проигранные войны

Аяка в какой-то момент своей занятой жизни поняла, что быть всегда наедине с собственными эмоциями, переживаниями, долгом перед семьей слишком тяжело даже для нее. Маска благочестивой уверенности и благородства со временем становится непосильной ношей, которая тяготит ее с самого раннего утра, когда капли росы осторожно стекают вдоль травинок и увлажняют почву, и до самого позднего вечера, когда на иссиня-черном небе зажигаются искристые звезды, – за ними Аяка любит наблюдать в саду поместья. Из комнаты они всегда кажутся незначительными, маленькими, будто неумело расставленными точками начинающим художником, но, когда ты сам оказываешься под небесным сводом и глядишь вверх в эту страшную бесконечность, то понимаешь, что с этой картиной ничто и никогда не сравнится. Именно в эти минуты немого наблюдения за звездным полотном Аяка на мгновение забывает обо всех гложущих ей душу вещах. Но в какой-то момент ее молчаливое созерцание заоблачных мотивов разделила еще одна такая же одинокая и потерянная душа. В тот вечер она увидела Тому, так же безмолвно наблюдающего за бегущими по небу звездами. Он даже не сразу ее заметил, а после извинился и сказал, что ему совсем не спалось. Аяка запомнила его улыбку именно той ночи – она отпечаталась у нее где-то на подкорке сознания и стала нерушимым талисманом, вселившим в нее надежду. После они очень сблизились: она не совсем уверена, виноваты ли в этом звезды, обстоятельства или что-то еще. Таких людей, как Тома и Аяка, обычно связывает череда случайных, неподвластных их воле событий, которые в дальнейшем становятся между ними либо неприступной стеной, либо крепкими узами. Со временем Аяка привязалась к нему, стала открывать ему свою душу, свои самые тайные переживания, потому что поняла, что может доверить ему все. В одну из звездных холодных ночей она плакала ему в плечо, и это окончательно обнажило ее душу и сердце, ведь его руки были такими теплыми, а слова нежными и правильными, что ей хотелось замереть в той ночи на век. Однако Тома всегда держит дистанцию. Аяка понимает его. Она никогда не посмеет переступить грань того, что у них есть сейчас, потому что слишком боится всех последствий, боится собственных чувств, которые нежатся у нее в грудной клетке невольными птицами. Аяка не знает, взаимна ли ее привязанность. Может быть, она всего лишь нафантазировала, построила недостижимые сюжеты, которые никогда не смогут быть воплощены в жизнь, потому что она знает – ничего не бывает, как в сказке. / – Ты снова берешь всю работу на себя, – возмущается Еимия в один из погожих солнечных дней, – опять не даешь себе отдохнуть! Аяка решила прогуляться – или скорее устроила деловую встречу по поводу подготовки фейерверков к предстоящему празднику – с Еимией вдоль тенистых безлюдных улочек Иназумы, где они вдвоем всегда укрыты от чужих любопытных взглядов, потому что их Аяке и так хватает с головой каждый день. – Потому что я знаю, что никто не сможет этого сделать вместо меня, – спокойно отвечает Аяка, зная, от нее веет привычным холодком. – Это неправда, дело же вовсе не в людях, – закатывает глаза Еимия. – Просто ты никак не можешь научиться доверять кому-то, кроме самой себя. Пение цикад издалека напоминает беспрестанную трель птиц, шум волн и успокаивающий звук полевой травы, развевающейся на ветру. Но слова Еимии встревают в это все неприятным аккордом, заставляя Аяку на секунду усомниться – может, она действительно никак не может научиться доверять другим людям? Но разве это не глупо? Просто ее обязанности действительно слишком сложны и непосильны для всех остальных, поэтому она не позволит себе затруднить кого-либо еще. Будь это в ее силах, она бы вообще все поручения взяла на себя, но, к огромному сожалению (или же к счастью), она не может быть везде и сразу. – Не забудь, пожалуйста, заранее подготовить все необходимые материалы, чтобы к празднику все было, как нужно, – уходит от темы Аяка, а Еимия лишь устало вздыхает, глядя на нее в ответ. Аяка прекрасно знает, что Еимия переживает за нее. Наверное, она бы даже взяла часть работы Аяки, если бы только та могла ей довериться, но, ожидаемо, об этом не спрашивает, потому что знает, что Аяка как обычно отговорит ее, сетуя, что у самой Еимии дел невпроворот, учитывая предстоящий праздник. Однако даже сам факт ее заботы невыразимо греет Аяке душу. И этого ей более чем достаточно – Аяка привыкла довольствоваться малым. – Конечно, ты же знаешь, что я всегда все делаю наилучшим образом, – отвечает Еимия и мягко улыбается, почесывая затылок. Ее золотистые волосы сегодня слегка растрепаны, но из-за этого она кажется еще более очаровательной, чем обычно, и на мгновение Аяка цепляется взглядом за ее румяные щеки, пухлые розовые губы и аккуратные ключицы. Она действительно похожа на солнце – ласковое, только если не приближаться. – Ты всегда можешь на меня положиться, – уверенно кивает она, – и обратиться по любому поводу. Аяка в ответ улыбается одними губами, привычно скрывая лицо за своим веером. Прогулка с Еимией в этот день затягивается до самого вечера в тягучих разговорах ни о чем и обо всем на свете, начиная с недавних событий и заканчивая личными впечатлениями от недавно прочитанных книг. – Кстати, в следующий раз я принесу тебе еще книг, которые я недавно купила. Тебе же понравились прошлые, да? – Очень, – летним ветерком скользит одно-единственное нежно произнесенное слово Аяки. Они вдвоем стоят под сакурой и глядят друг на друга с какой-то недосказанностью, хотя на деле ее вовсе и нет. По крайней мере, в этом уверена сама Аяка: какая между ними с Еимией может быть недосказанность, если они знают друг друга уже так давно и вместе прошли кучу перипетий? Аяка списывает свои чувства лишь на усталость и – самую малость – легкий солнечный удар. – Тогда до встречи? – тихо произносит Еимия, глядя себе под ноги, где розовым ковром стелятся лепестки благоухающего дерева. – До встречи, – эхом откликается Аяка и неспешно уходит, теряясь между улицами Иназумы в свете вечернего солнца. Она не видит, как Еимия еще некоторое время стоит на месте, глядя себе под ноги и ощущая что-то, напоминающее огонь на собственных щеках. Ну как же неловко – и даже невесть отчего. – Знаешь, может быть, ты и самой себе не доверяешь, – шепотом произносит она, и эти слова пылью теряются в помятых лепестках под ее ногами. / В какой-то момент своей жизни Аяка оказывается меж двух огней: с одной стороны Тома, который служит неизменной опорой и может помочь в (крайне редкие) моменты, когда Аяка как никогда ощущает собственную бесполезность; с другой – Еимия, которая скорее подруга для душевных разговоров, чем соратница. Аяка никогда четко не ощущала в себе влечение к девушкам, однако в последнее время она начинает осознавать, что с ней все не так просто. А правильно ли – ей уж тем более невдомек. И на Тому, и на Еимию она теперь поглядывает с некоторым подозрением всякий раз, как они оказываются где-то поблизости. Такое чувство, будто Аяку разрывает между двумя горящими очагами, но ей – пока что – целиком комфортно и в собственном холоде, который окутал ее жизнь плотной вуалью. Ее срывать с себя она не намеревается – так будет легче. Что у Томы в голове – проще и не разбираться. Аяка вообще думает, что не представляет для него никакого романтического интереса, но так даже лучше. По крайней мере, лишние влюбленности не будут отвлекать их обоих от дел клана. Работа никогда не должна пересекаться с личным – это Аяка выучила прекрасно на собственном горьком опыте. / Отважного приглашения на поле боя Тома так и не дожидается. Со временем ему вообще начинает казаться, что поле боя – это вся его жизнь, особенно в присутствии Аято. Тот продолжает изредка отпускать нелестные комментарии, поглядывать на Тому с очевидной насмешкой, и так последний понимает, что все происходящее – всего лишь одна из частей этого затянувшегося испытания. Пока они не переходят к драке на холодном оружии непосредственно, Аято предпочитает атаковать именно так: невербально, хотя изредка – и словами, к которым Тома со временем вырабатывает иммунитет. Они пересекаются в коридорах, мажут по фигурам друг друга плечами, меняются одинаково нечитаемыми взглядами. А однажды, за очередным обедом, Тома чувствует, как чужая босая нога осторожно касается его колена, и вздрагивает, разливая на шелковую скатерть свое слабоалкогольное вино из последнего вишневого цвета. Он в неверии поднимает взгляд на Аято, но тот даже не смотрит на него в ответ, – продолжает как ни в чем не бывало пережевывать свое мясо, внимательно следя за сидящей рядом Аякой, которая вдохновенно рассуждает о последних делах клана. Его нога тем временем продолжает своевольно касаться Томы, взбираясь выше по бедру, и все девственное прошлое Томы одной картинкой рисуется перед его глазами, напрочь стирая настоящий момент. Страхи поцелуев, прикосновений, эта интимная щекотка где-то в грудной клетке всякий раз, как он даже издали замечал предмет своего обожания… Все, что он когда-либо ощущал в своей пьянящей юности, не идет ни в какое сравнение с происходящим прямо сейчас. И это тоже война. Это тоже война, потому что, если бы Аято мог позволить себе такую вольность, то непременно победоносно бы улыбнулся. До конца дня Тома мучится в скитаниях, не выбираясь из собственной комнаты, обложившись книгами, ни одна из которых не помогает ему забыть произошедшее за обедом. Воспоминание о чужом навязчивом, но очень легком прикосновении все еще столь ярко горит в его воображении, что Тома стыдливо зарывается лицом в подушку, не зная, куда от него деться. Голые худые лодыжки Аято, которые обычно безделушкой обрамляет какой-то тонкий браслет, его бунтарская игривость и при этом всем – абсолютно стеклянный, отсутствующий взгляд. Он похож на чудесную хрустальную игрушку. – Что это было? – выпаливает Тома, когда следующей ночью они случайно сталкиваются у двери в библиотеку. Аято только заканчивает сегодняшнее чтение, а Тома как раз идет за следующей частью романа, который еще утром дочитал взахлеб. – Ты о чем? – невинным тоном спрашивает Аято, глядя исключительно в глаза. – Когда мы обедали, – находит в себе терпение объяснить Тома, – ты касался меня. Почему-то именно сейчас он ловит себя на мысли, что совершенно не помнит, когда они с господином Камисато успели перейти на ты. – Тебе показалось, – невозмутимо отвечает Аято, но его губ касается тень триумфальной улыбки, которая заставляет Тому чувствовать себя просто неопытным, загнанным ребенком. Он злится, он делает вид, что злится, но на самом деле ему произошедшего – мало. И внезапно чертовски сильно хочется еще. – Это был ветер. – Если так, – хмурится Тома, – то у ветра очень красивые ступни. На это Аято ничего не говорит, а только легким взмахом отбрасывает серебристые волосы с плеча и уходит прочь. За ним по деревянному полу волочится длинный подол домашнего атласного кимоно. / Тома ни в кого и ни во что не верит, но он не может перестать проклинать себя и свою чувствительность всякий раз, как вспоминает тот чертов обед, чертов пустой взгляд Аято, его чертову ногу, что подобралась запредельно и запретно близко. Недаром все считают господина Камисато потрясающим стратегом – Тома убеждается в этом на собственном опыте. Аято, хоть и обещает войну, но никогда не нападет первым. Он сначала прощупывает почву, а затем начинает изводить – медленно, медленно, отнимая по капле все терпение, но он никогда не лезет в открытый бой. Так что, очень может быть, он ждет следующего шага именно от Томы. И возможность сделать его подворачивается в один пасмурный день, который Аяка проводит за пределами поместья, обсуждая очередные дела с Еимией, девушкой-фейерверком, как ее мысленно нарекает сам Тома. В самом поместье дел тоже с лихвой, и Аято через нескольких слуг зовет Тому в библиотеку, передавая, что ему нужна помощь с кое-какими документами. Это вздор: господин Камисато всегда справляется со всем в гордом одиночестве и редко позволяет кому-то лезть в его дела, даже если с благими намерениями, а потому Тома сразу понимает, что в его сегодняшней просьбе есть скрытый подтекст. Возможно, Аято и сам хочет, чтобы Тома его отыскал. Немного иронично: все время прятаться, чтобы затем тебя так просто и легко нашли. Глупая игра, в итоге которой ты безвольно подставляешь врагу собственную спину. А может, просто враг к тому времени уже вовсе и не враг. Наверное, он никогда им и не был. Мысли в голове Томы путаются по пути в тенистые залы библиотеки. Там в воздухе искрятся пылинки, доносится тихий звук шуршащей бумаги и скольжение чернил по пергаменту. Аято, подобно самому что ни на есть благородному и изящному существу в целом мире, сидит за своим столом в привычном окружении стопок бесконечных бумаг, указов, распоряжений, законов, кодексов и всяких других документов, в которых Тома вовсе не смыслит – там, откуда он родом, все намного проще, свободнее. Аято замечает его, прежде чем Тома успевает хоть что-нибудь сказать. Тот лишь окидывает его привычным, то ли безразличным, то ли заинтересованным – Тома так и не научился понимать – взглядом. Под ним он робеет и чуть ли не краснеет, будто бы он стоит перед Аято совсем нагой и беззащитный. Но на деле все наоборот, ведь это не его собственные ключицы и грудь вновь являют себя нежному свету из-под распахнутого кимоно. Хочется спрятаться, скрыться, убежать, но Тома чувствует, что своей собственной воле подчиняться уже не может. Он все делает по наитию. – Ты пришел, – констатирует очевидный факт Аято, и отчего-то в этом чувствуется какое-то облегчение, словно появление Томы стало для него неожиданностью. – А я мог не? – Нет, – отвечает строго Аято, продолжая мерно выписывать длинные предложения на очередной бумаге, – это приказ. Тот наконец-то поднимает взгляд на Тому, заканчивая с очередным документом, и по его коже пробегают мурашки. Что Аято с ним творит? – А если я ослушаюсь? – внезапно вылетает из уст Томы, и он едва ли не пытается поймать этот вопрос руками, чтобы не позволить ему достичь ушей Аято, – но не получается. Тот улыбается, облизывает губы и смотрит куда-то в сторону, а после вновь взглядывает на Тому, смиряя его мирной голубизной глаз. – Садись рядом, нужно, чтобы ты отсортировал документы, иначе сам я буду сидеть до вечера следующего дня, – указывает на стопки бумаг Аято, и Тома слушается, присаживаясь за стол рядом. Они оказываются почти вплотную друг к другу. Тома перебирает стопки, и несколько раз случайно касается предплечья Аято своей рукой – он неожиданно теплый, несмотря на весь свой холодный образ. Почему-то это так удивляет Тому, что в следующий раз он уже намеренно пальцами скользит по ладони Аято: длится это не больше секунды, но даже за это краткое мгновение он успевает почувствовать на своей коже ожог, покрытый ледяной корочкой. Но когда Тома смотрит на кончики своих пальцев, никаких повреждений там не оказывается. Так проходят бесконечно долгие часы рутинной работы, но это – самое долгое время, что Томе удалось провести с Аято с момента их знакомства. Он смог разглядеть его почти до каждой детали: вены, оплетающие его ладони и предплечья синеватыми нитями-браслетами, еле заметные родинки на белоснежной коже, слегка растрепанные светлые пряди волос, собранные в неосторожный, наспех сделанный пучок. Тома, кажется, даже запоминает темп размеренного дыхания Аято, отсчитывая секунды, и невольно начинает дышать в том же темпе. Он этого даже не замечает. Не замечает, как вновь и вновь касается ребром ладони его ладони, как вновь и вновь скользит взглядом по обнаженным участкам кожи, как вновь и вновь думает о том, какие же, наверное, у Аято невероятно мягкие губы. – Кажется, на этом все, – негромко произносит Аято, и только сейчас Тома понимает, что все это время они сидели в полной тишине. За окном уже догорают лучи вечернего солнца, отпечатываясь мягким свечением на коже Аято. Тома глядит на него, как завороженный, и в последний раз будто бы случайно касается ладонью его ладони, но почему-то задерживается на мгновение дольше, а потом еще не секунду, еще на две, еще на три, пока жгучая боль не становится нестерпимой. Когда он поднимает взгляд на Аято, то не может прочитать на его лице абсолютно ничего, и это чертовски пугает. – Я просто, – Тома запинается, ведь не знает, что он «просто», не знает, не знает, не знает, поэтому говорит первое, что приходит ему в голову, – хочу вас поцеловать. И эта его собственная фраза звучит в застывшем вечернем свежем воздухе библиотеки приглушенной мольбой. Наверное, в этот миг вырвалось нечто такое, что давно нежилось в его груди чем-то неопределенным, неозвученным, непонятным, чем-то, что с трудом можно выразить словами. Но вот теперь слова нашлись, и теперь все еще более запутанно, потому что Тома ощущает, как постепенно задыхается, пока его сердце отбивает какой-то чудовищный сумбурный ритм, готовое выскочить наружу и разорвать его грудь, обнажив все его нутро. Вскоре осознавая, что он на самом деле сказал, и как непростительно нагло это было, он подрывается на ноги и едва ли не сметает, пошатнувшись, половину той работы, над которой они с господином Камисато корпели последние несколько часов. Сдержанно склонив голову, он сглатывает режущую сухость в горле. – Простите, – сиплым голосом произносит он, нарочно не глядя Аято в глаза. – Я не думал, что говорил. Можете казнить меня, следом еще проносится в голове, но отчего-то Тома уверен, что Аято никогда не решится на подобное. Он будет играться, издеваться, истязать, но никогда не отнимет жизнь даже у того, кто по-настоящему этого заслуживает, – пожалуй, именно в этом и заключается его роковая холодность, о которой по острову ходит не одна легенда. Когда Тома уже собирается уйти, пятится, так и не коснувшись чужого холода, Аято его окликает. – Постой, – тот поднимается на ноги следом и почему-то роняет короткую усмешку, которая кажется Томе собственным приговором. Аято не делает ни шагу ближе, что неудивительно, ведь он – не из тех, кто обычно преследует других. Это его должны целовать первыми. – Не думаю, что у меня получится забыть твои слова. Это даже не намек, но почему-то Тома воспринимает его именно так. Что-то обрывается у него внутри, ломается, как кости при жестоком сражении, и он вмиг меняет все, что уже успел натворить, приближаясь обратно к Аято и прекрасно зная, что, если он хоть что-нибудь сделать не так, то попросту не доживет до рассвета. Тома понятия не имеет, как подступиться и что делать дальше. Все это происходит, будто в замедленной съемке: Тома осторожно касается лица Аято, боясь его повредить, приближается, пока между ними остаются считанные сантиметры, смотрит на эти самые губы и наконец-то целует. Впервые за всю жизнь, а потому у него и получается кошмарно неумело. Тома догадывается, что, скорее всего, Аято испытывал подобное уже много раз, но для него самого это нечто абсолютно новое и оттого – особенное, и поэтому ему хочется, чтобы этот миг продлился как можно дольше. И он становится дольше, когда Аято несмело отвечает на его поцелуй, чуть его углубляя, но при этом не позволяя ему выходить за рамки прежней невинности. Чужая горячая ладонь аккуратно держится за шею Томы и вновь его обжигает, но на этот раз выходит вовсе не больно – или это просто очень приятная боль. Удивительно, но Тома отстраняется первым и, закусив губу, просто вылетает прочь из библиотеки, как сопляк, подросток, уличенный в шалости. Аято не смеет остановить его или окликнуть, потому что все между ними изначально получается неправильно, и Тома чувствует себя недостойным той приятной вибрации в животе, которая одолевает его при одной лишь мысли о случившемся поцелуе.