Мой странный огромный мир
2 октября 2021 г. в 12:18
– Мне не хватает воздуха! – кричу я по утрам колченогим рыбам.
Почему «колченогим»? Да потому что эти так называемые рыбы отрастили себе по паре худощавых и длинных ног. Одна из двух конечностей недоразвита, и выходя на сушу, они хромают – становятся похожи на скрюченных, побитых жизнью фламинго. Для полной картины рыбинам, шагающим на костлявых палках, недостает только упереться кулаками в чешуйчатые бока. Но рук они пока что не отрастили.
Почему я кричу, что мне не хватает воздуха? Совсем не потому, что колченогие рыбы сгрудились вокруг меня прилипучей стаей. Воздуха мне не хватает, увы, всегда: и на земле, и на суше – это моë обычное состояние. Но после пробуждения дефицит кислорода ощущается особенно резко.
Я просыпаюсь на дне залива, в укрытии перламутровых стен. Это громадные жемчужины – они нависают кругом, как скалы. Легко представить, какого размера были создавшие их моллюски.
Я хлопаю ртом и хлопаю жабрами.
– Ты как? – пузырится ближайший ко мне колченогий рыб. Я зову его Левиафан. По простому – Леви. Не знаю, откуда пришло ко мне это имя. Но Леви нравится.
Я пузырюсь в ответ:
– Не могу дышать!..
Колченогие рыбы тянут меня на берег. Морской потолок, волнистый и зеркальный, становится с каждым рывком всë ближе. Наконец я разрезаю его макушкой.
В лëгкие льëтся воздух, голову холодит прибрежный ветерок, волосы облепляют лицо. Вода переливается радужными пятнами маслянистой плёнки, волны бьются о скалы и о песок – мой странный огромный мир раскрывается глазам и ушам своим бескрайним надводным простором.
Здесь, на поверхности, уже во всю полыхает рассвет. Пожар занимает добрую половину неба. Солнце – совсем не солнце, а добела раскалëнный уголь: оно как будто желает спалить этот мир дотла, но сил ему хватает только на то, чтобы раскрашивать многоэтажные облака.
Каждый рассвет на поверхности как брат близнец похож на вчерашний. Но мне известно, сам не знаю откуда, что рассветы на самом деле бывают разными. Мой любимый: дождливый и хмурый, пахнущий яйцом, подрумяненным по краю, и напитком из жареных зерëн… Что за напиток и что за зëрна? И доводилось ли мне хоть однажды встретить такой рассвет? Не знаю. Может, от скуки я это всë придумал.
Что до яиц, иногда мне случается полакомиться яйцом. Я краду одно из кладки рыбы-пилы. Она, в отличии от своих колченогих собратьев, давно отрастила руки и приспособилась выпиливать в погибших стволах баньяна большие гнёзда.
С яйцом в руках я выхожу на скалы. Здесь дожидаюсь полудня и разливаю его на поверхности раскалëнной чëрной трубы – моей, так называемой, «сковородки». Эта труба глядит разинутым ртом на море; изнутри её стенки покрыты вонючей слизью, – уж поверьте на слово, куда только не успели завести меня скука и любопытство, – а вот снаружи металл очень даже чистый.
Яйцо у рыбы-пилы большое – белок на горячей поверхности постепенно твердеет, а вот желток не успевает толком прожариться. Я ем, а он течëт по рукам и по подбородку, липнет на грудь, пачкает длинные волосы. Я этого не смущаюсь, наоборот: провожу грязной ладонью по голове, зализывая их куда-то назад.
– И гель для укладки не нужен! – я говорю это раз за разом.
Чëрт знает, что это за «гель», но Леви от такого зрелища выворачивает. Он хромает к воде и напоследок бросает: «Ты отвратителен!» – а потом ныряет в волну с ближайшего камня.
Я смеюсь: думаю, дело совсем не в яичном желтке и не в моей отвратительности, просто в такую жару чешуя у колченогих рыб неприятно сохнет.
Что же касается хмурости и дождя – такая погода в моëм огромном и странном мире бывает тоже. Но, к несчастью, не на рассвете и не в полуденную жару, а только по вечерам или в неделю Валовых ураганов. И потому мне никак не удаётся совместить её с утренним пробуждением, а тем более с запахом жареного яйца.
Дождь здесь опасный, и не на шутку – каждая капля величиной с булыжник; огромных размеров булыжник, какой на суше мне и при всëм желании не поднять. Однажды в меня попало такой вот «каплей». Она ударила по плечам, повалила на ноги и вбила меня лицом в прибрежный песок. Я от удара лишился чувств, и если бы не жабры, вероятно, захлебнулся бы в набежавшей с приливом волне.
Голова болела и кружилась ещë неделю.
– У тебя сотрясение мозга, – тогда объяснил мне Леви. Он соскользнул по жемчужной скале и со знанием дела закинул недоразвитую ногу поверх другой: – Готовься, будет тошнить.
Путь на поверхность в это время нам был закрыт: та проклятая капля оказалась предвестником сразу двух, идущих друг за другом, Валовых ураганов. А если вам хоть раз доводилось прочищать желудок под водной толщей, вы поймëте, с какой панической быстротой я с тех пор убегаю от каждой плывущей тучи.
Чаще всего я прячусь от них под водой – до воды добежать быстрее. Но больше всего люблю в дождливую погоду укрыться под крышей своей усадьбы.
Так я называю это место – моя усадьба. Она стоит посредине острова, заросшая буйной зеленью. В ней имеется даже кровать, – настоящая, с пологом. Ткань давно уже сгнила, и я заменил еë нитками из ракушек. Плотно набив желудок рыбьим яйцом, я порой дремлю на этой кровати и, просыпаясь, совсем не чувствую той удушливой дурноты, какая случается со мной по утрам в глубине залива.
Но спать на земле опаснее, чем в заливе. Это днëм моя усадьба похожа на дикий, но всë же уютный дом. А вот ночью… ночью… Словом, храбро и глупо погибнет тот, кто решит остаться.