***
Она давно не была в покоях Хаджи. Увлеченно разглядывая не скромные и одновременно не пышные убранства, она расхаживала по просторным покоям с заложенными за спину руками. Сквозь высокие витражные окна, выходившие на один из бесчисленных закутков сада, пробивался все тот же мрачный свет. Хаджи выводил письмо недолго. Прошло не более пяти минут, после чего он поднялся из-за невысокого, но искусно расписанного письменного стола и развернул письмо перед Кёсем. Она бегло прошлась по его содержанию и удовлетворенно кивнула. Все верно. Встреча завтра, перед закатом, в Ереванском павильоне. Кёсем понятия не имела, что хотела спросить у шейх-уль-ислама и хотела ли спросить хоть что-то, однако уцепилась за мысль, как за якорь. То был последний шанс уверить прежде всего саму себя: опасаться было нечего. Огромный клыкастый капкан не зиял, раскрыв темный зев прямо за ее спиной. Кёсем раскрыла ладонь, в которой по-прежнему покоилась печать. Протянула ладонь Хаджи и принялась терпеливо на него глядеть. На его лице отразилось сначала замешательство, после неуверенность. Но когда Кёсем гневно сощурилась, он все же принял печать из ее рук. Направившись обратно к столу, он достал из ящика сургуч. Как вдруг из глубины коридора, по которому они и добирались до покоев, донеслись встревоженные крики… Девчачий визг надрывался, полз вверх, превращаясь во что-то совершенно непригодное для слуха. Кёсем дернулась. Обернувшись сначала на крики, а затем в поисках Хаджи, она ощутила: что-то внутри нее громоздко пошатнулось. Она услышала торопливые шаги, затем стук в дверь. Нервно вскрикнув: «Войди!», Кёсем невольно сжала кулаки. — Госпожа! — влетела в покои побледневшая Гизем. — У ташлыка… Там… — Что случилось, хатун?! — вызверился Хаджи, наступая на нее коршуном. Сердце Кёсем билось, как барабан глашатая. Гизем испуганно вжала голову в плечи. — Одна из колонн… От нее отвалился кусок мрамора и пришиб девушку. И вновь Кёсем бежала, однако не для того, чтобы скрыться. Десятки дверей и решетчатых окон по обе стороны дворика евнухов мелькали одна за другой, пока она стремилась вперед, не щадя легких. Разве подобное было возможно? Разве могло произойти?.. Она и не заметила, как чуть не налетела на руку Хаджи, что он выставил, дабы отгородить ее от столпившихся впереди, без остановки охающих и вздыхающих наложниц и калф. Евнухи суетились рядом, то проникая вглубь скопища, то выкрикивая что-то друг другу. — Что здесь происходит?! — закричал Хаджи. Но его не расслышали. — Вы хотите голов лишиться?! Позади вас госпожа! Только тогда наложницы расступились. Кёсем, словно завороженная, всматривалась вперед, туда же, куда еще несколькими секундами ранее таращились девушки. На полу, возле мраморной лестницы, у которой еще недавно стояла она, лежало окровавленной тело молодой наложницы. Ее затылок, судя по всему, был рассечен. Рядом лежал отколовшийся от колонны кусок мрамора. Кёсем в ужасе отступила. Обычно ее не воротило при виде крови. Однако сейчас дело было в другом. Кёсем чувствовала, чуяла. Ужас скопился в ней, терзая и разрывая на части. Она впилась взглядом в Хаджи. Тот почему-то не смотрел на девушку — а с оцепенением вглядывался куда-то… куда-то наверх. Его взор скользил по стенам, по сводам за распахнутыми дверьми ташлыка, по арке над лестницей. И в этом взоре было намешано столько всего противоречивого, что Кёсем замутило сильнее прежнего. Своды, стены, коридоры… Что же таилось в их корнях? Земля словно начала уходить у Кёсем из-под ног. Зрение затуманилось, и последним, что она почувствовала, была сильная резь в животе. А затем исчезли все краски.***
Очнулась она в кресле, уже в своих покоях. Над ней склонилась пожилая лекарша, в ее руке была зажата уже знакомая Кёсем склянка с нюхательной солью. Кёсем попыталась подняться самостоятельно, держась за спинку кресла, но ее снова одолела неожиданная слабость. Прикрыв глаза, она ощутила, как ее запястья коснулась сухая ладонь. — Госпожа, — умоляюще зашептал Хаджи. — Вы в порядке? Вас ничего не беспокоит?.. Кёсем попыталась сосредоточиться на собственных ощущениях. Что-то было не так, что-то выбивалось из привычного уклада вещей. Она никогда не была особо впечатлительной. И уж тем более не могла потерять сознание от вида мертвой наложницы. К тому же… разве Кёсем не было дурно несколько дней назад, в главных покоях? Все-таки протянув руку Хаджи, она приняла сидячую позу. Лекарша отошла в сторону, Хаджи тут же за ней последовал. Кёсем обернулась, дабы уловить хотя бы скупой жест из их диалога, однако увидела лишь то, как лекарша растерянно пожала плечами. Хаджи вмиг поник, плечи его опустились. Кёсем выдохнула, попытавшись привести голову в порядок. Как вдруг — предположение впилось в ее разум ядовитой змеей. Она вспомнила, как резко ее поразила боль, как мир свернулся в серую спираль. Кёсем замутило уже от осознания. — Хаджи! — в сердцах крикнула она. — Позови Гизем. И оставь нас наедине. Она стоически дожидалась, пока и он, и лекарша покинут покои. — Госпожа… — раздалось позади нее несколькими минутами позже. Кёсем распахнула глаза и, поднявшись с места, пошатнулась. — Приведи ко мне повитуху, — процедила она. Ей захотелось стиснуть руки в кулаки, по побеления костяшек, до острой боли. Однако ее кисти предательски дрожали, равно как и все тело. — Пусть придет, но так, чтобы ее никто не заметил. Она развернулась к напуганной — Кёсем не была уверена, ее тоном или смертью наложницы — Гизем и смерила ее уничижительным взглядом. — Иначе отвечать будешь ты. Она наблюдала за тем, как Гизем удалялась, будучи по-прежнему повернутой к Кёсем лицом. В груди Кёсем поднималась буря. Она ведь приказала Гизем раздобыть душицы. Самолично наблюдала за тем, как она готовила отвар, выпила, сколько было положено. Разумеется, Кёсем не могла быть ни в чем уверенной… Это было проклятием любой женщины: как бы та не желала, всегда оставалась ужасающая вероятность. Внезапно Кёсем ощутила себя брошенной, уязвимой. Это ощущение было ей ненавистно. Она передала повитухе мешочек золотых, как только та окончила осмотр. Кёсем уже знала, что она скажет. Ее эмоции были совершенно очевидны, достаточно было вскользь глянуть на ее побледневшее лицо и опущенные в пол глаза. И все же холодная дрожь пробежала по телу Кёсем, когда повитуха, сложив руки перед собой, пробубнила себе под нос: — Вы беременны, госпожа. Срок небольшой, я могу ошибаться. Однако ваше недомогание, кроме того, незначительная задержка женского цикл… Кёсем прервала ее речь взмахом. Разумеется, повитуха не поздравила Кёсем с «благой» вестью: иначе та придушила бы ее голыми руками. Однако ее лепет все равно вывел Кёсем из себя. Кёсем прекрасно помнила, каково это. Она не раз испытывала подобное и могла считать любой знак, подаваемый ее телом. Однако ее ввели в заблуждение принятые ей меры, к тому же, чего греха таить, она даже подумать не могла… — Довольно, — раздраженно произнесла Кёсем. — Убирайся. И если хоть одной душе станет об этом известно, ты будешь молить меня о легкой смерти. Повитуха защелкнула чемоданчик и поспешно направилась к выходу. Кёсем поднялась, поправила подол платья… Подойдя к остановленному три недели назад зеркалу — разумеется, взамен разбитого Кёсем, — принялась приводить в порядок верхнюю часть наряда. Она вспомнила, как поморщилась, пока повитуха ощупывала ее грудь. Та стала слишком чувствительной. Справившись с платьем, Кёсем выдохнула. В ее отражении будто бы ничего не изменилось — только вот она знала правду, и эта правда грозила превратить ее мир в прежнюю тьму. Кёсем вдруг усмехнулась сама себе. Отвращение вновь подкралось к ней, принялось оплетать ее путами. Ее ухмылка выглядела даже не сардонической, а злобной. Она провела два месяца с размышлениями о конце династии. Теперь же в ее чреве медленно зарождалась жизнь, которая была способна… повернуть все вспять? Кёсем стиснула челюсти. Отвращение росло с каждой секундой, которую она проводила у зеркала. Ее взгляд скользил по ее же лицу, и теперь она подмечала там остававшиеся до недавнего времени в тени изменения. Кожа потеряла уже успевшую приесться за месяцы в самовольном заточении бледность, на щеках довольно долго держался едва уловимый румянец. Кёсем с ужасом осознала, что к ней постепенно возвращался здоровый аппетит — однако она до последнего списывала все на обычную оживленность. Тошнота вернулась к ней, теперь — самая что ни на есть настоящая. Кёсем приложила руку кол лбу. Все вновь рушилось, обращалось в пыль столь стремительно, что она даже не успевала осознавать. Кёсем падала на дно ада, во тьму. Пламя ее там не ждало — оно горело в ней самой, обжигало до костей, вынуждало срываться на истошный крик. Поднимая веки, она видела стремительно отдалявшуюся кромку ночного неба… И силуэт того, кто ее в эту пропасть толкнул. Это был он. Мурад. Он над ней глумился.***
Кёсем не пыталась ничего объяснять ни носившемуся вокруг нее как курица-наседка Хаджи, ни даже самой себе. Слабость, еще хуже прежней, охватила ее дух и тело. Кёсем не понимала, чего желала и желала ли чего-то в принципе. Точно себе назло, она почти не ела и не пила, не пыталась отвлечь себя от гнетущих мыслей. По правде говоря, не было даже последних… Стрелки часов двигались по кругу, но Кёсем их хода не ощущала. Дошло до того, что в один из наполненных однообразием дней она закрылась в хаммаме, велев всем наложницам оставить ее. Сидя на каменной скамье, завернутая в одно лишь полотенце, она глядела в пол. Ее волосы были собраны в пучок и заколоты спицами. Она не искала этой мысли: та сама постучалась ей в голову. Кёсем, совершенно измученная, изможденная, впустила ее безо всяких возражений. Она вдруг подумала, как удобно будет усесться на мраморном лежаке, расположенном у центра хаммама. Столь же удобно будет и вынуть одну из спиц с изогнутым концом. Кёсем могла разом избавиться от причины своих бед, и пусть ужасная боль сокрушила бы ее чрево, она бы ее вытерпела. Она представила, как кровь гроздями закапает на мраморный пол, как, обессиленная, Кёсем отбросит спицу и в беспамятстве откинет голову. Неприятное тянущее чувство образовалось внизу живота от одной только мысли, но мрачное удовлетворение, растекшееся от этой же мысли по телу, было заманчивее. Тогда Кёсем просто не хватило сил. Ее окутала сонливость, а несколькими мгновениями позже раздался стук в дверь. Одна из наложниц несмело спрашивала, все ли было в порядке. Кёсем сама не заметила, как все изменилось. Как однажды взяла меховую накидку, о существовании которой обычно напоминал Хаджи, только для того, чтобы просто выйти на балкон. Кёсем не ощущала особого холода, однако привычно обступившие вечернее небо тучи говорили об обратном. Декабрь уходил, волоча за собой куцый хвост, и лодос собирался уходить следом. Не забыв, разумеется, обрушить на все вокруг свою ожесточенную месть. Кёсем пила шербет, сидя в кресле, и задумчиво взирала на одиноко высившийся над городом купол Галатской башни. Он чернел над самым небом и выглядел столь зловеще, что ему не хватало лишь стаи умостившихся на остроносом конусе воронов. Меховая накидка укрывала тело Кёсем, а рука ее покоилась на животе. Кёсем одернула себя, осознав. Всего лишь природная тяга — уверила она себя. До смешного нелепое стремление укрыть, защитить… Резко встав с кресла, она направилась в глубь покоев, ощущая необычайно сильную злобу. Однако, стоило Кёсем перешагнуть порог, та схлынула. На ее место пришла яркая тревога. Кёсем падала в мрачный, клыкастый зев пропасти, и он утягивал ее все глубже, дальше от обрыва. Кромка синего неба отдалялась от Кёсем, равно как замерший там силуэт. Она знала: Мурад равнодушно взирал на нее все это время. Хотела бы она, чтобы он протянул ей руку и вырвал ее из тьмы? Хотела бы, чтобы он стремился ее вытащить? Горячий воздух скопился у горла Кёсем, мешая дышать. Она с трудом поборола желание схватиться за собственную шею и проверить, не был ли наброшен на нее шелковый шнурок. Она вновь думала о Мураде. Вспоминала его хищный взгляд, его руки, блуждавшие по ее телу и ввергающие в омерзительный порок. Вспоминала его агонию, раз за разом вызывавшую в нем всплески ярости. Смог ли он прийти в себя? Смог ли Ясеф-эфенди найти лекарство?.. Хаджи наверняка разузнал, однако Кёсем отвергала его, словно боясь, что он может прочесть все по ее взгляду. Она решила спросить у него с утра. А пока она поднималась на второй этаж своих покоев, на всякий случай держась за перила.***
Она не помнила, что ей снилось. В памяти всплывали лишь обрывки смешанных эмоций. Кёсем то умирала от разрывающей сердце тоски, то воскресала от необъяснимой, непростительно легкой радости. Однако, проснувшись, она даже не подумала размышлять об этом. Расписные часы в углу покоев услужливо подсказывали: наступил полдень. Кёсем подорвалась с кровати, прежде чем осознала: в покоях было слишком светло. Неверяще оглядев их, она бросилась к окну, через которое был виден первый этаж. Ее сердце замерло. Двери на балкон были как всегда открыты, однако на этот раз от них не веяло серостью. Она видела необычайно яркий, белесый свет. И ощущала не по-осеннему морозную прохладу. Зима наступила неожиданно.