каменный ангел, костяная голубка

И словно бы от уст ее идет Любовный дух, лиющий в сердце сладость, Твердя душе: «Вздохни…» – и воздохнет. Данте. Темно. И сыро. И холодно. Она силится вдохнуть. Вместе с воздухом грудную клетку распирает боль. Пахнет ничем, или ничем не пахнет? Или камнем? Или землёй? Или она вовсе и не дышит? Когда это было? И было ли? Или просто видение, как то, что недавно (недавно ли?) в очередной раз разбило ей сердце. Ежели б, в теле сохранилась хоть капля жидкости, она бы заплакала. Вероятно. Любопытно, а сохранились ли ещё глаза? Или они сморщились как изюмины? Превратилась ли она в засохший цветок? Тяжело думать. Веки с шорохом сомкнулись. Или нет, ибо темнее не стало. Если глаза еще не сморщились, то непременно таковыми станут. Давным-давно она отмечала на стене дни, а потом они слились в один. Бесконечный. Нескончаемый. Мучительно долгий. Рядом женщина, её голова покоится на плече, а волосы должно быть стали частью паутины, опутавшей их обеих. Она знает, что рядом женщина, она помнит про голову на собственном плече, но её имя упорно ускользает из мыслей. Как лента из волос в особо ветреный день. Она помнит, как раньше женщина причитала о своей дочери (и её она когда-то тоже помнила), но теперь она также застыла. Иногда также пыталась вдохнуть, запамятовав что здесь уже нет воздуха. Вдруг, как росток, оживший после дождя - женщину звали Пёрл, а дочерью ей была Анна. И в тот день когда Пёрл положила голову ей на плечо и забылась почти вечным сном, она смеялась. Последний раз. И совсем не так как раньше. Они переплели пальцы своих бесчувственных рук, сжимая их из последних сил. Которых впрочем, едва ли хватило бы, на то чтобы сдвинуть с места лепесток цветка. - Господь милостивый, мы здесь умрём. - Глупышка, - смех Пёрл был похож на скрежет камней, - Мы здесь никогда не умрём. А как же именовалась она? У неё ведь тоже было имя. Но теперь, она должно быть живой, окутанный паутиной скелет. Здесь на веки вечные покоится... - Бетти! Бетти! - в комнате раздаётся голос матери. Она не расстроена и не зла, значит можно и дальше прятаться. Мама заглядывает в шкаф, нагибается и подобрав одеяло осматривает пустоту под кроватью. Хотя возможно, там нашли пристанище пара книг, из тех, что были убраны от детей (на самом деле только от старшего) на самые высокие полки в библиотеке. Или нет, ведь помнится была у неё привычка прятать всё компрометирующее в комнатах братьев. - Бетти! - мамин голос уже звучит устало, она выпрямляется и заходится кашлем, - Бетти, прекрати. Хочется ответить, что зовут её вовсе не так, но если она заговорит, то точно сорвётся с карниза. Не Бетти она. Совсем нет. Звали её Беатриче, именно так. На итальянский манер. Беатриче Лилиана Сальваторе, в честь мамы и папиной мамы, бабушки, которую дети хоть никогда в глаза и не видели, но нежно любили. Так нежно, как можно любить огромный портрет в гостиной. "Бетти!" - это же надо так жестоко, отчего Деймон был Деймоном, а Стефан Стефаном, и только она вместо красивого и гордого имени бабушки, была этой простодушной, отчего-то даже деревенской "Бетти"? Деймон как-то раз назвал её Трикси, сказав, что это совершенно правильное сокращение её имени и больше подходит её натуре маленького чертенка. А так как дело было за обедом и её честь была задета перед всей семьёй, Беатриче не постеснялась ответить. Деймон получил колотую рану от серебряной вилки, отцовский подзатыльник и причину два дня отлеживаться в кровати. Беатриче же в свою очередь получила две недели позорного стояния на горохе и бесконечное повторение слова Божьего. Хорошо хоть Деймон урок усвоил и больше никак, кроме издевательски важного - "Дражайшая сестрица Беатриче" в глаза её не называл. Правда за глаза звал и "сестрица-дьяволица" и коверкал её до "Беатрисы", прекрасно зная, что смешная и детская гордость сестры позваляла сносить ей лишь форму "Беатрис", да и то, с завидной долей печали на лице и только ради матери. "Вот когда я сорвусь с карниза и упав вниз, разобьюсь, что напишут на моем надгробии?" А внизу на клумбе ангел играл на дудочке и кругом цвели розы. Нужно было бы сказать Деймону чтоб никаких роз, от них в носу чешется, но Стефан все равно бы их притащил. Младший брат отличался такой сильной склонностью рвать с клумб цветы, что садовник не успевал их высаживать. Возможно проблема была в том, что под окнами Стефана ничего не росло, ибо сторона была тёмная и мало солнечная. Неизвестно зачем Стефану под окнами цветы, но мама обещала на десятилетие посадить под его окнами лилии, во что не верил конечно же никто, кроме четырёхлетнего Стефана. И поскольку до его десятилетия оставалось долго (целая жизнь Беатриче!) упорно таскал цветы со всех клумб. На расстроенные глаза мамы, громко вздыхал Деймон и сознавался в том, что натащил младшему брату цветов, чтобы тот не изводил сестру. И неизменно добавлял что проще было бы переселить малыша, который явно растёт неисправимым романтиком. Вот Деймону комната досталась на первом этаже, и с клумбой, и рядом с библиотекой, но главное было в этаже, иначе было бы не так легко высказывать и заниматься своими мальчишескими делами. Но комната Стефана была на втором этаже, напротив комнаты Беатриче, да и к старшему брату он заходить боялся. В отличии от сестры. Будут ли они скучать, когда даже розы не смягчат падения? Стефан наверняка переедет в её комнату, а Деймон продолжит заниматься своими мальчишескими делами, о которых Беатриче даже представления не имела. Как и о девчачьих делах, которыми она должна была заниматься по мнению мамы. Которая сейчас искала её, кажется для уроков шитья. Вот мама будет скучать. Или научит Стефана шить. Невелика потеря. "Здесь навеки вечные покоится Беатриче Лилиана Сальваторе, любимая дочь и сестра. И пусть она сбегала с уроков шитья и ненавидела любые трансформации её имени, ангелы заберут её душу и мы будем по ней скучать и лись слёзы, ибо И здесь увлекшись будущим надгробием она таки соскользнула с карниза. "Ибо больше мы её не увидим, но лик её сохранится в наших сердцах!" Лучше бы она тогда в розах, под ангелом с дудочкой и умерла. Странная вещь - время. Когда сбегаешь от забот в поле - кажется пара минут, а уже и солнце село. Когда стоишь, провинившись на горохе, уперев обиженный взгляд в стену - кажется вечность, а ещё и четверти часа не минуло. Когда вроде последний раз вдохнула, а выдохнуть получилось только после смерти. Когда возвращаешься в царство живых, а ещё даже не время завтракать. Когда навсегда заперта в темнице. И нет даже окошка. И даже воспоминания о солнце поблекли. И нет даже воспоминаний. Вернее есть, просто слишком устали от бесконечного повторения. Как скрипач, которого она однажды видела на приёме, он без устали играл, и в конце партии упал. "Какой скандал" - слышалось кругом, а между тем одарённый скрипач был рабом, и возделывал плантации с тем же усердием, что и играл. Играл правда на потеху. Вот и воспоминания падали. Как домино, как опадающие лепестки. Как слезы по её лицу в самые первые дни. А сколько прошло уже этих дней? Сотня, тысяча, тысяча тысяч? Может прошёл уже судный день и Бог забрал к себе всех кого мог, а кого не пожелал оставил. Может по земле уже никто и не ходит. Остались одни только демоны, прозябать в темноте. Уставшие чувствовать. Где-то раздался грохот, никаких доказательств что не в её голове. Хотя там точно нечему было греметь. Похоже на отцовские выстрелы. Она помнила что было очень громко, но сверх этого больно. Не от того что в неё попало, а что попало в них. И хоть от вербены не было никаких сил, в последствии она кажется оглохла от собственного крика. Но это было так давно. Теперь она даже не помнила этой боли, словно кто-то её вынул и оставил только пустоту. Или же она попросту высохла. Ни боли не осталось, ни злости, ни горя - ничего. Только скука. И то, даже пылинки ни посчитаешь, ни зги не видно. Сначала она услышала звук, и он напомнил ей выстрелы. Она вспомнила всполохи пламени вокруг церкви и случилось немыслимое, свет последовал за звуком. Очередной делирий, констатировала та часть мозга, что ещё желала замечать течение времени и внезапные изменения. А потом были шаги. Возможно это сон. Очередной. О, сколько их было. Не счесть. Да и скучно было считать. Не по началу конечно же нет, тогда каждый сон был событием. Каждый уход в небытие наяву тоже. Каждая иллюзия уставшего разума. Но сейчас она просто устала. Хотелось лечь, она проводила свою вечность сидя, привалившись невесомым и таким тяжёлым телом к стене, но это было невозможным и не имело смысла. Да, возможно спина и затекла, но она все равно не чувства ничего из того, что когда-то именовалось её телом. А было ли тело? И была ли она? Была ли она Беатриче, или может просто Бетти? Или она её выдумала. Если выдумала, то хорошая наверное была жизнь, если была. Другой-то она не жила чтобы сравнить. Да и как сравнивать, если безразлично. Всё что она чувствовала - это большое ничего. Годами было ничего. Оно сначала поселилось в желудке и в горле, а потом распространилось как пожар в сухом лесу. Или по деревянным стропилам. В её голове темница осветилась и выглядела она ещё хуже чем в те, предыдущие разы, что она представляла. Тёмная, душная, узкая, в такую даже одним глазом заглянуть не интересно, не то что провести вечность, без возможности даже в смерти сбежать. По стенам передвигались тени. А раньше, до того как вымерли, передвигались пауки. Вот что задвигало "ничего" на задний план. Пауков она боялась, тогда, ещё в прошлой жизни, ещё до смерти. А когда они ползали, а её руки не двигались и губы окаменели чтобы кричать... Но пауки ушли. Окутали паутиной, что уже дале на лице не чувствовалась, так накрепко сплелась с высохшей, растрескавшейся кожей. Пауки ушли и ушёл детский страх. И воцарилась скука. Нескончаемая, как и заключение. (Что за грехи? И были ли?) Неизмеримая, как пропасть, что возникла внутри, когда тяжёлая каменная дверь встала на место с глухим стоном самой земли, не пожелавшей в своём чреве сонм демонов. (Это ли грех? Или грех был в молчании, в потворстве? Или в том, что должным образом тогда не сопротивлялась?) А потом эта пропасть, в которую она годами падала и падала, это огромное ничего сменилось чем-то холодным. "Что-то" тронуло сначала губы, а потом стрелой понеслось вниз. С подбородка словно содрали кожу, а внутрь словно запустили полчище муравьёв и их маленькие лапки ощупали стенки пищевода. А потом она вдохнула, на этот раз точно. С тем же скрежетом окостеневших легких и с той же болью, но в этот раз от воздуха. Настоящего. Холодного. Свежего. Обжигающего. Даже неприятного. Тени больше по стенам не ползали, они сгустились, но не вокруг, как раньше, а в форме человека. Она не видела его всего, но его губы шевелились. Слух, видимо её когда-то покинул и ещё не вернулся. Зато ничего сменилось голодом. Гортань инстинктивно дернулась, она глотнула и все тело пронзила боль. И что-то внутри треснуло. Позвоночник ли, когда она наконец выпрямилась? Барабанные перепонки ли? Сердце, что закашлялось и задергалось в попытках забиться? Она глотнула ещё раз. И ещё. Она пила. Холодное, густое, вкусное. Кровь? Кровь делала демонов сильнее. Она сейчас становилась сильнее. Она моргнула и глаза резануло, они наполнились чем-то. Влагой. Водой. Слёзы. Она плачет. Она плачет и пьёт кровь, и чувствует ноги. И руки. И пальцы. И кожу. И то, как везде, по всему теле зудит. И то, как Стефан нежно убирает с её лица паутину. Стефан. Стефан. Сте-фан. С-т-е-ф-а-н. Её Стефан. Её Стефан, постоянно изводивший её в детстве, пробиравшийся в её комнату и часами просиживающий у окна. Её Стефан, выросший и отрицавший в голос свои детские задатки садовода и любителя цветов. Её Стефан, которого она дразнила за выбор невесты с именем Розалин. "Да это судьба, не иначе!" Её Стефан, тот что умер. Тот что умер, и чьи глаза она прикрыла и чью голову она выпустила из рук когда её снова затащили в повозку. Её Стефан, один из её братьев, чьи безжизненные тела, она провожала взглядом и видела на протяжении множества лет в качестве кошмаров. Этот самый Стефан. Этот самый Стефан, живой, поднял её в воздух. Она смутилась. Держат ли её руки брата, или её собственные ноги. Так реалистично она ещё не воображала, вплоть до головокружения. Она уже и забыла как ходить, не то что как ходить с головокружением. - С... Язык шевелился, но - Сте Сте-фан. С-т-е-ф-ф-а-н. Давай же. Как раньше, назови его имя и его призрак уйдёт. - Стефан. - Я здесь, - но призрак не исчез, а внезапно ответил. Он подхватил её на руки и понёс к выходу. К выходу. Из подземелья. Из темницы. Из ада. Весьма бодрой, не иллюзорно пружинистой походкой. - Стефан? - она совсем забыла как голосом вопрошать. - Тише, тише, Бетти. Она судорожно вдохнула холодный отрезвляющий воздух. Светло. Но не от солнца, а от костров, пылающих вокруг. Треск, звон, крики. Слишком ярко, слишком громко, слишком больно, слишком много. - Беатриче. Или ты забыл, - прошептала она, уже проваливаясь в темноту. Темнота была родной. Привычной. Удобной.