Путь навстречу

      У стен Дома так много глазниц, и все они открыты. В Могильнике глаз — любая глянцевая поверхность: стекло, сталь инструмента, кафельная плитка. Миллионы зрачков беспрерывно запечатлевают происходящее. Палата освещена холодным светом единственного включённого светильника. Десятитонную тишину разбивает лишь мерное тиканье машины с трубками, ведущими к телу Кошатницы, да мерзкое гудение лампы над её головой.       Отгороженный пятью стенами от Кошачьей мамы, Мертвец курит, выдыхая дым в узкую щель раскрытого окна. У его губ, у лица Кошатницы и оконных стекол одинаковый синеватый оттенок. Крыс вздрагивает и чуть заметно морщится, будто это ему сейчас, а не за стеной напротив, стальное жало пронзает бледную бьющуюся жилку на руке. Поршень в шприце двигается медленно и неумолимо, выжимая жидкость в кровеносную систему. Сигарета тает так же медленно, огонек ползёт, превращая ее в пепел. Жизнь в Паучьей паутине держится за свою телесную оболочку совсем уж непрочно, тлеет неспешно или неторопливо набирается сил. Когда весь Дом засыпает, те немногие звуки, что можно поймать здесь днем, гаснут и вытекают из Могильника, вытесняемые звенящей тишиной и призрачными отражениями в глазницах стен.       Холодно. Рыжий обводит взглядом палату. Здесь теплые одеяла, закрытые окна и обжигающие батареи, но всё равно — холодно. До колотящей дрожи. По крайней мере, так ему кажется сейчас. Могильник внезапно стал чужим. Уютная скорлупа превратилась в снежную крепость, побелка на стенах — в иней. Кошатница опутана трубками, как будто вены не поместились внутри нее и проросли наружу. Он сидит рядом, на табурете — не в ногах. Все слова злости и страха давно сказаны, но услышать их некому. Серые коты приходят к Могильному коридору, но разбегаются, когда Рыжий делает шаг навстречу. У них внимательные глаза. Жёлтые глаза палящего солнца. Уже больше недели жара днём и стужа ночью пожирают лес. В душном воздухе чувствуется навязчивый запах гари. Кошатница сидит на кровати в окружении детей. Шесть родных комочков — маленьких оборотней, пушистых и чешуйчатых — самое дорогое и, по сути, единственно важное, что у неё есть в этой жизни. Сизуки — шустрый шакалёнок, пытается сколупнуть зубом медную чешуйку у Яра, тот хохочет, отдёргивая руку, длинная рыжая чёлка падает на глаза. Гром наваливается на Сизуки со спины и валит на кровать, так что пружины вздымаются волной. Мао и Го с головой погружены в разбор мясорубки на детали и не замечают баталий. Софи, чёрная чешуйчатая кошечка, не утруждая себя в возвращении к человеческому облику, зевает, демонстрируя всем свои острые клыки.       Кошатница смотрит на детей рассеянно. Её снова накрыло гнетущим ощущением: она потеряла что-то очень важное, только что? Вот ведь тут: её дети, её единственный дом, другого она не помнит. И всё же... Всё чаще Кошатницу посещает навязчивое желание взять ножницы и что-то отрезать. А порой, наоборот, хочется взять иголку с ниткой и сшить, затянуть образовавшиеся дырки в памяти, что выжглись идеально круглыми отверстиями, словно она долго смотрела душой на ослепляющий диск солнца. Эти кругляшки свербили где-то в районе солнечного сплетения, не давали сосредоточиться, жгли болью. Рыжий царапает на стене ключом слова, внезапно останавливается, и тут же выдирает написанное с кусками штукатурки... Всё не то. Слова, желания — они ничего не изменят. Дом молчит. Как глупо, нелепо всё вышло! Белые трубки тянутся, как гигантская грибница. Лес не любит Могильник, поэтому приходится ждать, когда паутина тишины укутает Рыжего в свой кокон. В зеркале выключенного светильника его смазанное отражение — два черно-зеленых провала на белом, под ними —ожерелье из костей. Веселый Роджер. Дом подмигивает ему светом ночника. На бревенчатых стенах ни одной картины, только связки сушеных грибов и трав, крючки для одежды и прочих вещей, лоскутный цветастый коврик закрывает щель. Огонёк свечи на окне вздрагивает зеленоватой вспышкой и снова горит ровно. Кошатница хмурится в безуспешной попытке вспомнить. Она совершила какую-то безумную глупость, что-то, что уже не исправишь. Порой Кошатнице кажется, что в этом доме раньше был кто-то кроме неё и детей. Кто-то, от кого её сердце трепетало теплотой и нежностью с нотой обожания. Эта нежность была не такая, как к детям, другая. А теперь... теперь Кошатница пустая. Дом молчит. Рыжий всматривается в своё отражение, рука вновь царапает ключом стену, а затем яростно соскребает написанное, рассыпая крошащиеся белые кусочки. Кошатница всё больше времени проводит в образе большой кошки, остальные тоже редко превращаются в человеческих детей, вот только Яр с заядлым упрямством не оборачивается, ходит по пятам мальчишкой с волосами цвета пламени в печи: он перекидывается в ящера только на охоте и во сне. Вот он сидит рядом с Кошатницей и шепчет: — Мама, а когда вернётся ... — Кошатница никак не может сосредоточиться и услышать окончание фразы. Губы сына шевелятся беззвучно и заторможено, Кошачья мама вглядывается в них, пытаясь угадать смысл. Слова буква за буквой выстраиваются в линии над головой лежащей Кошатницы. Помоги Предлагаю обмен Крылья Рыжий слушает. — Что ты хочешь за нее? Молчишь?! — он срывается, и Весёлый Роджер кривится в ответ. Лес скрипит ветками. Каркает ворон. На полу — полотно лунного света. Кошатница смотрит на бледную полоску света под ногами. Завтра утром тут будет не продохнуть от жары, но сейчас — зябко. Надо бы печь растопить. Ключ бешено карябает в третий раз написанные слова, зубья отдирают пласт побелки, он отслаивается с кусочком стены и падает за кровать. В печной трубе что-то с грохотом ухает и проваливается вниз. Из щели дверцы валит сажа. Дети кубарём мчатся к печке, с тревогой обнюхивают её, Кошатница открывает чугунную дверцу и заглядывает внутрь.       Голландская печь занимает почти всю стену в столовой, не считая ниши, она простирается от окна до входа. От пола до потолка — желтоватые квадратики плитки без рисунка. Почему-то ближе к ней всегда ставят стол Фазанов. Табаки считает это несправедливым, "ведь всем полезно иногда находиться в прямом контакте с историей" — так обычно он отвечал, двигая стол Четвёртой в сторону печи. Хотя, возможно, это делалось из практических соображений, потому что в той стороне меньше сквозит. Сейчас Шакал копается в блюде с ломтиками белого хлеба, за столом, кроме него, нет никого, да и столовая почти пуста, лишь Рыжий поодаль пытается предотвратить очередную Крысиную истерику.       Табаки придирчиво выбирает два куска белого хлеба, бракуя то один, то другой. Наконец он определяется с выбором, лезет в рюкзак и достает баночку малинового джема, с вдохновенным выражением лица намазывает ножом варенье на один из ломтиков, потом придвигает к себе тарелку с запеканкой. Осторожно прикусив кончик языка для столь ответственной работы, он соскребает ножом сгущенку со спинки запеканки в чайную ложку, прицельно капает молочно-бежевыми каплями в центр кусочка хлеба, затем роется по карманам и достает замызганный мятый пакетик, в котором лежит одно-единственное тоненькое имбирное печенье. Шакал опускает его в начинку и ждет, пока печенье не пропитается ею, потом прихлопывает своё творение другим куском белого хлеба и поднимает голову с видом Леонардо, который только что дорисовал Мону Лизу. Возможно, не стоило её поднимать, потому что в этот самый момент веснушчатая рука вожака Крыс пытается сцапать бутерброд, но Табаки тут же схлопывает ее сверху своими ладошками и отнимает добытое, укоризненно качает головой, прицокивая языком. — Ай-ай-ай, как нехорошо брать чужой десерт без спроса. Я б, может, и сам тебе предложил. Но теперь жутко оскорблен и жду объяснений, — оскорбленным Табаки не выглядит, кивает на стул рядом, и Рыжий садится, подперев столешницу изнутри голыми коленками. Нож отрезает от бутерброда края так, что получается треугольник. Шакал отдает обрезки Рыжему, и Крысиный вожак сооружает из них новый треугольник, а затем разбирает слои тоже на треугольники. Оба одновременно закуривают. — Плохо дело, Табаки... Три раза Кошатница подносит зажженные спички к печному отверстию. Дым не тянется вверх, а струится обратно в комнату. Что-то крепко закупорило трубу, до затора не дотянуться ни рукой, ни самой длинной палкой. Печь не разжечь, и Кошатница собирает на кровати все имеющиеся в избушке одеяла и теплую одежду. Хлопоты с гнездом немного успокаивают её, а ночью во сне она снова слышит два голоса, на этот раз они разговаривают друг с другом. — Так на чём мы остановились? — спрашивает кто-то, энергично и пьяно выговаривая слова. Голос у говорящего очень молодой, мальчишеский, с неприятно-визгливыми нотками. — На том, что фройлян и её чувак совместно используют страпон, третий дрочит первому, а она у третьего сосет, — ещё более бессвязно отвечает второй. В его речи ясно слышен не один стакан какого-то крепкого пойла. — Или ты про другое? Я заспал. — Не, я о другом, вроде... Эээ, постой, как ты сказал, совместно стра..? А этот... Уооуу! — восклицает собеседник, захлебываясь восторгом. Его дребезжащий голос переходит в ультразвук и вновь опадает до громкого нетрезвого шепота. — Нет, точно не о такой позе. — Значит, приснилось. Пардоньте, — зевает второй голос, ужасно знакомый. Кошатница пытается представить его обладателя. Фантазия рисует какие-то обрывки: галстук-бабочка на голой шее, россыпь веснушек на руках, ноги, закинутые на ящик — множество ярких деталей, никак не складывающихся в общую картину. — Слушай, а зачем вот так жёстко? Можно же иначе... Хотя, можно и так, это любопытно, но я не об этом.... — Это ты сейчас о чём? По всему слышно, что тема разговора давно утонула на дне бутылки и потоки мыслей свободно текут, никем не направляемые. — О первом ли я или о втором? Про жёсткость или про другое? — Чуваке? Блюде? Куске бутерброда? Умозаключении? — Во! О умозаключении!! Или ещё выпьем? — Давай! Яснее станет. Бульканье, кряхтение и кашель. — Ты видишь? Проясняется? Блин, а мы что, пьём не чокаясь? — Мы тут уже чокнулись, Шакал, всё нормально, — в интонации этого парня легко веришь. Если после этой фразы и не приходит ощущение, что всё нормально, то выкристаллизовывается мысль, что нормально — всё. И голоса из пустоты, несущие околесицу, и их пронзительно-знакомое звучание, и весь диалог, достойный пера Льюиса Кэролла. — Давай лбами? Чокнемся. — А потом будем пить мозги Крыс. — Ты хочешь вышибить всем мозги? И мне тоже? — Зачем мне это? Ты без мозгов будешь втройне разрушительнее и в тысячу раз менее интересен. Голоса то наплывают, то звучат глухо и отдалённо, будто сквозь толщу воды. — Блин, Рыж, скотина, ты снял очки, что ли? — А? Да, снял. Глаза протирал, какая-то муть плавает. — Твою мать, зараза ржавая, убери от меня эти мозги, видеть омерзительно, закрой, закройся... вот так. Фигасе, новая бабочка, синего цвета! Ты полюбил другую цветовую гамму? — Ха, они для меня все зеленые. — Она с-и-н-я-я, поверь мне. — Верю, она синяя. У меня еще желтая есть. — Почему именно я задаю тебе вопросы, а не наоборот? Ау-у-у! Ай-йай! Эгэ-гэй! В поток разговора врезаются помехи, будто кто-то тронул колесико приемника и сбил его с настроенной частоты, и вскоре все звуки тонут в белом шуме. За окном гуляет ветер, завывая в трубе и хлопая ставнями. Эхо Табаки в тёмном коридоре — это непередаваемая какофония высоких звуков, бесконечное количество раз отраженных от стен. За окном виден Могильник — он как подводная часть айсберга, маленький и скромный, если смотреть со двора, и давящий своей массивностью, когда находишься внутри. Табаки прислоняется носом к стеклу, вглядываясь в тусклое свечение Могильных окон. — Без изменений? — Вроде бы без, — Рыжий садится прямо на пол, обнимает руками колени и упирается в них подбородком. — Наверно, мне нужно радоваться, что не стало хуже... но как-то мало утешает. Вот если бы ты, скажем, был... грибником, и лес бы забором обнесли, как бы ты туда первым делом пробрался? — Наверх бы не полез, ноги слабые. Доску ломать — силы не хватит... Я бы подкоп копал, но это я про себя говорю. А так, у любого забора всегда есть дверь, хотя бы одна,— Табаки хитро щурит совиные глаза. — Что там за замок, другой вопрос... — А дверь — взорвать ко всем чертям... — Рыжий кивает своим же словам и достает из внутреннего кармана фляжку. — Выпьем! — За ключ к замку! — И за замок к ключу! Они передают флягу друг другу, пока та не пустеет. Перекрёсток удивительно тих и безлюден, и каждый звук отдается эхом в бесконечном коридоре, отражается от стен и возвращается, совершенно неузнаваемый и потусторонний. — Она съела таблетки, так? Если ты найдешь те же самые, возможно, пройдёшь... — Шакал задирает голову и что-то бормочет себе под нос, морщит лоб, шевелит пальцами, рассчитывая и прикидывая. — Но вот память. Они снотворные ведь были? Отшибёт память. — Отшибет там или здесь? — обрывает его Крыс, готовый вцепиться в любой шанс. — Там. Не пойдёт идейка... — Я могу себе записку написать. — Не работает там такое, — Табаки грустно качает кудлатой головой, — Ты изменишься, записка изменится. Стоп, я сам могу написать! Вот только и пойму я её один, и то не факт, но более вероятно. — То есть мне сначала понадобится найти тебя там? А я не вспомню, что мне это нужно...— Рыжий нервничает, крутит пуговицу, кусает губы. Смотреть на него тоскливо, но Шакал внезапно воодушевляется, хватает Крысиного вожака за рукав и оглушительно шепчет в ухо: — Скорее всего так, но мне кажется, в этот раз я сам тебя там найду. Вернее, не совсем я, уже вовсе и не я, но я. Главное, найди те самые колёса, этот же блистер, понял? Пожары в Лесу подступают всё ближе. Духота и дым не дают вздохнуть полной грудью, мысли путаются и липнут к ним. Серая дымка закрыла уже деревья за оврагом, стелется, выпуская языки навстречу избушке. Охотиться стало совсем просто, дичь, спасаясь бегством от приближающегося огня, сама бежит в лапы. Кошачьей маме некуда уходить, поэтому она будет ждать до последнего.        Ночью ее мучил ледяной озноб, жара сменилась мертвенным холодом резко, как только на Лес опустились сумерки. Когда было жарко, Кошатница мечтала о ночи. В темноте жаждала тепла.       Дети почти не замечают недомоганий матери, они полностью поглощены охотой за ослабленной пожарами дичью. Даже вечный любитель грибов и каш — Мао — носится вслед за остальными и хищно рычит. ...Снова они, на этот раз голоса звучат так отчетливо, будто говорящие находятся рядом с Кошатницей. Слышат ли их дети? Но чуткие уши малышей, улавливающие поступь мыши на чердаке, безмятежны и расслаблены, а сами они сладко спят, свернувшись в единый чешуйчато-шерстяной комок. — Ну так что же мы делать-то будем? Мне записку самому себе писать? — Пиши! Я достал таблетки. Только, боюсь, мало их — то ли три, то ли четыре. — Ха, да у тебя небось в глазах троится! Тебе не наливаю. Вопреки этим словам, голоса трезвы и деловиты. — У меня не троится, они раскрошились! — Бли-ин, ёшкин кот, это тебя по кускам что-ли собирать придётся? — Что? Меня? А причем тут колеса? — Они должны были быть круг-лы-ми! — А если их совсем стереть в порошок, растворить, налить во что-то круглое и выпить? — Боюсь, тогда ты попадешь на другой Круг. — И что же делать? Склеить их? — Неа, собирать тебя по частям. От попыток осмыслить суть разговора начинает болеть висок, а к звукам примешивается далекое гудение высоковольтной линии. — Опасно звучит. Может, всё-таки колеса собирать по частям? — Не по частям тела, а по разным местам. — Всё чудесатее и чудесатее... Гудение наползает как грозовая туча и голоса блекнут, оплывают и накладываются друг на друга. — Там надо исключительно по запаху идти. Погоним к девочкам в спальню, запах искать. — Ладно, пошли. Только бы там Рыжей не было, она меня прибьёт. Дети загоняют зайца ближе к избушке. Они давно уяснили преимущество групповой охоты. Умеют окружать с разных сторон, вести в нужную сторону, отрезать путь к отступлению. Настоящие хищники, иногда даже чуть более жадные и хладнокровные, чем необходимо. Дети Леса. Решающий прыжок — и зубы смыкаются на шее жертвы. Умертвляет почти всегда Софи или Яр. Мальчишки-коты побаиваются, а шакалята слишком упиваются восторгом и заняты песнями-завываниями. Кошатница напоминает о ритуале извинения за смерть. Детки обступают кругом меховой комочек. У Яра ноздри хищно раздуваются, гребень на хребте все еще воинственно поднят, но глаза серьезные. Мао, Го и Гром произносят в голове заученные мыслеформы с искренним трепетом, так, что уши и усы явственно подрагивают. А вот в глазах Софи и Сизуки полыхают веселые хитринки. Кошатница уводит всех в дом. На сегодня еды им хватит. Пока она разделывает тушки, вспоминает о голосах во сне. Обычно они говорили по очереди, но всегда обращались к ней. То просили подождать, потерпеть. То ругали, кляли всеми словами и обвиняли в эгоизме. Умоляли не умирать. Шептали, что спасут ее. Заставляли поверить в свои силы, а затем в собственную слабость. Говорили, что не оставят. Кошатница ждала ещё каких-то слов, но их не было. На следующий день на землю с неба стали падать мертвые птицы. В спальне пусто. Матрас Коши лежит так, как лежал до той злосчастной ночи. Вся обстановка выглядит так, будто хозяйка постели вышла прогуляться минуту назад — Никого, — заключает Рыжий, открыв дверь с нарисованной на ней кошкой. Щелкает выключателем. Шакал с тихим лязгом въезжает в маленькое помещение и сразу начинает шарить по полкам и углам: — Надо найти её одежду, ношеную и не стираную. — А постельное бельё не пойдет? — В тумбочке нет, тут тоже ничего. Нет, не подойдёт. Его недавно перестелили, не чуешь что ли? В шкафу стираное, тоже не годится. — Это вообще не её... О, ночнушка под подушкой! — Не ночнушка, а платье! — Какая разница! Такое пойдёт? — Сейчас проверим. Ага! Теперь ты. Нюхай! Рыжий зарывается носом в ком платья и ловит ускользающий запах, — всё такой же манящий, будоражащий кровь, родной, но уже поблекший. — Ну. Теперь снотворное пить? — Подожди, блин, я записку напишу. Завяжи платье вокруг себя. Табаки черкает на листке трудноразбираемые каракули, складывает в четыре раза листок, критически осматривает Рыжего. — Я бы под грудь повязал. Так, куда тебе бумажку-то запихнуть? — Да не будет оно там держаться, сползет. Бумажку давай туда же, за пояс. Но Табаки уже снимает с себя маленькую нашейную сумочку, проверяет ее содержимое, опустив внутрь бумажку и, закрыв молнию, надевает на Рыжего. Крысиный вожак наблюдает за действиями Шакала как за диковинным обрядом. Ему кажется, что всё происходит слишком медленно, но он не решается нарушить ход действа. — Теперь можно пить? Они ж не сразу подействуют. — Да, начинать нужно из того же места, где она прыгала... Ты забудешь многое, но не всё. Пей, вон кружка стоит. Ой. Гром? Или послышалось? Рыжий садится на матрас и делает глоток. Слизывает с салфетки белое крошево. Таблетки горькие. — Гроза идёт. — Идёт, торопится. Слушай. Платье изменится, не знаю, чем или кем оно станет, но тебе необходимо его удержать... Запах останется прежним, его ты не забудешь, если... если любишь. Рыжий ложится на матрас и ждет, когда за ним придет сон. Ему всё равно, во что превратится платье — в белую тогу или огнедышащего дракона. Потолок медленно отдаляется, а на тело накатывает гравитационная волна. — Найди ее. Мы встретимся. А там уже решим, что делать. Рыжий. Она ведь тебя любит... Сила тяжести придавливает Рыжего к полу, а потом пропадает. Он чувствует, что всплывает вверх. Глаза закрыты, но все отчетливо видно. Он уже позабыл, каково это — путешествовать без тела, как Прыгун. Потолок прогибается под его руками, рвется. Рука обретает свободу. Препятствие лопается подобно пузырю.