Алый (1639)

      Хаджи изменялся. Истинный возраст забирал свое, тело, перекосившись, с ужасающей скоростью превращалось в жуткое подобие себя. Кожа покрывалась глубокими морщинами, спина все более походила на причудливо изогнутый крюк — и лишь глаза по-прежнему блестели почерневшими медными монетами.       Он на мгновение прикрыл их, вдыхая морозный воздух.       Хаджи-ага. Главный евнух султанского дворца, доверенное лицо своей госпожи. Он уже и забыл, каково это — выглядеть самим собой. Немощных евнухов высылали из дворца, но Хаджи не мог себе этого позволить.       Стены дворцовой стены высились за ним, черные, точно покрытые копотью. Однако он не оборачивался: не видел смысла. Отныне все, что находилось за этими стенами, было для него лишь покрытым дымкой сном. Морозный воздух вторгался в его легкие, пока он взирал на окруживший стены заснеженный лес.       Хаджи-ага… Тот, кто имел силу и видел будущее. Отступник, что предпочел не защищать предопределенное, а служить своей госпоже.       Он увидел ее, когда она, юная темноволосая гречанка с острыми скулами и пронзительным взглядом бледно-зеленых глаз, в гневе пыталась вырваться из крепко удерживающих ее лапищ дворцовых калф, которым было приказано готовить ее для ночи в центре мира. И он увидел ее снова, но уже не наяву. Ее будущее, ее судьба, как и судьба сотен, тысяч людей, привычно пронеслась у него перед глазами…       Он увидел ее, верно. Увидел, как она, статная, умудренная опытом и омраченная тяжестью груза на плечах женщина, одетая в роскошное платье из красного шелка, бездыханно замерла в центре мира. Она лежала на кровати рядом с мужчиной, чей пустой, остекленевший, но с остатками нестерпимой печали взгляд таких же бледно-зеленых глаз был устремлен далеко вперед, за границы обозримого. Хаджи знал, что рано или поздно разгадает тайну, узнает этого мужчину, но для этого ему придется запомнить черты его лица настолько, дабы ни за что не прогадать.       Хаджи увидел ее. Верно. И случилось это сегодня утром.       Она лежала на кровати в главных покоях и не дышала. Вместе с повелителем, в чьи глаза он с ужасом узнавания вглядывался последние двадцать семь лет, и нерожденным ребенком. И это было то, чего она возжелала.       Хаджи преклонился перед ее волей.       Быть может, он стал отступником. Быть может, хотел изменить предначертанное, потому что слишком привязался. Однако из тысяч увиденных лиц и смертей он избрал ту, что был готов предотвратить.       Судьба одной души была лишь каплей в море. Если капля не упадет, по воде не поплывет сизая рябь. Однако что значит рябь от одной капли, когда на море сыплется ливень?       Хаджи должен был уберечь ее. Должен был увезти, пока предначертанное не сбылось, пока Азраил в человеческом облике не явился на землю, дабы принять бой и в точности переткать истончившуюся вуаль и возвратить все на свои места, забрать того, кого должен был, так, как должен был.       Но Хаджи заигрался. Хаджи не учел волю своей госпожи. Опекал, до поры до времени отваживал от ненужных мыслей… И все же остался верен до конца. Не смог, не посмел противиться.       Он тяжело вздохнул. Деревянная трость, что отныне помогала ему держаться на ногах, упиралась в заснеженную тропу.       И все же Хаджи оглянулся. Высокие могучие стены, окружившие дворец и его окрестности, не давали ему возможности как следует все разглядеть… Но Хаджи знал, Хаджи видел: Юсуф тоже покинет пределы дворца. Это и была его судьба.       Юсуф. Эмир Гюне, тень шаха Сефи, управляющий крепостью.       Хаджи понял, что Юсуф был таким же, как он, стоило ему взглянуть ему в глаза.       И Хаджи знал: Юсуф видел то же самое. И то же самое пытался предотвратить.       Не увидел Хаджи только одного… Дворца. А точнее — того, что засело в его корнях.       Дворец знавал десятки эпох, и каждая была кровавей предыдущей. Знавал тысячи смертей, и каждая была болезненнее предыдущей. Кровь пропитывала его стены, коридоры и своды, оседала в мраморный и каменный пол. Кровь пленила дворец, а отчаяние и горе свели его с ума.       Хаджи наблюдал, как дворец игрался. Порой то были безобидные шалости, порой — ужасающий гнев. Однако ни Хаджи, ни Юсуф не могли ничего поделать. Их силы были каплей в море, рябью на воде по сравнению с многовековой горечью, заточенной в стенах. Юсуф долго не мог понять, что в мире существовало что-то ему не подвластное, гневался. Но принял правду Хаджи, когда сам сдался и не смог удержать волю повелителя.       Пока они истощали свои силы, Азраил явился на землю, принявшись возвращать все на круги своя. И у него были дары.       Хаджи обернулся на звук.       На одном из укрытых снежной пеленой деревьев у самых стен восседал ворон. Черные точки птичьих глаз бездумно глядели на него, но столь же птичья голова была вдумчиво наклонена. Хаджи лишь цокнул и покачал головой.       Что взять с ворона, пусть даже его хозяин забирает души? Его дело — приносить весть, а забота — есть падаль.       Разве что… Быть может, он доест падаль, что останется от дворца?..       Хаджи внимательнее вгляделся в заострившийся клюв. Ворон, будто подражая ему, точно так же таращился на него, изредка моргая. Хаджи не видел его судьбу, как бы ни старался… Кто знает, возможно, потому, что хозяин ворона умирал последним из всех ныне живущих и всех, кому предстояло родиться.       Впрочем, это было не столь важно. Ведь Хаджи четко увидел кое-что другое.       Судьбу дворца.       Тот должен был пасть. Сегодня, завтра, через неделю или месяц — однако почерневшие стены обрушатся, сметая целые эпохи. Хаджи бы предупредил его обитателей, да никто ему не поверит. Они горестно покачают головой и прошепчут: «Старик Хаджи сошел с ума от скорби по своей госпоже». Впустив предрешенную погибель, позволят Азраилу доткать вуаль. И теперь Хаджи понимал, отчего точно так же видел жуткие смерти почти всех, кто жил с ним под куполом дворца. Погребенные под завалами, они бездыханно лежали, как та рабыня, что оказалась придавлена куском колонны.       Хаджи раскрыл ладонь. Там покоился аккуратно отрезанный бутон алой розы. Его госпожа любила их, и они проросли, сами, несмотря на лютый мороз. Хаджи увидел их, проходя мимо Багдадского павильона.       Хаджи вновь спрятал бутон в руке — и побрел в заснеженный город.