Спрага

Мужчины не отличаются и за тысячи километров от дома. Красивый вокалист итальянской группы знакомо задерживает взгляд, смолкает при виде тебя, и боже, ты надеешься — это оттого, что ты похожа на того вампира, который убил его мать. — Катерина, — серьёзно говорит он как-то (звучит ужасно, но вряд ли человеку с единственной формой имени из семи букв можно объяснить тонкости употребления славянских обращений), — я должен тебе кое-что сказать. Это важно. Яростно кусает себя за нижнюю губу. Под скулами у него тёмно-красные пятна румянца, и нежно розовеет лоб, и ты всё бы отдала, чтобы он был пьян, а кондиционер — сломан. Солгать бы сейчас, встать из-за стола нарочито-грациозно, исчезнуть и надеяться, что он не решится второй раз. Горячая сухая ладонь касается твоей — не накрывает и не прижимает, прикосновение легче крыла бабочки и на сердце так странно и сладко, пока ты нанизываешь вежливый отказ из рассыпающихся звонких бусин слов чужого языка. Открываешь было рот, но за секунду до вдоха теряешь решимость. У мальчика напротив большие глаза в потёках туши и мягкий рот, и джинсы в мелкую ромашку, а ты сломаешь его об коленку лишь бы не ломаться самой и нужно пресечь это всё, пока не стало слишком поздно. Он недоумённо-трогательно заламывает брови и это запрещённый приём, кто его научил быть таким искренним — голым на протянутой ладони — так смотреть, ожидая отказа? Секунды утекают, время скручивается вокруг вас в паническую пружину. Выдираешь руку, может быть, чуть резче, чем следовало, невнятно извиняешься (не уверена даже, что не по-русски) и сбегаешь, ненавидя себя за неожиданную слабость, неуместную нерешительность, и больше всего — за непонятно откуда взявшееся жгучее желание потянуть его с собой за словно для этого только и предназначенный ошейник. Через несколько дней он подсаживается на скамейку в пустой курилке. Держится непринуждённо, как обычно, и наконец ты не выдерживаешь: — Прости. За прошлый раз. Это было глупо. Мгновение между ударами сердца смотрит на тебя круглыми глазами, но уже в следующую секунду легко смаргивает и улыбается как цветочек. Дёргает плечом: — Ерунда. Я сам виноват. Но тебя уже не остановить так просто: — Всё равно бы у нас ничего не получилось. Слишком большая разница в возрасте. Мы из совершенно разных культур. У нас и языка-то общего нет. Отношения на расстоянии мы давно переросли, я не могу просто так взять и бросить свою жизнь, свою страну, работу и близких. Да и ты теперь тоже. — Да. Я понимаю. Держится молодцом, но ты видишь, как он расстроен. Очень хочется успокоить его, сказать что-нибудь банальное в духе «ты ещё найдешь хорошую девушку», но голос рассудка, такой замечательно твёрдый сегодня, подсказывает, что лучше будет вежливо выдумать рожающую кошку. Ты знаешь, как всё будет, если дать слабину, и нет-нет-нет, боже правый, ты не позволишь этому случиться снова. Уходя, чувствуешь примешавшийся к удовлетворению от собственной взрослой мудрости странный привкус тоски. А назавтра случается вот что: Сначала в коридоре становится слышно, как кто-то эмоционально кричит на итальянском (или французском, или может быть даже испанском, билингвизм не делает тебя языковым гением), и только потом, повернув за угол, ты видишь агрессивно жестикулирующего Дамиано на банкетке под омерзительно раскидистым кустом в бетонной кадке. «Если связать итальянцу руки, он не сможет говорить» — боже, откуда это вообще? Лучше всего было бы тихонько уйти, но уже поздно — заметив тебя, он смущается, отпускает кнопку записи голосового и откладывает телефон. Пытается изображать спокойствие, типа, все нормально, просто поздравлял тетю с юбилеем двоюродной собаки, но слишком злобно прокалывает трубочкой картонную коробку какого-то молочного коктейля. Белые капли брызгают на запястье, с мгновение кажется, что он сейчас их слизнет, но вместо этого лишь раздражённо вытирает руку о шорты. Явно сбежал с чего-нибудь вроде репетиции или примерки — на смуглой лодыжке над квадратным каблуком вычурного кожаного ботинка накручена в три ряда толстая цепь, ладони — в черных маленьких кружевных перчатках. Достаёшь сигареты, прокручивая в голове отговорки для наименее оскорбительного побега. Место вообще-то популярное, вот сейчас обязательно кто-нибудь заявится и спасет вас друг от друга. Мерно гудит воздуховод на потолке в стиле лофт. Звукоизоляция в комплексе по большей части отличная, но вы молчите так, что слышно даже, что за несколько стен отсюда кто-то смотрит телевизор. В напряжённом ожидании старательно делаешь вид, что все в порядке и ты совершенно точно не замечаешь, как он, все ещё дрожа от гнева, в два глотка всасывает содержимое коробочки. Курить что ли решил бросить? Задаёшь вопрос, только ради того, чтобы разбить давящую тишину. — М? А, не, это в меня… кинули. Даже не знаю, чьё оно. И опять краснеет, болван. Что прикажете с таким делать? Быть с ним наедине одновременно неуютно и томительно сладко. Как забыть то неловкое мальчишеское признание? Он, будто чувствуя нарастающую взвинченность, и сам расшатанный до видимой грани истерики, щедро плещет бензина в огонь: — Слушай, насчёт того, что ты тогда говорила… я не согласен. Объективно это все, конечно, правда, но ведь можно же как-то преодолеть? Много людей так живёт. В конце концов, мы не в девятнадцатом веке, мир же, он не такой уж и большой. И вообще, лучше ведь попробовать и пожалеть, чем не пробовать и потом до самой смерти думать – а могло бы что-то быть? Надо сказать: «Нет». Надо потушить сигарету прямо об его беззащитно-голую волосатую коленку, чтобы никогда больше не приставал к порядочным женщинам с такими предложениями. Надо встать и уйти. — Пожалуйста, — говорит он отчаянно, неожиданно серьёзно, и внезапно обнажившаяся мука в его хрипловатом низком голосе достойна лучшего применения. — Пожалуйста, Катерина, дай мне шанс. Тушишь сигарету в пепельнице. Хочется и колется, и какие у него узкие ладони, и твердые пальцы, и какой же он весь жаркий и как смущён, говоря по-английски – перехватывает дыхание. В животе туго скручивается звенящая пружина. Толкаешь его к стене, седлаешь закаменевшие бедра и горло так удобно ложится в руку, и его острый кадык под твоей ладонью — одно движение чуть вперёд, чуть глубже, и прервется жизнь. Он со свистом втягивает воздух, слегка запрокидывает голову, закатывает глаза и в этом столько естественного, живого и животного, столько секса и обещания, что даже святая отшельница не смогла бы побороть желания хотя бы из одного только научного любопытства опустить руку ниже и проверить, как он будет сипеть, кончая. Рот заполняется слюной. Осторожно смыкаешь зубы под угловатой челюстью, на языке — вкус кожи, остро пахнет гелем для бритья, свежим мужским потом, сладко — средством для укладки волос и терпким парфюмом — от ткани. Его бьёт крупная дрожь, но он молчит, придерживает тебя за талию и под бедром неожиданно огромными и горячими даже через два слоя ткани ладонями и дышит так глубоко, что кажется вот-вот потеряет сознание. В послеполуденно пустом коридоре цокот каблуков слышен издалека, и, когда дверь матового стекла распахивается, девушка из стаффа с глазами, будто у нее отказали обе почки, и красно-зелёным бейджем, может увидеть только как ты невозмутимо подкрашиваешь губы. Сухо кивнув, она придерживает дверь Дамиано. Отворачиваешься, но все равно мысленным зрением видишь, как он встаёт, нервно одёргивает футболку и выходит с совершенно пустым лицом, шатаясь, как пьяный. Хорошо, что никому ради сохранения собственного здравомыслия не придет в голову спрашивать, почему завядший в вонючей каморке хлорофитум вызывает у него такой стояк. Боже. Тебе срочно надо выпить. Уезжаешь из Роттердама с облегчением, увозя пятое место и неподъёмную гору какой-то ватной глухой усталости. В ближайшие дни — никакой работы, ты ее отменила, забанила и посадила в тюрьму. Только релакс. Будешь есть один фастфуд, жить в самой красивой карантинной пижаме, гладить Кота и залипать в тиктоке до посинения (главное не думать о том, сколько усилий понадобится для такого развития событий). Тарас чисто по-дружески шлёт тебе в директ ссылки на особо мерзкие желтушные статьи и во всех — домыслы о твоих сексуальной жизни. Так вот оно как – быть рок-звездой – неприятно, конечно, но вряд ли смертельно. У тебя ведь достаточно самоуважения, чтобы не показывать, что тебя это задевает, верно? Собственно, тебя и не задевает. Всё. Нет причин просить Тараса перестать. Ты даже о той безобразной сцене под сраным фикусом можешь легко вспоминать с долей иронии. Во всяком случае, когда шасси самолёта, уносящего вас домой, отрываются от земли, ты всерьёз обещаешь себе оставить все, что бы там ни было, в прошлом. И всё же: — Привет. Руки сложил на груди, небрежно подпирает дверной косяк. Со сна ещё теплый, мягкий, на маленькой кухне, будто окутан прозрачным серым светом. Смуглое плечо в белой майке твердое, а у шеи изгиб — нежнее нежного и что же ты натворила. С этой короной чёрных кудрей и классическим античным профилем он выглядит здесь роскошно и неуместно, как картинка из другой реальности, с магией и волшебными эльфами на ларьке с пивом. Собирает челку жемчужной заколкой на затылке таким простым домашним движением, что сердце щемит. Над ключицей у него мягко темнеет укус (ещё один — на тонкой чувствительной коже под коленкой, ты знаешь, но запрещаешь себе вспоминать, как они появлялись). Самый желанный мужчина Европы аккуратно отбирает у тебя дешёвенькую, тысячу раз сожжёную джезву и варит самый настоящий итальянский кофе в полупустой киевской студии. Слишком уж очевидно светится удовольствием от твоего присутствия рядом, от воспоминаний о прошедшей ночи и почти наверняка — от планов перевезти сюда своих котов, в компанию к твоему, деликатно выпрашивающему ласки о голую лодыжку (предатель – по штанам бы сразу залез на голову, а не балдел бы покорно от насмешливого сюсюканья: "Е chi abbiamo qui è un gatto così bravo, eh? eh?"). Пока сквозняк остужает его беглый поцелуй на твоей шее, лениво прикидываешь, сколько миллионов женщин, да и мужчин, были бы сейчас гораздо счастливее, чем ты. Смотришь ему в спину: широкие плечи, узкие бедра, твердые мышцы перекатываются под кожей от лёгких танцевальных движений. Встаешь и обнимаешь сзади, обхватываешь, ловишь и чувствуешь себя как удав, заставляющий замереть невинного кролика на завтрак. Когда ты случайно задеваешь мизинцем маленькую металлическую сережку в правом соске, его прямо-таки дергает, будто прошило автоматной очередью. Под твоими руками — крупное горячее тело, затихающая вибрация какой-то песенки глубоко в клетке вздымающихся ребер, поджавшийся живот и напряжённый член. Мальчишка: кувыркались чуть ли не до рассвета, а уже снова готов. Когда он выключает плиту и оборачивается одним сильным слитным движением, ты с удовольствием подаёшься навстречу, в глубокий жаркий поцелуй. Твёрдая утренняя щетина шершаво почёсывает подборок, и ты не можешь не застонать, представив на мгновение, как прекрасно было бы сейчас почувствовать её внутренней стороной бедра И всё же, как посчитать, сколько ещё таких ночей у вас осталось прежде, чем тебе надоест?