Strangers

Перед глазами ходят разноцветные круги, а в ушах поселяется ритмичный шум. Кайа пытается проморгаться, но глаза склеиваются из-за влаги, что была на них. Шум складывается в шаги, а его головы касается рука, стягивая плед. Свет обжигает глаза, и Кайа недовольно стонет, пытаясь натянуть плед обратно. — Уйди. — Нет, — мягко говорит Дилюк, и Кайа крупно вздрагивает, быстро разворачиваясь лицом к нему. Повязка съехала с глаза, и зрение непривычно бинокулярное, зато все становится таким объемным, несмотря на мутность, что дают слезы. У Дилюка очень красивые губы, красные, но на фоне волос кажется, что розовые, они вечно обкусанные и совсем не такие мягкие, какими кажутся. Кайа что было силы толкает его в грудь. — Уходи, — он старается сделать голос жёстче, а заодно — отстраниться подальше, прижимая колени к груди. — Что, забыл здесь что-то? Дилюк вздыхает и опускается перед диваном на одно колено, становясь с ним на один уровень. Ладно. Когда он не нависает, убить его хочется чуть меньше. — Тебя забыл, — произносит Дилюк, не отводя от него взгляда, смотрит — будто точно в проклятый глаз. — Я горячего молока принес. В груди что-то громко бухает. — Мне, — говорить почему-то стало труднее, горло будто жжет, — не нужна твоя притворная забота. Приходи, когда мне станет лучше. Дилюк щурится, и Кайа знает: сейчас он тихо хмыкнет и молча уйдет — или, может, выдаст что-нибудь в духе "с твоими талантами ты найдешь того, кто о тебе позаботится". — Нет, — все так же четко отвечает Дилюк. И сует ему в руки кружку. Пахнет… как в юности. Сладкий запах растворенного меда, кружка обжигает руки (откуда она вообще?), от молока идёт пар. Кайе хочется выплеснуть это в лицо Дилюка, может, тогда они оба начнут носить повязки. — Мне, — Кайа давится словами, — не нужна твоя помощь. Дилюк чуть хмурится, но кивает. — Я знаю, — и встаёт. Вот и все. Так просто. Кайа швыряет кружку куда-то в стену, она разбивается с оглушительным звуком, который больно бьёт по ушам, и снова зарывается в плед, мелко дрожа. Даже не страшно показаться перед ним слабым, в конце концов, Дилюк видел его, когда обжигал ему ладони своей Селестией проклятой птицей. Дилюк вздыхает. — Я принесу тебе одежду, — и уходит в сторону спальни, по памяти, мать его, ориентируется. Кайа сдергивает плед с головы и рычит: — Не смей шариться по моим вещам! Дилюк замирает, его спина каменеет в мгновение, мышцы напрягаются, и он неровно бросает: — Что, не спрятал вещи любовников в шкаф? — и разворачивается к нему, холодный и острый, совсем не такой обжигающий, как его пламя. Кайа кривится. — Почему же. Убрал. У меня там коллекция. Оставишь что-нибудь от себя? Дилюк не изменяется в лице, только холодом веет сильнее, а затем он закрывает глаза и медленно, тихо вздыхает, сжимая кулаки. — Я забыл, какой ты невыносимый, когда болеешь. — Так свали уже отсюда, — шипит Кайа, кривясь — у него сейчас совсем нет сил держать лицо. И заходится долгим приступом мокрого, противного кашля, его снова начинает трясти, и о Дилюке он думает в последнюю очередь. А когда снова фокусирует на нем взгляд (как же неудобно без повязки!), видит, что тот снимает с себя камзол. У Кайи дёргается глаз. — Ты серьезно? Сейчас? — Помолчи, — обрывает его Дилюк, поправляя рукава черной рубашки, одергивая жилет. А потом он снова опускается перед Кайей на колени, тянет его за плечи вверх (не находится сил сопротивляться, и, о боже, какие же у него прекрасно горячие руки, даже сквозь перчатки), выпутывает из пледа и накидывает на него камзол. — Хоть так, — комментирует Дилюк и берет Кайю за запястье, помогая ему вставить руку в рукав. Кайа сглатывает, не отводя от него все ещё слезящиеся глаза, кусает губы — но поддается, лёгким мерным прикосновениям, скольжению грубой ткани по коже. Камзол пахнет виноградным соком и светяшкой. Это так глупо. Со вторым рукавом Дилюк замешкивается, а потом решительно зубами стягивает перчатки — сначала одну, потом вторую. И прикасается, кожей к коже. Кайа издает тихий стон — и покорно позволяет натянуть на себя и второй рукав, а потом просто утыкается в грудь Дилюку, позволяя себе минутную слабость, ожидая, когда же его оттолкнут. Не отталкивают. Дилюк накрывает его затылок рукой, проводит по все ещё почему-то мокрым волосам и прижимает к себе, замерев на мгновение. Так легко поддаться и поверить, что все будет хорошо, так легко быть в его руках. Но Кайа уже один раз повелся на это, когда был юн и наивен. — Развел тут нежности, — бурчит он, и Дилюк хмыкает, а потом вдруг быстро целует его макушку — и встаёт. Кайа машинально тянется за ним следом, не желая разрывать прикосновение, и тут же отдергивает себя. — Я разогрею ещё молока с медом, — говорит Дилюк мягче, чем до этого. — И уберу осколки. На кухню-то мне можно зайти? Я там уже был. Кайа фыркает, неловко одергивая на себе мундир, и кивает. Он снова — прямо сидя — проваливается в мутный и тревожный сон и просыпается, крупно вздрогнув, от прикосновения к затылку. — Тш-ш. Пей. И к губам прислоняется чашка, уже не такая горячая, губ касается сладкая жидкость — и Кайа сглатывает, чувствуя, как расслабляется горло, как обволакивает его мед, как становится теплее. Дилюк спаивает ему все и ставит кружку рядом с тихим звуком, он молчит, странно сжимая что-то во второй руке, но даже любопытство не заставляет Кайю раскрыть глаза шире. А потом Дилюк осторожно касается его груди и прикалывает Крио Глаз Бога, все это время валяющийся где-то в вещах. Грудь приятно холодит, Кайа тихо выдыхает и резко чувствует, как становится легче, как возвращаются силы — и как по-прежнему тянет в сон. Дилюк оглаживает Глаз Бога пальцами, замирая на нем взглядом. И вздыхает. — С ним переживается легче. Я понял… когда вернулся. Без него ты чувствуешь себя совсем не так. Кайа коротко кивает — он даже не подумал об этом, когда он болел в последний раз, никакого Глаза Бога у него не было — и нашаривает вслепую руку Дилюка, крепко сжимая. Он плохо помнит, что происходит следом — но, даже засыпая, на краю сознания он чувствует горячую ладонь на своем запястье.