картошкой. С яйцом и луком. И я побольше захватила, так что и тебе хватит. Антон улыбается, радостно потирает ладони, а сам думает, что боги как-то зло над ним пошутили. Промахнулись немного, а он теперь страдай. Нет бы в Машку влюбиться, не девчонка, огонь! Красивая и хозяйственная. Славная семья бы у них через пару годиков сложилась и дети красивые, голубоглазые. Вот только душа лежит совершенно к другим голубым глазам, и от этого взвыть хочется по-звериному, но Антон лишь улыбается шире и хватает самый румяный пирожок. Дом встречает Антона тишиной, и она кажется такой неправильной, когда внутри целая буря, поднятая Мишей. Он после ухода сестры улыбается вдруг странно широко и говорит "Ну, что делаем дальше?" и слишком старательно не смотрит Антону в глаза. Будто не заглядывал в них до этого жадно, будто сам не сжигал Антона взглядом. Антон принимает правила этой треклятой странной игры, но оказавшись в четырех стенах дома жалеет об этом. Нужно было заставить Мишу говорить, самому все ему высказать, выплюнуть все в эти чертовы голубые глаза, а потом будь что будет. Теперь же поздно. Или нет. Антон разворачивается, решительно шагает и дёргает дверь на себя. И чуть не налетает на Мишу. Тот отшатывается, и даже в полумраке сеней видно, как заливает красным его щеки. Антон застывает, а все слова, которыми полнилась до этого голова, вдруг из нее исчезают. Он, как на зло, ни слова вымолвить не может и только делает шаг назад, впуская Мишу внутрь. Миша проходит и останавливается за пару шагов от Антона, оглядывается, улыбается как-то рассеянно. — У тебя тут хорошо, уютно, — говорит совершенно по-дурацки, отчего Антон лишь раздраженно передергивает плечами. Он знает, что ни черта подобного: никаких занавесок на окнах и половиков по полу, никаких милых сердцу безделушек и расписной мебели. Все просто, ничего лишнего — Антону так хорошо, но на уют это похоже мало. — Ты пришел обсудить мой дом? — он привычно натягивает на губы ухмылку и получается даже не плохо, учитывая какой раздрай твориться под ребрами. — А, да, — Миша улыбается и тут же исправляется: — То есть нет. Я пришел узнать, нужен ли тебе завтра? Нужен ли. Сердце от этих слов пропускает удар. Хочется сказать «очень», выдохнуть это в губы, вжимаясь телом в тело, но Антон усмехается и виду не кажет. — Тебя так наказывают что ли? Почему лучшего богатыря мне в помощники снаряжают? Куда делись вояки поплоше? Миша улыбается, снова оглядывает светлицу. — Я сам вызвался, — говорит, на Антона не глядя, а тот ушам своим не верит. — Сам? — переспрашивает и голос предательски хрипит, а сердце замирает, когда Миша кивает. — После того, как от меня бегал все эти дни, ты вдруг решил мне помочь сам? У Антона что-то непонятное внутри происходит, сердце прыгает, как взбесившийся конь, то ли от злости, то ли от надежды, и Миша вовсе не помогает, когда наконец переводит на него взгляд, вздыхает тяжко, будто он что-то непутевое сказал, и поправляет: — Я не бегал, я думал. Нервный смех клокочет у Антона в горле, но он сдерживается, придвигается к Мише ближе, задрав подбородок, заглядывает в глаза. — И о чем же? Антон впивается глазами в Мишины глаза, не отпускает, ну потому что здесь и сейчас нужно все выяснить, здесь и сейчас, чтоб перестало уже так болеть внутри и трепыхаться. А Миша кусает губы, сводит брови и вдруг выдыхает резко «Не смотри» и накрывает широкой жесткой ладонью его глаза. Антон от неожиданности отшатывается, но Миша прихватывает его за плечо. Антон дергает головой, пытаясь ладонь стряхнуть, спрашивает недоуменно «Почему?» и чувствует, как эта громадина переводит дыхание. — Просто я не могу, — говорит, сбивается, но через мгновение продолжает — Я не могу. Когда ты так смотришь, я ни дышать не могу, ни думать. Не смотри. Голос Мишин падает до шепота, а сердце Антона заходится, как сумасшедшее и снова хочется рассмеяться, но на этот раз радостно. — Ладно, — говорит он так же тихо и улыбается — Не буду. И приподнявшись на носках, слепо тянется губами вперед. Впечатывается в Мишин подбородок, а следом и в рот. Миша снова потерянно выдыхает и второй рукой обхватывает Антонов затылок. Так и целует его — одна рука сжимает кудри, вторая закрывает глаза, и Антон поддается, льнет всем телом к нему, такому твердому и большому, обхватывая руками и сминая пальцами рубашку на широкой спине. Он не видит, но чувствует, как Миша вздрагивает, когда он забирается ладонями под рубаху, как выдыхает сорвано, на мгновение оторвавшись от губ, и впивается в них снова, как вжимается в Антона бедрами. Раскрасневшийся наверное весь и со взглядом совсем поплывшим. — Мииииш, — тянет Антон и снова пытается стряхнуть ладонь — Миш, я хочу на тебя посмотреть, дай, — ладонь слабеет, и Антон смотрит на Мишу одним глазом между разъезжающимися пальцами, смеётся, и Миша тоже смеётся, заметно расслабляется. Убирает руку с глаз, вместо этого устраивает ее на спине и тянет Антона к себе. И какое-то время они снова целуются, не так яростно и жадно, как тогда в лесу, а медленно, изучающе и так сладко. Вот только Антону скоро становится мало поцелуев и он, отстранившись, стягивает с себя рубаху, снимает рубаху с Миши и тут же прижимается губами к белому шраму над ключицей. Миша судорожно переводит дыхание, сжимает пальцы на Антоновых плечах, и Антон воспринимает это, как «продолжай» и продолжает. Выцеловывает каждый шрам, попадающийся на пути: три узких розовых под соском справа, и россыпь мелких бледных на рёбрах слева, длинный совсем старый по предплечью, и новый, едва заживший, судя по блестящей нежной коже, на боку. Наконец он добирается до того, что перечеркивает Мишин торс наискось, опускается на колени и какое-то время разглядывает его, оглаживая пальцами. Миша вздрагивает крупно и едва слышно стонет, а Антон поднимает взгляд и встречается с ним глазами. Мишка раскрасневшийся, взлохмаченный и совсем обалдевший, он снова впивается пальцами в Антоновы плечи, тянет его наверх, выдыхает хрипло «Тош…» и наверное что-то еще сказать хочет, но Антон, не дожидаясь, длинно ведет языком вдоль шрама, и улыбается довольно, когда Миша с громким стоном убирает руки с плеч и зарывается пальцами в кудри на его затылке. Кровать узкая для них двоих, и Антон вытягивается поверх Миши, довольно урчит притираясь носом под подбородок и чувствует, как Мишина ладонь оглаживает лопатки, спускается к пояснице и замирает там, тяжелая и горячая. Блаженство и нега разливаются по всему телу, и хочется прямо так уснуть, но Антон вдруг спрашивает: — Ну что, с завтрашнего опять начнешь от меня бегать? — и тут же стонет раздраженно про себя, ну зачем? Нашел время и место! Мишина рука вздрагивает, опять поднимается вверх и останавливается на шее. От того, как большой палец поглаживает позвонки, по коже проходится сладкая дрожь, но вместе с нею под ребрами зарождается что-то тяжелое и противное, подпитываемое Мишиным молчанием. Антону вдруг хочется взбрыкнуть, стряхнуть руку и молчуна этого с кровати столкнуть, выпроводить из дома, из жизни своей, но ладонь поднимается еще выше, пальцы путаются в кудрях, и Миша наконец выдыхает: — Нет. Не буду. И это звучит так просто и уверенно, что Антон приподнимается на руках и неверяще смотрит в Мишины глаза. Тот отвечает прямым взглядом, улыбается при этом так что Антон ничего не может с собой поделать и тоже расплывается в улыбке. — А что будешь делать? — интересуется, вздергивая бровь, и сердце пропускает удар, потому что Миша обхватывает ладонями его лицо, оглаживает большими пальцами скулы, и выдыхает: — Целовать буду, — и словно в подтверждение приподнимается и прижимается губами к щеке. — Ласкать, — соскальзывает выше. — Нежить, — целует глаза, и Антон жмурится, стараясь вспомнить — как это — дышать. Удается с трудом, ведь внутри все умирает от счастья, а Миша не останавливается, невесомо — и не ожидаешь от него такой нежности — касается губами лба, переносицы, кончика носа и добавляет в самые губы:  — Любить.