проигранные войны

Жаркий августовский день в Иназуме постепенно сменяется прохладным вечером, который своей свежестью напоминает о скором приближении осени. Как раз в это время Тома освобождается от всех своих обязанностей, связанных с организацией очередных мероприятий, которые всегда проводятся под чутким контролем клана Камисато. Откровенно говоря, это довольно утомительная работа, несмотря на то, что в то же время и по-своему увлекательна. Благодаря ей погружаешься в какую-то особую атмосферу чего-то большего и куда более значительного, чем ты сам, и, соответственно, становишься частью этого великого и непостижимого нечто. Но каким бы это все ни было прекрасным, Тома устал, потому что в последние дни работал почти без сна, то и дело выполняя поручения Камисато Аяки. Теперь же у него заслуженный отдых, потому что мероприятие от начала и до конца прошло так, как и было задумано. Обычно в качестве отдыха Тома любит проводить время в горячих источниках, принадлежащих клану Камисато, расслабляясь в горячей воде – она помогает выкипятить все лишние мысли и переживания, а их в последнее время в голове Томы слишком много. Плотный пар окутывает небольшой дворик, через который Тома проходит к источникам по дорожке, выложенной камнями. На секунду он замирает у самого края, потому что ему кажется, что если ступишь в воду, – в тот же миг сгоришь заживо. Но когда Тома сбрасывает легкую юкату и осторожно опускается в источник, этого не происходит. Горячая вода лишь обжигает его обнаженную кожу, и он сперва даже почти шипит, но вскоре довольно быстро привыкает, чувствуя, как все его тело постепенно расслабляется и будто бы прекращает принадлежать ему. Он откидывает голову назад и чувствует, как накопившаяся усталость в мышцах постепенно отходит, а веки наливаются свинцовой тяжестью. – Как прошла церемония? – пугает его внезапный вопрос из ниоткуда, и он весь вздрагивает от неожиданности, потому что до этого момента думал, что находится здесь совсем один. Обычно так и бывает, потому что сюда приходят только самые приближенные клана Камисато. Но сейчас из-за густого пара Тома даже сначала не замечает незнакомца, сидящего на другой стороне источника: чужой силуэт сейчас он может разглядеть сквозь молочную призрачную завесу. – Замечательно, – отвечает максимально сдержанно и спокойно Тома, выдавая лишь нотку энтузиазма впоследствии, – госпожа Аяка, как и всегда, прекрасно справилась со всеми своими обязанностями. И Тома ей вовсе не льстит, ведь правда считает, что Камисато Аяка – это настоящий образец для подражания. Ей не занимать ни трудолюбия, ни доброты, ни прилежности. Тому всегда поражала самоотверженность Аяки и ее готовность посвятить всю себя любому делу во имя клана Камисато, во имя народа Иназумы. В ней есть что-то такое, способное сдвинуть даже огромную нерушимую скалу, если того потребует долг, и это его восхищает до глубины души. Он всегда восторгался тому, насколько же сильный она человек. – Да уж, Аяке всегда давались все эти вещи куда проще, – звучит чужой голос, в котором слышен некий то ли едва уловимый укор, то ли зависть, то ли – лишь доброе замечание. Томе отчего-то хочется возразить и даже сделать замечание, ведь почему этот некто столь непочтительно упоминает госпожу, но что-то в последний момент его останавливает – наверное, подсознательное чутье. – Думаю, без тебя все это тоже не обошлось, Тома. Его немного удивляет тот факт, что незнакомец знает его имя, хотя сам Тома даже не знает, кто он такой. – Я ничего такого не сделал, – косится куда-то в сторону он, глядя на чужое лицо, сокрытое плотным паром, будто ширмой, – только выполнял незначительные поручения, в то время как госпожа взяла на себя все самые важные задания. – С мелочей начинаются великие деяния, – негромко произносят ему в ответ, и это заставляет Тому изумиться, а после слегка улыбнуться себе под нос. – Аяка очень дорожит твоей помощью, даже если не всегда показывает или говорит об этом. Ей тоже тяжело, даже если с первого взгляда может показаться, что она столь легковесна в каждом своем действии. На несколько мгновений повисает тишина, и Томе только-только хочется ее прервать, чтобы наконец спросить чужое имя, но незнакомец выбирается из источника, накидывает на нагое тело свою юкату и уходит, на прощание произнося бархатистое, остающееся запахом хвои и цитрусов на подкорке сознания: – Приятно было познакомиться, Тома. А мы познакомились? Этот вопрос так и застывает в голове почти неслышным звоном, гулом, будто эхом, что вторит чужим невесомым шагам. Тома еще раз оборачивается вслед ушедшему незнакомцу, будто это может заставить того передумать и вернуться, и только безнадежно вздыхает. В каком-то смысле Иназуму можно полноправно назвать землей призраков – и названных, и нет. Наверное, именно по этой причине Тома ничуть не удивляется, когда встречает онных. Но что-то подсказывает ему, что молодой, судя по голосу, юноша, встретившийся ему сегодня на источниках, отнюдь не призрак, – а, напротив, полная его противоположность. / Дни, в которые не нужно работать (а их бывает очень и очень мало) Тома может проводить двумя различными способами. Либо он выбирается за пределы имения Камисато на некое подобие охоты, которая впоследствии неминуемо заканчивается тихими прогулками наедине с собой и наблюдением за жизнью местных в тех частях острова, где обитание можно назвать относительно лишенным тревоги. При ином раскладе (сильной непогоде, например) Тома остается в имении, не уставая изучать его многочисленные комнаты и павильоны своими мерными шагами обывателя-путешественника. Ему кажется, что он знает эти стены как свои пять пальцев, но в то же время будто всякий раз знакомится с ними заново, находя закромы и уголки, которые ему неподвластны. Одним из таких уголков оказывается, к примеру, бесконечный лабиринт библиотеки, потеряться в которой можно за долю секунды, стоит лишь ненадолго утратить бдительность. Высокие, какие-то воинственные стеллажи из красного дерева, толстые корешки фолиантов – потрепанные и совсем новенькие, – свитки, чернильницы, письма. Тома всегда был несколько далек от искусства, в том числе литературного, однако в последнее время чтение как средство духовного развития увлекает его гораздо чаще и моментами кажется занятием куда более полезным, чем, например, бесцельное метание копья. Книги, как выясняется, и правда могут отправить тебя в путешествие по далеким неизведанным мирам, познакомить с людьми и существами, доселе диковинными и таинственными, – даже когда эти самые люди и существа находятся на расстоянии вытянутой руки. Так, в безветренном теплом воздухе спрятанной от всего мира библиотеки, в витающей в лучах солнца пыли, тишине и запахе выцветших книжных страниц Тома узнает, что несколько дней назад познакомился ни с кем иным, как с самим Аято. Он узнает его по голосу, силуэту, жестам, – догадывается. Аято отводит книгу от лица и встречает Тому сначала легким удивлением, а после, тихо хмыкнув, – тенью нечитаемой улыбки. Это точно он, – лицо, которое Тома сейчас видит перед собой, соответствует всем рассказам, легендам, слухам, портретным наброскам тушью на плотной древесной бумаге. – Не думал, что ты частый гость библиотеки, – наконец подает голос Аято. Совладав с собой, Тома садится напротив за небольшим столиком у самого узкого окна. Столик этот – нечто среднее между письменным и обеденным, – вырастает между ними нерушимой преградой, будто намертво вросшей в отполированный пол. – Мы с тобой просто… – Тома запинается, спеша исправиться: – Мы с вами просто еще не сталкивались здесь. Аято усмехается и листает страницу раскрытой перед собой книги – какого-то, очевидно, романа с наполовину стертым от времени названием. Реликвия, не иначе. – У моей сестры, оказывается, пылятся такие очаровательные романтические рассказы, – хмыкает он, не отрывая взгляда от фолианта. – Только самую малость похабные. А я и понятия не имел, что она увлекается подобным. Тома подозревает, что должен как-то поддержать разговор, но в книгах он, по правде говоря, смыслит так же мало, как и во множестве других искусств. Аято, который по неизвестной причине с самого начала видит его насквозь, догадывается: – Чтение – это почти как дипломатия, – подсказывает он. – Только общаться приходится с выдуманными людьми. Или – не всегда людьми, – он наконец откладывает книгу, захлопнув ее с глухим звуком, на стол. – А дипломат ты, насколько я знаю, хороший. Тома смотрит вслед белоснежным пальцам Аято, которые осторожно соскальзывают с книги и затем призрачным сиянием скрываются в длинных рукавах полураспахнутого кимоно. В одно мгновение он успевает заметить, что чужие ладони аккуратно замотаны бинтами. Томе искренне тяжело разговаривать с господином Аято так повседневно, будто бы они давние друзья, хотя ровно до этого момента лично они никогда не встречались (по крайней мере так, чтобы Тома об этом знал): все приказы Аято передавались либо через других слуг, либо лично через Аяку. Отчего-то Тома никогда не думал, что Аято окажется таким. Ему даже тяжело описать, что именно он в нем замечает, что заставляет почти что трепетать – возможно, окружающая его леденящая, но при этом, как бы это ни было абсурдно, теплая аура. А может, все дело в том, что Тома в своей голове представлял его куда более старшим, не таким юным, изящным и даже, черт с ним, красивым. Как глупо, наверное, о таком думать, когда господин Аято прямо здесь и сейчас перед Томой, а он даже не может на него взглянуть. Просто не осмеливается. – Мне еще многому нужно научиться. «У госпожи Аяки», – почти инстинктивно вырывается у него, но в последнее мгновение он все же сдерживает в себе эти слова. – Я не скуплюсь и на более жесткие меры, если того потребует случай, – добавляет Тома, стараясь избегать пристального взгляда Аято. Тот в ответ только несильно улыбается – Тома замечает это краем глаза, глядя на его ключицы и грудь, выглядывающие из-под голубой узорчатой ткани кимоно. Главное не смотреть прямо в лицо – и даже так Тома успевает понять, что оно у господина Камисато более чем прекрасно. В приглушенном дневном свете, проникающем в библиотеку сквозь окна, Тома не находит себе места и хочет сбежать, скрыться от чужого проницательного взгляда, потому что он прожигает в его теле зияющие дыры, от которых по всему его телу пробегают стаи мурашек. Тома пока не совсем точно осознает, что с ним происходит, почему так себя ведет, но ничего с собой поделать не может – только смиренно ждет, будто бы преступник, ожидающий скорой казни или помилования. – Тогда однажды нам нужно сразиться в тренировочном поединке, – произносит Аято, и его легкую, совершенно беззлобную улыбку Тома ощущает кожей, даже не поднимая взгляда. Ему хочется что-то ответить, согласиться, продолжить их краткий разговор хотя бы на пару бессмысленных фраз, но господин Камисато уходит раньше, испаряется, как призрак, напоследок оставляя прохладный ветерок и полное сдержанного энтузиазма «до встречи». И с этого момента Тома бессознательно начинает отсчитывать секунды до того неопределенного дня, когда он сможет снова встретиться с ним – сойтись в поединке. И тогда ему непременно придется смотреть на Аято – какой сокрушительный удар. Такого Тома точно не выдержит, потому что знает, что сразу сдастся без боя. На столе остается стопка чужих бесхозных книг, каждую из которых Тома обещает себе однажды прочитать. / Дни проходят мимо Томы в привычной рутине: помощь в домашних делах имения, выполнение поручений комиссии, тренировки и теперь – что-то немного новое, чем Тома прежде занимался крайне редко, – чтение каждый вечер, почти до самого утра, потому что это единственное свободное время, которое он может себе выделить. Страница за страницей он погружается в каждый новый мир с головой, вероятно, чувствует то, что чувствовали другие, читавшие эти же произведения. Интересно, а что ощущала Аяка, а каково мнение господина Аято? Отчего-то в его голове всплывают эти вопросы. – О чем задумался? – легким весенним ветром из-за спины доносится голос Аяки, эхом отражающийся в саду имения. Тома оборачивается, чтобы встретить привычно теплую, сдержанную улыбку Аяки. Ее она мало кому показывает, потому что, сколько Тома себя помнит, для других Аяка чаще всего натягивает дежурные улыбки. С ним она хотя бы изредка позволяет себе скинуть притворные маски, забыть все обязательства, переживания и дела комиссии, и наконец-то стать самой собой, даже если она уже давным-давно забыла, каково это быть – искренней. С ним она, кажется, заново учится быть таковой. – Почему господин Аято так редко выходит в свет? – Тома задает вполне резонный, уже давно беспокоящий его вопрос. – Таков уговор, ты же знаешь, – отвечает Аяка, присаживаясь рядом с Томой, – он занимается всеми делами комиссии, а я – поддерживаю репутацию клана Камисато. Я – лицо нашей семьи. – Но разве это не жестоко – вешать все обязанности на твои плечи? – выпаливает он, хмурится и отводит взгляд в сторону на цветущую сакуру, лепестки которой усеяли зеленую свежую траву розовыми соцветиями. – Его работа не менее сложная и важная, Тома, – Аяка отвечает спокойно, мягко, как и обычно: Тому и самого несколько успокаивает ее мелодичный голос. Она прекрасный дипломат. – Наверное, даже в чем-то сложнее моей, поэтому ему нужно личное пространство, в которое он не привык пускать посторонних. Вдалеке слышится шум разбивающихся волн у подножия скалы, на которой раскинулось имение клана. Тома глядит куда-то в сторону, но при этом – улавливает каждое изменение в голосе Аяки, однако не находит ничего, кроме почти что убаюкивающей ласки. – Ты же знаешь, что его детство закончилось очень рано, так что не осуждай моего брата за его холодность. – Но ведь твое закончилось раньше, – Тома вновь смотрит на Аяку и вновь ловит ее улыбку, и она греет ему душу, хотя на деле ему отчего-то больно. Аяка умудряется вздохнуть с тоской, по-прежнему не убирая улыбки с лица. – На его плечи разом свалились все обязанности клана, – наставляет она Тому, словно маленького ребенка, но на нее просто никогда не получается злиться. – Из-за этого он и закрылся, стал немного отчужденным от всего мира – ему так проще. Отчасти я его понимаю. В ее взгляде Тома почему-то может прочитать, что в этот самый миг Аяка вспоминает те моменты своей жизни, когда все вокруг казалось счастливым и беззаботным, когда она и Аято могли резвиться здесь, в этом самом саду, целыми днями ловить бабочек, собирать лепестки сакуры, считать облака и ни о чем не волноваться. Он не знает, как именно это понимает, потому что уже в следующий миг ее взгляд вновь становится нечитаемым, но привычно родным и теплым. У Томы появляется непреодолимое желание обнять Аяку и сказать, что все будет хорошо, все наладится, даже если ничего так просто в жизни не случается. Аяка всегда уходит, напоследок небрежно потрепав его по волосам, будто тем самым в очередной раз утверждая связь неразрывного доверия между ними. Однако Тома – и он понимает это прекрасно – рассказывает ей не все. Не рассказывает, как минимум, что все еще преданно ждет того дня, когда он сможет сойтись с Аято в тренировочном поединке. Он даже не знает, с чего взял, что господин Камисато не пошутил и не взял его на слабо, – точно так же он не знает, как может это проверить. Позднее выясняется, что так называемый тренировочный поединок состоит, прежде всего, из подготовки, к которой Аято относится очень серьезно и с невыразимым уважением. Подготовка эта заключается в том, чтобы как следует изучить слабые места соперника, но при этом не выдать своих истинных намерений. Вот уж и правда военная тайна. А Тома поначалу и понять не может, почему с недавних пор чувствует, будто кто-то наблюдает за ним отовсюду всякий раз, как он занимается на тренировочных полях. Это незыблемое ощущение присутствия не дает ему покоя, даже когда он ест, принимает душ, читает или пытается уснуть. Возможно, он просто накручивает себя, и Аято не столь вездесущ, однако Тома ловит себя на мысли, что успевает соскучиться именно по его лицу, бледному и очень благородно хмурому, – а не по какой-то призрачной тени его постоянного пребывания поблизости. Вскоре Тома начинает пользоваться чужими уловками и проделывать все то же самое в отместку: он пытается проследить, в какое время суток господин Камисато впервые за день покидает свою комнату и когда возвращается туда вновь. Все его попытки терпят неминуемый крах, потому что даже когда Тома практически ночует в полутемном узком коридоре из карминового дерева, сидя на полу и листая одну за одной страницы очередного романа, Аято ни разу не появляется поблизости, нет даже отдаленного шлейфа его полупрозрачного мускусного запаха. Более чем за неделю Тома внезапно для самого себя понимает, что он, оказывается, ужасно нетерпелив. И когда он уже собирается рассказать Аяке о проделках ее обожаемого старшего брата за очередным полуденным обедом в цветущем саду, Аято, будто прочитав его мысли, останавливает Тому на полпути. К сожалению или к счастью – буквально. Его вытянутую фигуру Тома замечает сразу в конце коридора, у двери, ведущей во двор. Аято стоит, немного опираясь плечом на стену, и его платиновые волосы взъерошены, как после сна или изнурительной драки. Нерешительно подойдя ближе, Тома здоровается вежливым кивком и не может прекратить жадно разглядывать каждую складку на чужой атласной пижаме, увитой нежно-розовым вишневым цветением. Долгий, карамельный полуденный сон оставил на Аято свой солнечный отпечаток, сделав его мягким и уязвимым, добавив в его голос больше меда, чем обычно: – Слуги все куда-то разошлись, – он потягивается и зевает, прикрывая бледной ладонью рот. – Думаю, они решили пообедать, пока вы отдыхали, – участливо подмечает Тома и неуверенно добавляет: – Может я… могу чем-то помочь? Ненадолго прищурившись, Аято усмехается и качает головой, наконец отлипая плечом от стены. – Не бери в голову, – он пятится, очевидно, не собираясь преграждать Томе путь. – Я сегодня пообедаю с вами. Это ощущается странно. Немногим позже, когда Аято сидит с ними за одним столом, в аккуратной разглаженной одежде и с причесанными волосами, Тома чувствует себя совершенно не в своей тарелке. Пока Аяка переговаривается с братом о делах клана, он сам не может перестать следить за тем, как Аято ест, вкладывая невыразимую элегантность даже в самый простой жест. Даже палочки он держит особенно, а к тарелке никогда не наклоняется, как это обычно делают простолюдины и люди привычки, как Тома. Каждый кусочек еды Аято подносит ко рту, ни на миг не сгибая аристократично расправленной спины. За этим наблюдением Тома даже не сразу слышит, как Аяка обращается уже к нему. – Что? – вздрогнув, он переводит на нее взгляд и краем глаза замечает, как Аято позволяет себе вольность – усмехнуться, на миг опустив голову. – Я заметила, ты полюбил чтение, – с мягкой улыбкой повторяется Аяка, очевидно, чтобы разрядить обстановку. – Что ты сейчас читаешь? С трудом вспомнив название, выведенное золотыми буквами на темно-синей обложке, Тома вовлекается в повседневное светское обсуждение сюжета, стараясь не смотреть никуда, кроме пытливых и горящих азартом глаз госпожи Камисато напротив. Аято в это время постепенно доедает свою порцию и, отпив немного из стакана с водой, направляет нечитаемый взгляд на Тому. Когда дискуссия угасает, он вылавливает момент, чтобы озвучить свою мысль: – Тома, – направляет на себя все взгляды его вкрадчивый и мягкий, но в то же время пробирающий насквозь холодом голос. – Надеюсь, копье ты держишь лучше, чем палочки для еды. С этими словами он встает из-за стола и, вежливо откланявшись, медленно уходит прочь, даже Аяку оставляя совершенно растерянной и безоружной.