⋆•✾•⋆
Сознание вопило, что ни к чему хорошему эта затея Катерину не приведет. Если бы Том мог, он бы из-под земли ее достал, а после оттаскал бы за такие прекрасные темные кудри; схватив за тонкое горло, без какого-либо сожаления ударил головой о стену. Малышка, начав задыхаться, вцепилась бы ему в руку, со слезами на глазах ловила бы ртом воздух. Садистское удовольствие наполнило бы тело, проникло бы в каждую его клеточку, насытив изголодавшуюся душу. «Папочка, пожалуйста…» Столь сильное желание поставить на место, указать на прямую принадлежность, но при этом не иметь возможности обладать. Противное ощущение. Катерина бы захрипела, вся покрасневшая от напряжения и нехватки кислорода. Она бы плакала и царапала его предплечье. Смотрела бы размытым взглядом в его лицо, ища в знакомых чертах своего прежнего отца. Ее заглушенный рыданиями голос умолял бы и просил не делать больно. Том слышал его у себя в голове. Поначалу он был тревожным, но все чаще изо рта раздавались нечленораздельные звуки. Абсурд и сарказм, стоящие за углом, тихо посмеивались, иронизируя наперебой, когда Том прошел в комнату — гостиную с высокими окнами, занавешенными темными плотными шторами. Том хотел крикнуть им, чтобы они заткнулись. Широкий диван, обитый кожей, и два таких же кресла, стоящие напротив него. Свечи. Запах воска и дыма. Камин. Низкий журнальный столик. Риддл бы с трудом сумел остановиться, с прослеживающимся в глазах алым безумием взирая на уродливые отпечатки собственных пальцев на девичьей шее. Катерина бы закашлялась, обессилено осев на пол, держась за горло. Обиженная и униженная, в эту минуту она была бы совершенно несчастной; сломленной. Его девочка... Сотворив такое с ребенком, Том до скончания веков бы сожалел об этом. Он знал, что Катерина была дороже ему, чем что-либо в этом мире, но также она была великолепна в своем умении выводить его из себя. Тому оставалось лишь пытаться держать себя в руках. С ней он учился контролю — будто заново постигал это искусство держать эмоции в узде, не позволяя им вырваться наружу. Но так работало лишь с агрессией, злостью и ненавистью, в то время как сомнительные веселье и восторг могли бить ключом и Том не знал, что с ними делать — настолько много их было. Словно в один момент он заразился ими от Катерины. И разве мог он испортить в один прекрасный момент все это несдержанностью? Том терялся в догадках насчет местонахождения дочери. Он не хотел знать, что снова взбрело ей в голову, как не хотел знать, давно ли она отсутствует в мэноре. Его потряхивало от волнения и возмущения, но если первое напрямую было связано с чувством потери, тревогой и тоской, то второе являло собой привычную реакцию на ситуации, когда все идет не так, как того хочется. Риддл знал, что через лес в маггловский город вела когда-то облюбованная Катериной тропинка. Ей нравилось ранее прогуливаться по ней, еще когда Том набрался смелости выкупить дом своей почившей семьи и поселиться здесь предположительно ненадолго. Он полагал, она могла уйти по ней не в чащу, но достаточно далеко, чтобы он не смог найти ее так скоро (конечно, если она действительно задумала именно это, потому что ее избегание не могло зайти настолько далеко. По крайней мере, Том питал мнимую надежду). Вот только разница была лишь в том, что во все остальные дни Катерина была под присмотром. Том решил не потакать ее новой забаве. Катерина заставляла его вылезать вон из кожи от раздражения и была просто невыносима, когда совершала что-то порывистое. Она всегда была слегка заносчивой в своих задумках, сколько бы он с ней не разговаривал. Том не мог сказать наверняка, каким образом в ней слились покладистость и бесчинство. Впрочем, он догадывался, почему так случилось. Тому нравилось, что Катерина до всего произошедшего часто была даже излишне откровенна с ним, сообщая все, что ее обескураживало и вгоняло в краску до мельчайших подробностей. Она была настоящей, живой, такой… раскрепощенной, открытой. Ее неусидчивость, в конце концов, показывала, насколько счастливой она была. Катерина постоянно веселилась, она находила забавным почти все вокруг. Риддл пытался не допускать ситуаций, которые бы повергли Гонт в шок или разочаровали ее. Он не хотел, чтобы она замкнулась, закрылась. Катерина была трогательной в определенные минуты и чувственной, если было нужно. Том рядом с ней старался быть мягче. Но он не приветствовал ее некоторую несдержанность в выражениях. С ним она могла оживленно обсуждать самые непристойные темы, Том не считал это чем-то запретным, поскольку в их своеобразных разговорах было что-то образовательное, если рассматривать эти дискуссии с точки зрения преподавания. Но также Том действительно мог признать, что проблематика в заданных Катериной вопросах существовала, как и табуированность — однозначно важная часть. И все-таки его настораживали не рассуждения о сексе или зачатии, как таковые и беспристрастные, и связанная с ними лексика, а вполне взрослые высказывания самой Катерины по отношению к нему — в красках расписанные выдуманные ситуации «что, если?..» — это была его проблема, которой он вскоре все же перестал препятствовать, а стал воспринимать как новый этап взросления дочери. Не сказать, что Тома что-либо смущало, но закрадывались определенные мысли, от которых временами было трудно избавиться. Она сама навряд ли в полной мере понимала истинный смысл сказанного и то, какое влияние оказывала на извращенный мозг своего отца. Катерина не была виновата в том, что ее слова значили намного больше, чем она могла понимать. Как хорошая девочка, умоляющая о ласках и поцелуях. Только его малышка. — Мигер, — позвал Риддл. Том был готов свернуть шею домовому эльфу голыми руками. Домовик занимался по обыкновению приглядыванием за юной Гонт (хотя помимо этого он имел еще и иные заботы по дому, что считалось, по большей степени, скорее побочными делами) и его вина, что в первую очередь тот не стал сообщать Тому о его несчастной пропаже. Домашние эльфы всегда казались призраками, что наполняли дом своим мнимым присутствием. И только изредка Том слышал хлопки аппарации, когда самостоятельно желал видеть кого-то из них (прямо как сейчас). Эльфы дрожали в его присутствии, тряслись как при лихорадке (но, быть может, у некоторых она и вправду была), глядя в пол. Том смотрел на них с презрением, чувствуя превосходство над существами; смотрел как на питомцев, коими они и являлись, только без умиления и желания пригреть. Разнесся глухой хлопок. Маленький уродливый человечек с причудливой формой головы и ушами, напоминающими крылья летучей мыши, тонкой полоской рта, кажущийся совсем безгубым, и земленисто-серой кожей вышел из-за угла, передвигаясь совсем бесшумно; переминаясь неловко, робко. Взгляд его больших глаз задерживался где угодно, но эльф не смел посмотреть на своего Хозяина. Мигер острожно подошел к Тому, весь забитый и пугливый, теребя подол своей порванной, грязной наволочки. Опять успел измараться. — Ты же знаешь где она? — вкрадчиво поинтересовался Риддл, на что эльф вздрогнул (он видел, какими недобрым взглядом Хозяин глядел на него). Мигер словно в одночасье заделался безмолвным, продолжая теребить свое тряпье, только зрачки его неимоверно расширились от страха и он опустил голову вниз. Том хорошо знал его как болтуна, но не в этот раз. — Смотри на меня. Четкий приказ прозвучал уже не так располагающе — холодно, с толикой надменности. И эльф тяжело задышал. Внутри у него будто что-то оборвалось; обвалилось и разом разрушилось. С трудом Мигер сглотнул, поджал тонкие губы, но посмотреть на Риддла все же не решился, даже если все еще помнил недавнюю боль от круциатуса. Ему нечего было терять, кроме своей жизни, разве что, вот только в последние дни Мигер задумывался, что все же была одна, пусть и мельчайшая вещь, ради которой стоило оставаться в живых. — Смотри на меня, — с расстановкой повторил Том. Ноздри его стали раздуваться, точно у огнедышащего дракона. Чего греха таить, он мог бы сжечь Мигера заживо. Домовик быстро глянул на него, а потом вновь опустил глаза, чем взбесил еще больше. Том глубоко вздохнул и прикрыл веки, силясь прийти к спокойствию, чтобы не сорваться раньше времени. Почему этим идиотам всегда нужно все усложнять? — Объясни мне, Мигер, почему я нигде не могу найти ее? — издевательски спросил Том, видя, что домовик явно не настроен на пустую болтовню, — Может, это из-за того, что я слишком засиделся за работой, как думаешь? И она просто обиделась на меня, м? Или это связано с тем, что она избегает меня весь последний месяц? А может, ей опять ударило в голову безудержное веселье? Скажи мне, в чем причина? — Том рассуждал нетипичным образом, обычно он вел себя более… рационально, но в данный момент его будто заклинило; он зациклился на одном и том же, не думая о чем-то ином. Да и как тут можно думать о чем-то ином, когда ребенок бесследно пропал? Магия Катерины была настолько слабой, что узнать с точностью, где она, оказалось практически невозможно. Тому было достаточно одной попытки, чтобы понять, что этот вариант поиска тщетный. Но он допустил мысль, что Катерина научилась временно блокировать свою магию, чтобы не оставлять магический след. Изо рта Мигера вдруг наконец вырвались приглушенные звуки. Том внимательно посмотрел на него, готовый внимать каждой отчеканенной буковке, но тот стал бормотать что-то несвязное между собой, речь его была быстрой, но тихой и трудновоспринимаемой на слух. — Заткнись, — спокойно произнес Том с полуулыбкой. От его ровного тона Мигер сжался весь и был готов провалиться сквозь землю, — Мне нужно ее местоположение, а не причитания. Но раз уж ты не можешь сказать чего-то стоящего, тогда мне следует лишить тебя возможности говорить вовсе, верно? Прикусив язык, Мигер отчаянно замотал головой, да так резко, что можно было подумать, что она вот-вот оторвется; сорвется с плеч, покатившись по полу, глухо плюхнувшись на оный. Том отмахнулся от мысли, что если бы та все же оторвалась, то определенно достигла места у его ног, и он бы брезгливо переступил через нее. — Ты знаешь где она, не так ли? Мигер острожно кивнул, надеясь на какую-то поблажку. Ему казалось, что если он скажет то, что хочет Том, тот оставит его в покое. Забегая вперед, да, Мигер обладал нужной Риддлу информацией, а вот на счастье или же нет — вопрос спорный. Том смотрел на него вскинув бровь, испытывая не больше, чем зуд презрения. Он отошел на несколько шагов, заставив эльфа взглянуть на себя с ужасом в больших наивных глазах, а потом склонил голову к плечу, и домовику этого движения было вполне достаточно для ожидания пыточного заклятия. Том пристально, с легким прищуром, своим липким взглядом взирал на эльфа. Мигер испытывал что-то сродни ознобу, его потряхивало, но больше от мыслей о предстоящих мучениях; все же, он не хотел снова подвергаться насильственным действиям со стороны своего обладателя. Вот только он провинился, и как никто другой был об этом прекрасно осведомлен. — Это ведь было твоим единственным важным заданием, — проговорил мягким тоном Том, пряча в нем по большому счету не угрозу — так, напоминание, — До этого момента ты справлялся весьма неплохо, но что я вижу сейчас? Неужели ты вздумал пойти против своего хозяина, м? — Сэр! — встрепенулся Мигер в итоге, думающий, что так может спасти свое положение, — Она сказала, что уйдет! Сказала, что уйдет! Она сказала… — эльф не договорил. Он закашлялся, видимо, подавившись собственной слюной, и Том так и не услышал заветного ответа. — Что она сказала? Эльф выставил руки вперед, затряс ими отчаянно. — Хозяин будет ругаться! Он покалечит Мигера! — испугано проронил он. Риддл жутко улыбнулся. — Что она сказала? Она просила тебя молчать? Помедлив, эльф вновь закивал. — Это было не сложно, правда? — спросил Том, когда Мигер по-новой зашелся в кашле, — Разве я не просил тебя докладывать мне, когда она снова посмеет задумать что-то? Разве я не просил тебя приглядывать за ней? — искренне интересовался он, — И чем же ты мне отплачиваешь, позволь спросить? Мигер схватился за горло, надрывно дохая, приложив ладонь ко рту. — Ты даешь ей обещание. Твоя ошибка в том, что ты смеешь выбирать сторону. Забыл, кому ты на самом деле служишь? Или ты забыл, что Катерина не в полной мере обладает тобой? Глотку сдавило так сильно, что домовик в панике стал хватать ртом воздух. Забавно, что одновременно с этим он пытался говорить. — Но она же тоже… тоже Хозяйка Мигера. Мигер рад прислуживать мисс Гонт, сэр. — Правда? Меня удивляет твоя откровенная забывчивость очевидных вещей. Тонкие, как палки, ноги эльфа подкосились и тот не заметил как осел на холодный пол. — Она у Фрэнка Брайса, — просипел эльф, внезапно обнаружив на своих пальцах капли крови. — Что она там делает? — недоуменно спросил Том. Он нахмурился, едва удержавшись, чтобы не скривиться. — Мигер не знает, — последнее, что он сказал. Большие, бездонные глаза наполнились слезами, потому что домовик понял, к чему все идет и что произойдет дальше. Его выгнуло дугой на полу и он истошно закричал. Глаза его закатились так сильно, что были видны лишь одни белки. Все его хрупкое тельце охватил неистовый жар. Мигеру казалось, что температура вмиг подскочила до самой высокой отметки. Он забился точно в припадке, изнемогая от обжигающей боли, перекатываясь с боку на бок. Словно его действительно бросили в огонь и пламя ласково решило с ним расправиться. Том мог бы принять решение тут же броситься на поиски юной Гонт, с учетом, что теперь он знал, где может ее найти, быстро прикинув в уме свой приблизительный маршрут, но если он посмеет вернуть дочь силой, Катерина с большой вероятностью просто продолжит дальше игнорировать его, пусть и желание удостовериться, что с ней все в порядке, сидело на задворках и капало на мозги ровно каждые две секунды, пока Том наблюдал за чужими мучениями. Мигер выглядел чересчур болезненно, он стал бледен как смерть. Эльф давился собственной кровью, пачкая в ней руки, пытаясь утереть ее со своего лица, когда она пошла носом. Удушливый кашель раздражал горло — спазм все не прекращался, и когда Мигер предпринимал очередную попытку откашляться (вероятно, из-за кровяных сгустков), кровь брызгала во все стороны. Том отплачивал домовику за его безответственность, за невнимательность и неповиновение. Он хотел, чтобы тот понял, насколько сильно провинился. Все происходящее напоминало пыточное заклятие, но в отличие от круцио, то, что делал Том, являлось чем-то иным, более темным. И стоило ему совсем немного перегнуть палку и с большой вероятностью существо бы погибло. Риддлу доставляло извращенное удовольствие наблюдать, как эльф мечется в панике, глотает свою кровь, которой с каждой секундой становится все больше. В первую очередь, он оказывал магическое воздействие на разум, подвергая его сильнейшей деструкции. Когда ты чувствуешь, как плавится твой мозг — это всегда больно, но в том случае, если тебе внушают эту неизбежную, неизгладимую боль. Ему нравилось играться с восприятием действительности и собственных ощущений, пока параллельно с этим он разрушал чужое тело изнутри, влияя на внутренние органы, калеча невербально — если круциатус заставляет чувствовать нестерпимую боль в теле, словно каждую косточку искусно и поочередно ломают, то это заклятие в самом деле нарушает работу всех жизненно важных органов, сбиваются все важные процессы; почки, печень, сердце отказывают из-за неправильной работы, токсичные вещества, выделяемые ими, выбрасываются в кровь, отравляя, доводя уровень боли до критического. Вскоре эльф забился в агонии, ползая по полу и надрывно стоная. Он больше не придавал значения кровотечению, паника переросла в откровенную уверенность в собственной беспомощности и никчемности. Прижав колени к груди, к своей грязной наволочке, испачканной теперь еще и в крови, Мигер выл и плакал, умываясь кровавыми слезами. Неспокойный от сильных спазмов, он перевернулся на спину, намеренно ударяясь головой о пол. И он все сильнее и сильнее бился, пока не разбил голову. В ушах зазвенело, но он не останавливался, продолжая калечить сам себя, уже не различая, где боль была сильнее всего и была ли вообще. Мигеру казалось, что если он не остановит это, то сойдет с ума. Точно сойдет. Царапая ногтями свое лицо, впиваясь ими, раздирая кожу, эльф снова истошно закричал. Что-то внутри содрогалось и сокращалось, принося адские муки. Мигер подумал, что мог бы вспороть себе живот, чтобы извлечь это что-то из себя. Он был готов поковыряться между своими органами, если бы Том разрешил; если бы Том помог ему в этом. Даже если бы он лежал со вспоротым брюхом, он был бы рад, если бы его органы лежали рядом — возможно, так они бы перестали болеть. Его едва не выворачивало наизнанку — еще немного и он бы выблевал все свои внутренности; еще немного и его бы просто-напросто разорвало на части. Том неотрывно глядел на разворачивающееся представление. Ему нравилось то, что он видел. Это было великолепно, непередаваемо прекрасно, неизгладимое впечатление от мучения и страданий. Он наблюдал, как густая темная кровь сочилась из разбитого затылка, когда домовик перекатился на бок, и глаза его почернели от восхищения. Темное начало вмиг пробудилось, будоража испорченный рассудок, в то время как рассудок существа уже окончательно на почве припадка чуть не тронулся. Но внезапно эльф затих. Том приблизился к распластанному перед ним мелко подрагивающему телу, обходя лужу крови — манящей, горячей и скользкой, такой мерзкой и отвратительной. Только маниакальный взгляд выдавал в нем законченного садиста. — Мне ничего не стоит убить тебя, помни об этом. Или ты надеялся на какую-то снисходительность? — поинтересовался не из любопытства, скорее это был больше риторический вопрос. Том знал, что домовик ничего не сможет ему ответить — слишком много сил он потратил за такое короткое время. Том бегло осмотрел его. На вид не особо скажешь, что с домовиком что-то не то, если не считать залитый кровью пол и ее темные дорожки на лице и руках эльфа (без упоминай разбитого затылка и разодранной кожи — вполне можно скинуть вину на неуклюжесть самого Мигера, но с другой стороны, кому вообще будет до этого дело?). Разве что общая бледность говорила о болезненности, но Том знал, что совсем скоро от нее не останется и следа. Он фыркнул и отошел от тела. Ему больше не представлялось интересным видеть измученное существо. Риддл расположился в кресле, бросив безразличный взгляд на домовика. Тот не шевелился, пластом лежа в остывающей луже собственной крови. Тому вмиг стало скучно. Конечно, он не выплеснул на эльфа всех своих эмоций и переживаний, но стало в разы легче; он успокоился. Том призвал к себе бутылку огневиски, щедро плеснул алкоголь в стакан. Он редко пил, но это не значило, что у него в доме не было пару бутылок чего-то высокоградусного. Том осушил стакан в два больших глотка, после чего поморщился, приложив кулак ко рту. Челюсть свело, горло раздирало, хотелось кашлять, выступившие нелепые слезы собрались на уголках глаз — не стоило пить все залпом. Отняв руку от лица, Риддл облизнул губы. Спустя долгие минуты домовик задвигался и с трудом на трясущихся руках предпринял попытку приподняться. Том краем глаза заметил его шевеление. Эльф старался не издавать ни единого звука. Он не был уверен, что не спровоцирует еще одну волну проклятия. Он не был уверен, что выдержит ее, эту еще одну. Мигера трясло словно он пережил шоковую терапию и на удивление остался в здравом уме. Хотя временами он думал, что лишиться рассудка для него было бы благословением, но Риддл не удостоил бы его такой чести. Конечно, если бы ему самому это было не выгодно. — Убирайся, — брезгливо бросил Том. Мигер сквозь дикий звон в ушах все же расслышал сказанное и уже собирался исполнить это, в мгновение ока испарившись на глазах у хозяина, но каждое движение давалось крайне сложно, передвигаться было мучительно. Неожиданно Тому в голову пришла одна очень забавная мысль, от которой стало тепло на душе — как продолжение этого прекрасного времяпровождения. — Хотя нет, — самодовольно хмыкнув, — Сначала убери за собой, — намекая на лужу крови. Чтобы Катерина не видела. Он растянул губы в наигранной улыбке, раздумывая над тем, чтобы доставить эльфу как можно больше дискомфорта, но уже иным путем. Наблюдать, как тот корчится от боли, но все же выполняет приказ, на удивление грело сердце, но не долго, так как мысли быстро вернулись в то же страдательное русло — ведь где-то там, за пределами дома, за входной дверью, во мраке и холоде, наверняка сидя на жесткой перине и хлебая безвкусный чай, существовал крохотный, теплый и нежный комочек равновесия. Потрескивание догорающих пары-тройки свечей, зажженных ранее вечером для создания уюта в гостиной, в тишине могло бы оказывать расслабляющее воздействие, разливать внутри тепло ровно как от огневиски, растопить лед в холодном взгляде потемневших глаз со скрытой в их глубине ярко-алой яростью. Размышлять о чем-то благоприятном полезно, вероятно. Представлять скорое возвращение и пытаться воспроизвести то самое чувство легкости на душе, благо она искалечена не настолько сильно. Тому хотелось, чтобы Катерина убедила его в том, что все относительно в порядке, и она больше не станет уходить из дома посреди ночи. Он задавил в себе порывы копаться в чужом сознании на расстоянии. Малышка Гонт, возможно, не заметила бы изначально, что что-то не так, но она наверняка помнила основы, которые он сам ей рассказывал на случай, если кто-нибудь попытается проникнуть в ее голову. К тому же, было небезопасно вот так просто терзать совсем молодой разум. Том с трудом мог представить, что будет переживать за кого-то. Не мог представить. Вместе с тем, он допускал иной исход событий: подавив не только личность, но и магию дочери, он бы с легкостью управлял ею. Катерина — названная случайным именем, с фамилией его матери. Катерина — вызывающая пожар и развращающая нрав, его chérie. Она как звезды на ночном темном небе, как частицы космоса в его венах; то самое темное искусство под семью печатями и молодая кровь на персиковых устах с привкусом сильнейшего яда. Том невидящим взглядом уставился в негорящий камин. Пальцы подрагивали, а мысли скакали с одной на другую. Он мог бы поклясться, что от него так и веяло нарастающей чернотой, тянущейся шлейфом прямиком из детской, остающейся прожженными следами и гнилью на полу. Он мог бы поклясться, что вокруг витало туманное облако, сотканное из материи густой и мрачной. Вполне вероятно, что сама магия вырывалась наружу, удивительно, но не паром из ушей и не дрожанием потолка с осыпающейся штукатуркой. Закономерно. Катерина. Временами Том задумывался, что она его проклятие, расплата за убийства, но если бы он верил в такие мелочи, то не добился бы того, что имел сейчас.⋆•✾•⋆
Том был уже на грани того, чтобы открыть вторую бутылку. Он вошел во вкус и теперь сидел, нервно постукивая пальцами по подлокотнику, в то время как остатки алкоголя на дне прозрачного стеклянного стакана вынуждали наконец-то допить их. Чьи-то осторожные шаги нарушили атмосферу умиротворяющей, легкой тишины, царившей в дремлющем мэноре. Том не повернул головы, когда они затихли приблизительно у дверного проема. Он догадывался, кто нарушил его тревожное уединение. Это вполне мог быть эльф — неосторожный и пораженный обстоятельствами. Откровенно говоря, Том послал бы его. Они были невероятно глупы и только изредка были полезны. Спрашивается, что в этот раз они могли бы ему сообщить, если до этого ни один из них не явился с вестью о том, что его чадо покинуло поместье? Дело было даже не в том, что это прямая задача Мигера, остальные также не слепые создания. Том не верил, что страх перед ним был настолько силен, что каждый по своей трусости просто не стал лишний раз открывать рот. Он все равно еще припомнит им этот инцидент; будет напоминать так часто, чтобы в дальнейшем не было и мысли чего-то скрыть, если они до сих пор этого не поняли. Нередко Риддл кривился при виде очаровательной улыбки дочери, дарованной этим ничтожествам. И он каждый раз предвкушал, как эти шавки будут расплачиваться, вымаливая прощение за свои малейшие (очевидно не очень) проступки. Том сдержал нервный смешок, вспоминая Мигера, лежащего в кровавой луже — на том самом месте, где… Тома злило, что домовики иногда цеплялись за Катерину, как за спасительную соломинку. Она была неравнодушна к ним хоть и редко, но этого было достаточно, чтобы заполучить их расположение. Они не понимали, что она использовала их в своих целях, когда у нее снова появлялось шило в одном месте, но уперто верили в то, что она была добра. Не была. Как и не была способна помочь им в тот момент, когда Том в полной мере отвешивал каждому эльфу равную порцию круциатуса. Не то чтобы она вообще знала, как именно он наказывал провинившихся, но зато позже домовики переставали боготворить ее. А потом она снова задабривала их и все начиналось сначала. Том знал наизусть ее поступь, выучил до деталей все ее шаги, вычленяя любые посторонние шорохи. Знал каждый жест, изучил повадки. Он знал, когда она подкрадывалась, мог понять ее настрой по одной интонации совместно с походкой, ровно как и мог узнать ее голос из тысячи других. Тогда что за игра разума произошла ранее? Такая проблемная из них двоих в настоящий момент. Не оставляло сомнений, что в будущем с ней станет еще сложнее. Хотя раньше Том тоже был своего рода проблемой — ходячая харизма с аналогичным шилом, повернутая на чистоте крови и пропагандирующая это на всю округу. Сейчас же он преисполнился в своем познании и стал просто ходячей харизмой, но с грандиозными планами, о которых пока еще никто не имел понятия. На приближающимся рассвете дочь решила почтить его своим присутствием в доме. Знала бы она, что означала его сдержанность. Том определенно вздохнул с облегчением, даже если его преследовало желание наставить палочку на ребенка. Но главным элементом сего воздержания было то, что он не видел ее — его дочери не было в поле его зрения. Риддл только прикрыл глаза, прежде чем услышать: — Почему ты сидишь здесь? — ее спокойный шаг едва не доводил до белого каления. Ему хотелось съязвить. С укором парировать: «будто ты не знаешь, милая». Заставить дочь почувствовать себя жалкой, испытать вину перед ним. Но вот незадача — он не мог себе этого позволить. Том не был уверен, что устал, но он понимал, что его телу следует отдохнуть, также как и разуму, прокручивающему посторонние, неправильные картинки в голове. Он снизошел до того, чтобы взглянуть на Катерину. Отрешенно. В нем все еще преобладали частички здравомыслия, но Риддл усердно подавлял свое бушующее расстройство, представляя не самый лучший исход событий. Эта надменность, которую он не смог удержать, вылезла, взирая свысока на такую крошечную обеспокоенность в лице дочери. Едва ли настоящую. Эти нахмуренные брови, а также напускная серьезность темных глаз словно говорили ему, что он какой-то странный с этой своей неприступной холодностью и нравоучениями, которые еще не успели вырваться из его ядовитого рта. Том разглядел мелкую царапину на детской щеке, которой не придал особого значения. Легкое, молочного цвета платье, с нежным кружевом на подоле почти доходило до колен, подчеркивало формирующуюся фигуру и ноги, облаченные в высокие носочки и черные туфельки с ремешком — сейчас испачканные пылью и замаранные чем-то еще. Том помнил, как она выбирала их, когда они прогуливались по Косому переулку. Дочь создавала свой собственный образ. То, что требовалось от него — только оплатить. Но он не был против, ведь ему самому нравилось, как вещи смотрелись на ней. К тому же, он не смел ей отказать, чтобы она выбирала что-то для себя, ведь он так же помнил, что у него выбора — в чем ходить и какими вещами пользоваться — практически не было. Тонкая вязаная кофточка сползла с одного плечика, но Катерина проигнорировала это. Она нахмурилась еще больше, недоверчиво уставившись на отца. Ненавязчивый горьковатый запах дикого дерева коснулся чуткого обоняния — Катерина сжимала в руке веточку рябины. Забавно. Но это не отменяло того, что ее душа пропахла сухой землей и ветром, как и его собственная покрылась снежным прахом. Сознание помутилось лишь от одного глубокого вздоха. Том едва не задохнулся, а взбудораженное нутро вдруг решило переклинить совсем некстати. Риддл показательно отставил стакан на столик рядом, а после откинулся на спинку кресла. — Подойди, — сказал он короткое мгновение спустя. — Зачем? — вот так просто спросила Гонт. Том не счел нужным отвечать на ее вопрос, взирая холодно. Он протянул ей руку ладонью вверх, и его девочка знала, что это значило. Раньше Риддл делал так всегда, перед тем как усадить дочь к себе на колени — он протягивал ей руку, чтобы она держалась за нее, пока устраивалась поудобнее на его бедрах. Катерина покосилась на него. — Если ты собираешься меня ругать, то этот жест выглядит очень странно. Том хотел было искривить губы в усмешке, показав все свое превосходство и гниль, совсем незаметно заискрившую на кончиках пальцев, но вовремя остановил себя. Его намерения были иными, нежели просто отругать дочь. Со знакомым похабным оттенком. — Малышка, иди ко мне. Риддл постарался сделать непринужденное лицо, расслабить тело. Показать, что папочка совсем не рассержен ее детской шалостью. — Я могу отказаться? — вежливо. Похвально. — Не сегодня. Катерина поджала губы. Том видел ее метания и неохоту быть ближе к нему. Где-то изнутри она чувствовала, как магия вибрировала и плотно сгущалась вокруг них, потому что он точно ощущал столкнувшиеся две магические силы, сейчас напирающие друг на друга. Гонт могла бы от исходившего ее напряжения полопать пару лампочек в висящей над ними люстре или пустить огромную трещину в деревянном полу. Том в отместку бы выбил окна, но в данном случае вынужденная игра не стоила свеч. Катерина несмело подошла, ступая осторожно, словно он мог резко дернуться в ее сторону и сильно испугать. Но он сидел неподвижно, ожидая, когда дочь соизволит вложить свою руку в его. И она аккуратно коснулась его ладони — сначала лишь подушечками пальцев. Прежде чем забраться на кресло, Катерина смущенно потопталась на месте; сунула веточку с небольшой оранжевой гроздью во внешний карман. Он не стал говорить ей что-либо по поводу того, как было бы лучше для нее сесть ему на колени, ведь она сама знала, как ей было удобнее. Приподняв подол своего прекрасного платьица, Катерина сжала ткань крепко в кулаке. Взгляд упал на ободранную покрасневшую кожу. Том отчетливо увидел ссадину, которую не заметил до этого. Дочь лишь крепче ухватилась за его руку, взбираясь неторопливо. Риддл подхватил маленькую Гонт выше сгиба травмированного колена, сжав слегка грубо, в целях предотвратить неловкое пошатывание, на что Катерина тихо ахнула. — Я сделал тебе больно? — спросил спокойно, игнорируя навязанную природу изданного его малышкой звука. — Нет. Ее бесстрастность давала пощечину ему каждый раз, когда Том осознавал, что дочь постепенно перенимала его привычку сдерживаться, сама того не ведая. Она старалась не показывать своих переживаний, даже на банальный вопрос отвечала так, словно ей было все равно, спрашивал он ее о боли или о чем-то другом, более обыденном. Они точно пытались переплюнуть друг друга в безразличии к происходящему — вот, что вызывало недоумение и, пожалуй, подогревало интерес. Мрачный огонь в глубине зрачков стал разгораться сильнее. Катерина мягко ухватилась за отцовское плечо, а после поерзала, шумно выдохнув, и наконец-то опустилась на его колени. Том почти сразу скользнул ладонью по талии дочери, забираясь рукой под темно-оливковую кофту. Позволил высвободить девичью кисть, давая Катерине волю на еще более желанные прикосновения. Гонт все еще держалась настороженно, и ему нужно было как-то развеять ее сомнения и сменить напряженность на расслабленность. Осторожно поднеся руку к ее лицу, Том заправил за ухо выбившуюся прядку. Малышка, ты изумительно пленительна. — Сильно саднит? — спросил он, осматривая царапину. Игнорируя ее пристальный взгляд, скользя ладонью по талии, очерчивая изгиб большим пальцем под ребрами. Аккуратно по спине своей девочки, любовно прослеживая выступающие позвонки, слишком медленно. Расскажи мне все. Не стараясь сильно давить или прижимать к себе теснее, чем хотелось бы, Том ощущал тяжесть тела дочери на своих бедрах, и ему нравилось чувствовать это; нравилось думать, что именно она восседает на нем, точно на самом царственном, величественном троне. И не важно, в каком состоянии были ее одежды, главное, что она сама цела. Относительно. Он разглядывал ее и понимал, что еще никогда не был так сильно кем-то очарован, до невозможного ослеплен. Казалось, дочь была его личным наваждением даже в те моменты, когда ему было совсем не до милостей и сладких объятий; когда настроение располагало метать молнии и гневаться. Риддл плавно опустил горячую ладонь на ножку своей малышки. Он не мог держать свои руки при себе, когда она снова находилась так близко. То тепло, исходящее от нее, рождало скорее истому. — Не очень. В ее глазах не было такой же сильной ослепленности. В них поселилась какая-то ранее не наблюдаемая Томом эмоция. — Я не хочу ругать тебя, милая, — полушепотом, рассматривая с притворной нежностью. Катерина перевела взгляд. Нет, она вовсе не испытывала неудобство — ни от того, как Том внимательно вглядывался в ее миловидные черты, ни от того, что сидела на отце, будто маленький ребенок. — Но ты будешь. Том покачал головой. — Ты отстраняешься от меня, — произнес он с точной уверенностью, — Тебя что-то беспокоит? Гонт промолчала. Нижняя губа ее дрогнула. Катерину что-то волновало, и Тому было необходимо — нет, крайне важно — знать, что же именно заставило дочь отдаляться от него. Она смотрела куда-то в пространство почти не моргая. Натянутая как струна, с различимым негодованием. — Пап, ты что, пил? — будто только сейчас увидела открытую (и уже пустую) бутылку, зависшую в воздухе рядом, но на деле просто перевела тему. Риддл не издал ни единого вздоха, не посмотрел в сторону левитирующего предмета. Катерина сделала вид, что не заметила, как от него самого не очень приятно разило спиртным, продолжая находиться в его объятиях. Продолжая быть послушной. Она не хотела говорить о том, что происходит между ними в последнее время. — Немного. Ответил весьма заторможено. Риддл почувствовал легкое недомогание. — Ты же не пьешь, — донеслось до него приглушенное. — А ты не уходишь посреди ночи из дома, но сегодня мы удивили друг друга, не правда ли? — Том пьяно усмехнулся, склонил голову к плечу. Он не знал наверняка, ранил ли дочь своими словами, но даже если и так, то не хотел бы этого знать. Его собственная вина вмиг поползла вверх по горлу вместе с рвотными массами. Том постарался сглотнуть тугой ком. Катерина проследила за тем, как едва колыхнулось пламя последней догорающей заколдованной свечи. Стремительно угасающее, как и ее настороженность. — Я понимаю, ты рассержен… — осекшись, Катерина поджала губы. — Ты весьма виртуозно подрываешь мое спокойствие, малышка. Безусловно, Риддл был рассержен. Она прекрасно знала из-за чего, а также прекрасно понимала, что ее поведение в последнее время не соответствовало тому, каким оно было еще несколько месяцев назад. — Предлагаешь мне извиниться? Том посмотрел на дочь неясным взглядом. Катерина издала сдавленный смешок и потянулась к нему, приблизившись вплотную. Том ощущал несвойственный комфорт от того, как тесно маленькая Гонт прижалась к его телу после того, как вновь активно поерзала. — А ты станешь? — Тому захотелось подловить дочь на этом, так как в большинстве она вовсе не извинялась, а оправдывала свои поступки. Гонт только сосредоточенно посмотрела в его лицо и тут же смутилась, переводя взгляд. — Пап… — на выдохе позвала она, оказавшись совсем близко, дразняще в самый уголок губ, — Папочка, — почти неслышно. Он затаил дыхание, сомкнув губы, чтобы не дышать в сторону дочери. Тома пробирало от того, как она порой произносила это «папочка» — вроде обычное обращение, ничего лишнего, но когда приглушен свет, в тишине, наедине и так проникновенно, он полагал, что она имела в виду нечто иного характера. И он бы не хотел знать, что это «нечто» означало в ее понимании. — Я хотела сказать… И он совсем не заметил, как она слегка приподнялась. — Мне так не жаль, — произнесла Катерина уверенно. У Тома не возникло ни единого сомнения — ей не жаль. Он успел лишь вскинуть бровь, когда ее губы все же коснулись его — совсем легкое, ненавязчивое прикосновение. Ресницы малышки дрогнули. Она примкнула чувственно — неумело, в какой-то степени невинно. Том ощущал, как ее мягкие уста пульсируют, тонкие пальчики крепче сжимаются на ткани рубашки, а из глубины ее рта вырывается судорожный вздох. Ему хватило несколько долгих секунд, прежде чем отстраниться, опешив, осознав, что именно происходит, разорвать поцелуй, пусть и весьма целомудренный, с характерным чавкающим звуком. Вжавшись в спинку кресла, он тревожно вгляделся в лицо дочери. Ее руки сползли с его плеч на грудь. От того, как аккуратно она уместила свои ладошки, сильнее забилось сердце. В другой ситуации Том бы умилился ее детской привычке. — Зачем ты это сделала? — спросил осторожно, содрогнувшись от сладостного жара — кошмара, преследующего наяву. Внутри притаилось что-то вязкое и тяжелое. Его собственные губы вмиг запылали, отзываясь странным покалыванием. Он читал в глазах своей девочки: «тебе не понравилось?», пребывая в прострации, ожидая чего-то вразумительного, когда в действительности ей просто… — Захотелось, — пожала плечами, — И ты вроде нуждался в извинениях. Веселые огоньки загорелись на самом дне ее темной радужки — где-то глубоко и так недоступно для него сейчас. Волнистые волосы, струящиеся непослушными локонами. Его руки на ее теле. Катерина прикусила губу (интересно, попал ли алкоголь в ее рот, на ее маленький грязный язык?). Захотелось. За-хо-те-лось. Ей просто захотелось поцеловать его, что в этом такого? Дочери не целуют своих отцов в губы. — Ты могла бы просто сказать: «прости меня, пожалуйста, я больше так не буду», — произнес Том, сам слабо веря в то, что дочь действительно больше не станет совершать подобное. Катерина облизнула нижнюю губу. Поучительные речи о деликатной теме тут же всплыли в голове. Том поежился, когда вспомнил, что Катерина была осведомлена о половой жизни достаточно в свои годы, начиная незадолго до того момента, когда у нее пришли первые месячные (как и вспомнил все ее заданные невзначай каверзные вопросы). — Отпустишь меня? — Гонт коротко улыбнулась. И она совсем не была разочарована тем, что он не ответил ей. Порой дочь спрашивала его об ощущениях при поцелуях. Он отвечал, что прелюдии не вызывают особого трепета, изредка появляется легкое возбуждение — такое приятное тянущее чувство внизу живота — не более. Отвечал, что таким способом можно расслабиться, что при сильном влечении поцелуи могут стать жесткими и даже голодными, что любящие люди могут буквально пожирать друг друга. И тогда Катерина восхищенно взирала на него. Он замечал, как она с каждым разом все больше стремилась поцеловать его далеко не в щеку. Будто ее попытки были так незаметны, чтобы осознать их, сидя под градусом с дочерью на своих бедрах. Все, что происходило между ними, Том не мог назвать нормальным. Как бы ему ни хотелось вырастить дочь с наиболее адекватным восприятием, казалось, все в мире было против. Стоило начать, как случалось что-то, что заставляло их снова оказаться в объятиях друг друга — теснее и жарче обычного. Он понял, что Катерина все еще забавлялась с ним, и это выбивало из легких весь воздух. Она неаккуратно поерзала, проскулив вдруг от саднящей боли, но Риддл не собирался позволить ей уйти, не снова. — Могу только прижать ближе, — на лицо легла нехорошая тень. Том знал, чем рисковал, когда сознание окончательно помутилось. Он знал, чем все могло обернуться, когда в мыслях возникла эта фантазия. Знал, как может отреагировать Катерина на его действия. Знал, что, возможно, выставит себя вновь не тем, кем хотелось бы. Он почувствовал тошноту. Том грубо потянул дочь на себя, заранее сожалея о том, что может оставить синяки на ее теле, напугать своим поистине внезапным порывом. — Папа! — Катерина вскрикнула, сильно уперлась ладонями в его грудь, попытавшись не дать отцу впечатать ее в себя болезненно крепко, как и уперлась в сидение кресла коленями по обе стороны от бедер Тома и ссадина на коже вспыхнула новой болью. Слабая дрожь завибрировала на кончиках пальцев. Том находил происходящее нелепостью, но не мог удержаться от наглости поиздеваться. Лицо Катерины преобразилось: болезненное выражение застыло на нем. Гонт, приоткрыв рот, тихо заскулила. — Остановись, пожалуйста! — воскликнула, едва не срываясь на визг. Но Том только сжал побольнее ее бедро, забираясь ладонью под платье, давя другой на спину — до тех пор, пока малышка не начала заходиться более частыми вздохами и всхлипами. Ее чарующий голос так мелодично лился в уши, когда она издавала полузадушенные мучительные стоны. Том ослабил хватку лишь когда придвинулся ближе, специально заставляя Гонт звучно сглотнуть. Он понимал, как со стороны может выглядеть ситуация, как понимал, что дочь опять ломала комедию. Она делала так постоянно, и с каждым разом Том боялся навредить ей всерьез. И ему все также нужно было ощутить ее тепло, знать, что она рядом и больше никуда не уйдет. Катерина притихла. Бросив короткий взгляд в полные ошеломления покрасневшие глаза, он приблизил свое лицо к ее, повел носом по щеке, вдыхая головокружительный запах знакомого затхлого праха, томно поцеловал в линию челюсти, услышав шумный вздох. Тома будоражило, что его девочка так отчаянно хотела получить его внимание, не понимая, что оно давно на ней. Хитрым змеиным взглядом он наблюдал за дочерью, делая вид, будто ничего не происходит. — Я не стану ругать тебя, милая. Но не думай, что останешься безнаказанной за свои блядские выходки, Катерина, — сообщил хриплым голосом, касаясь губами ее нежной кожи. Я хочу держать тебя рядом с собой до твоего совершеннолетия, а после — до самого конца. Я хочу заставить тебя давиться слезами и вопить о беспомощности. Я хочу наслаждаться твоей замкнутостью и слушать твои тихие великолепные вздохи, предназначенные только для меня. Катерина расслабилась, переставая давить ему на грудную клетку; обняла за шею, прижавшись самостоятельно. Ноготки намеренно царапнули кожу, даря секундное обжигающее ощущение и мелкие будоражащие мурашки. Она ерзнула, плотнее усаживаясь. Ее тихий смешок раздался над ухом. С полной уверенностью, что правильно понял ход ее мыслей, Том с облегчением выдохнул. Позднее он в полной мере пожалеет о своих собственных высказываниях и действиях. Будет прокручивать их в голове сутками напролет, а потом отправится в Косой переулок, чтобы снова купить дочери какую-нибудь дорогую вещь, и выставит все так, словно это не заглаживание вины, а обычный подарок вне всяких праздников. — Не уходи больше, слышишь? — прикрыв глаза, уткнулся носом в висок. — Да, папочка.⋆•✾•⋆
Все тот же коридор и приглушенный свет, добавляющий в атмосферу чего-то интимного, когда Том вел дочь за руку в свою спальню. Можно ли было назвать ликованием тот момент, когда Катерина с охотой приняла его приглашение провести оставшееся время для сна вместе? Понимала ли она, что им двигало? Догадывалась ли о его тоске по ней? Том придержал дочери дверь, и Катерина несмело ступила за порог, осматриваясь. Помещение залил тусклый свет ламп. — Ничего не изменилось, — оповестила она. Риддлу показалось, что в ее тоне преобладали грустные нотки. Возможно, дочь грустила по тому, когда проводила в его спальне больше времени. Широкая кровать, устеленная светлым постельным бельем; настенные светильники над изголовьем; прикроватные тумбы с пустой поверхностью, а также темный комод с расставленными на нем свечами в подсвечниках и стопкой книг. Платяной шкаф, оставшийся после Риддлов. Напольный светильник, массивное кресло в дальнем углу и книжный шкаф — не такой большой по габаритам, как в семейной библиотеке на нижнем этаже выстроенные в ряд стеллажи, намного меньше и компактней. Не было чего-то лишнего. — Совсем ничего, — согласился он. Краешек губ дрогнул в натянутой улыбке. Он помнил, с каким радостным возгласом она раньше врывалась к нему, прыгала на постель и лезла обниматься. Помнил, как она склонялась к его лицу, пока он притворялся, что спит, и как длинные локоны щекотали его щеки и шею. Помнил, как она утыкалась носом в его плечо и смешно сопела. Помнил, как гладил ее по спине и волосам. Том помнил многое из того, что было раньше. На самом деле, ему хотелось бы прожить все это снова. Ему бы хотелось снова позволить дочери забираться под одеяло и обвивать его своими конечностями; хотелось позволить ей оставлять влажные поцелуи на коже; хотелось позволить ей приносить книжки с детскими сказками и игрушки; хотелось позволить ей садиться на свои бедра и ерзать на них, сколько влезет, пока он читает ей очередную историю (далеко не новую, но главное, чтобы она нравилась Катерине). Для него большинство ее действий казались слегка неоднозначными, но для нее они не имели какого-то особого смысла. Она просто не задумывалась над ними. Впрочем, наверное, до того, как Том впервые рассказал ей, что такое секс. Риддл усадил дочь на кровать, закатал рукава рубашки. — Что ты делаешь? — Катерина взглянула на него недоуменно. — Я не пущу тебя в постель, пока не смою с тебя эту грязь. С невероятной легкостью трансфигурировав из подвернувшегося под руку мелкого предмета средних размеров тару, Том наполнил ее чистой прохладной водой. Призвал из шкафа мягкое банное полотенце и вместе с ним еще одно, поменьше. Катерина разглядывала что-то позади него. Он заметил настороженность на ее лице, промелькнувшую пусть и на долю секунды, когда посмотрел на нее, прежде чем отвернуться и придвинуть импровизированную ванночку в сторону справа от маленькой Гонт. Он опустился на колени перед своей девочкой и потянулся, чтобы расстегнуть ботиночек на худой ножке дочери, обхватив ее за лодыжку для удобства. — Я и сама могу. Катерина дернулась, попытавшись высвободиться, но Том только сжал пальцы крепче. — Сегодня ты не можешь. Он ухватился за застежку. Перед глазами едва не плыло, но он старался выглядеть «в состоянии», когда сам был далек от трезвости рассудка. Катерина мерила его подозрительным взглядом. Нахмурившись, Гонт боролась с желанием снова возразить и предпринять попытку отпихнуть его от себя. Я просто хочу позаботиться о тебе. — Почему это? — Сиди смирно. Сняв с дочери обувь и спустив с ножек носочки, Том намочил в ванночке маленькое полотенчико и принялся аккуратно промывать ссадину на остром колене своей девочки. Плавными, осторожными движениями, едва дотрагиваясь до содранной кожи. Покрасневший участок с кровавыми полосами. — Чуть позже, завтра, я дам тебе заживляющую мазь. Она поможет избавиться от ссадины, — проговорил он так, будто Катерина доселе об этом не знала. Говоря о «завтра», Том не был уверен, что это «завтра» уже не «сегодня». Он тщательно обмыл рану, все же задевая ободранные, рваные края (с толикой неловкости), вымывая грязь и пыль. Катерина сидела, стиснув зубы, и Том не мог понять, как именно расценивать этот жест. Он уверял себя, что она, со всем своим внутренним бунтарством, готова взорваться и наговорить ему пару ласковых, но скорее это было что-то сродни непринятию, ибо она все также продолжала строить из себя саму самостоятельность. А может, одно вытекало из другого, или ее напряженное выражение лица говорило ему о чем-то ином. Навряд ли ей уже было больно в данный момент. — Где-нибудь еще есть?.. — Нет. Крупные капли воды стекали по алебастровой коже, оставляя грязно-кровавые разводы. Том смочил полотенце, а после смыл оставшуюся грязь. — Будет синяк, — любуясь травмой, подытожил он. Из всех кровоподтеков, которые когда-либо получала Катерина, этот — самый прекрасный, Том был в этом уверен. — Хочу, чтобы он был выше. Он вмиг представил, как его пальцы впиваются в мягкие бедра дочери и сжимаются на них до стонов боли, до слез и хриплого плача; до дикого визга, режущего слух. Представил, как обхватывает ее за талию, удерживая тянет вниз, давя на таз. А после ярко-фиолетовые отпечатки его пальцев появляются на ней то тут, то там; грязные, почти графитовые отметины, точно на белоснежном полотне в хаотичном порядке. Том эстет в безобразном понимании этого слова. Уродство кажется ему прекрасным. Он видит в дочери что-то превосходное. Утонченное великолепие. И внутри истерзанное «я» трепещет от вида изощренных картинок воображения. Если однажды он бы изуродовал ее тело, насколько им обоим бы это понравилось? Было бы все добровольно? Позволила бы она истязать себя в таких смыслах, от которых рвет крышу начисто? Или подождите, Катерина сама только что тонко намекнула ему на то, как крепко он сжал ее бедро, прежде чем она повисла у него на шее, тихо хихикая? Впрочем, Том уверен, что не доставил ей большего дискомфорта, нежели слегка перегнул палку и вывел малышку на эмоции. Риддл посмотрел на дочь. Ее лицо находилось напротив его, непонятное выражение застыло на нем. Том усиленно вглядывался в детские черты, высматривая в них что-то, напоминающее привычную слепую доверчивость. И пусть его девочка не была так сильно наивна, он был только рад, что она доверяла ему — как ее единственному родному человеку, как отцу, как своему самому лучшему другу. И все эти размолвки между ними доказывали именно то, насколько сильно она была зависима от него. Это было так очевидно, но Том не видел того, что находилось у него перед носом все это время. Так каков был ответ на самом деле? Почему она избегала его? Может, дело было именно в том, что малышка Гонт осознала свою зависимость? И тут дочь вздохнула — так, будто сдалась чему-то неведомому; такому, о чем знала только она одна. Риддлу показалось, будто она была готова протянуть к нему свои тонкие руки и притянуть к себе, прижав его голову к своей груди. И он бы почувствовал, как бьется ее сердце; услышал бы ее неровное сердцебиение. Полотенце упало в воду. Том взирал, отвлекшись, как оно тонет — тяжелым грузом идет на дно. Прямо сейчас вместе с ним в воду погружались и томные размышления. Наружу вырывалось что-то потаенное, что-то необыкновенно волнительное. Когда Катерина сидела у него на коленях, он испытывал нечто похожее, когда она поцеловала его совсем по-детски, пусть поцелуй и был слишком взрослым для нее. Но теперь, занимая положение весьма удобное, с каждой секундой нарастало внутреннее напряжение и усиливалось ощущение жажды. Но та ли эта была жажда, или он спутал ее, предчувствуя больше приближающееся похмелье, чем тревожное возбуждение? Катерина издала странный звук, когда Том медленно скользнул влажными руками вверх по девичьим ногам. Прослеживая изгибы от самых лодыжек, неторопливо, любовно и словно в бреду. Погладил под коленями, сжав крепко, но не до боли. Голая кожа ее казалась горячей, словно горела огнем, и прикосновение к ней стало обжигающим. Риддл ощутил покалывание в ладонях — то самое, о котором много думал и треть лета мечтал испытать вновь. Дочь замерла, не помыслив и шелохнуться, в то время как он воображал, как закинет ее ноги себе на плечи, неотрывно глядя потемневшим взглядом ей в глаза, приказным тоном сказав малышке полностью опуститься на постель. И она сожмет в кулаках покрывало. Он бы скользнул руками выше по бедрам до самых тазовых косточек, забираясь под легкое платье, собравшееся на животе, а потом резко потянул на себя, придвинув дочь к себе (к лицу) совсем вплотную, уткнувшись носом в ткань ее хлопкового нижнего белья, чувственно примкнув, вдыхая аромат выделений. И ему бы хотелось, чтобы Катерина намокла, тогда он широко бы мазнул языком по ее промежности, обильно увлажняя еще и собственной слюной, заставив малышку покрыться мурашками и поджать свой и так впалый живот. Вылизывать через ткань, целовать мокро. Прикрыв глаза, вслушиваться в тихие всхлипы и вздохи. «Папа, пожалуйста, не надо» Ну-ну, милая, тише, я не сделаю тебе больно. «— Иногда я чувствую что-то внутри. Как будто что-то тянет; трепещет. Не могу усидеть на месте. И мне хочется коснуться себя… там. Это нормально? — Конечно, милая. Это значит, что ты становишься взрослой. А у взрослых есть свои потребности. — Потребности? Из-за них белье такое влажное?». Он положил голову своей девочке на колени, мягко погладил голень. Дочь словно была чем-то большим, чем просто родная и знакомая плоть, пылающая от жаркого контакта. Катерина привычно запустила руку в его волосы, в общем-то, не особо придавая этому какое-то значение. Как предсказуемо. — Щекотно, — произнесла она, когда Том едва провел кончиками пальцев по ее коже — больше невесомо. Но Гонт не убрала его руку. Ему бы хотелось прикоснуться губами к ее внутренней стороне бедра, в сухом поцелуе выразить свои чувства и мысли. Показать, что означают эти взрослые потребности в действительности, а не просто рассказывать на словах, вовлекая юную волшебницу в подробности половой жизни (уже без какой-либо цензуры). К тому же когда для ее возраста было нормально изучать собственное тело, хотеть коснуться себя, помастурбировать; может, даже испытать оргазм — от трения с одеялом или просто сводя вместе бедра, сжимая мышцы влагалища. У девочек же примерно так это происходит? (она могла бы потереться об его ладонь). Риддл бы позволил дочери утолить светский интерес. «— Как это? Это приятно? — Так, будто тебя выворачивает наизнанку. Но ты не хочешь, чтобы это заканчивалось». Том мог бы заставить дочь тут же переодеться в ночные одежды, наблюдая, жадно высматривая в обнаженных девичьих изгибах раннюю подростковую угловатость. Без лишних свидетелей, только она, такая необъяснимо прекрасная в своей чудовищной грации, разделась бы без толики сомнений, доверяя и предоставляя взору взрослого мужчины бледность своего маленького тела с ног до головы. Материал сорочки струился бы по ее плечам, спине, талии, ниспадал до середины бедра нежными складками в самом низу. Поистине утонченная фигура дочери в милом, детском одеянии; выделяющийся силуэт среди приятного полумрака. Катерина бы не сразу заметила, как он подошел сзади, заглядывая мельком через женское плечо в ложбинку между совсем маленьких грудей, будто и нет их вовсе; ласково меж прорезей пуговиц запустив под тонкую ткань лишь подушечки пальцев. Гонт бы снова сказала, что щекотно. Том коснулся бы ее темных длинных волос, убрав их с плеч, заводя назад, открывая вид на тонкую шею — без единого намека на родинки и любые другие отметины; чистое полотно кожи. Катерина бы вздрогнула, но не посмела обернуться, стоя смирно, прерывисто дыша. Как раньше он бы разделил ее волосы на три плотные пряди, чтобы заплести одну слабую косу, которая так нравилась его девочке. С горечью вспоминая то время, Том намотал бы волнистые локоны на кулак, потянув несильно, заставив дочь запрокинуть голову, чтобы мгновением позже поцеловать ее в прохладный лоб. Несомненно, было бы в разы проще, если бы Катерина была чем-то безвольным; слабохарактерным. Малышка навряд ли бы отказала ему в предложении стать ближе друг к другу, чем есть, чтобы окончательно сломать барьер из установок и правил. Возможно, она бы не до конца осознавала всю серьезность их общих действий. Он воспользовался бы этим, уложив дочь животом на постель, задрав подол ночной сорочки. Катерина бы обернулась, посмотрела на него через плечо, на губах ее застыла бы лукавая улыбка. Вполне вероятно, она бы догадывалась о значении этого жеста с его стороны. Насколько это возможно в контексте, когда отец отводит дочь в свою спальню с намерением провести вместе ночь. Все это время ходить вокруг да около, а после сдаться крохотному порыву, желанию подмять под себя, прогнуть, и все же… Смотреть — не отрываясь, завороженно — на эту узкую спину и чудесные бледные ножки, стараться не обращать внимания на полуприкрытые ягодицы. Вторая личность снова бы вопила в голове, проклинала и крушила, ломала стены, пока Том вновь опускался бы перед дочерью на колени, игнорируя нарастающее давление в брюках. Но даже так он возвышался бы над ней — определенно; теша свое эго, также уверяя себя, что все под контролем (давно уже нет). Он мог бы расставить руки по обе стороны от нее, предварительно задрав подол еще выше, чтобы после склониться и оставить нежный, хрупкий поцелуй на голой пояснице, ощутив сухими губами слабую дрожь в молодом теле. Он бы расцеловал каждый миллиметр; прошелся бы поцелуями вдоль позвоночника, не смея оставлять свои следы на ней, только легкие касания на этой бархатной, чистой коже — все же не стоило пачкать такую приятную пустоту, не сейчас. Он бы поцеловал ее в шею, повел носом до ушка. «Я могу приласкать тебя?» Жаркий шепот и жалобный хнык. Риддл бы не хотел придавать своим чувствам какое-либо значение помимо восторженности. Пребывая в прострации, вздохнув восхищенно, Том кончиками пальцев прикоснулся бы к заметным синим венкам с внутренней стороны худых девичьих ног. От сгиба колена до бедер — медленно, невесомо; едва дыша, боясь вспугнуть, оттолкнуть своими действиями. Осторожно обхватив бедро своей малышки намного выше, чем надо бы; просовывая ладонь в щель, наблюдая, как крепко сжимаются пальцы вокруг худой плоти. Только бы не сделать ей больно, не надавить сильнее, чем стоило; не оставить на ней те самые грязные синяки. Том прильнул бы откровенно нежно, для него — поистине ничтожно, прижался с особым волнением, ощущая гладковыбритой щекой, насколько горяча его девочка. На коленях рядом с ней, он, задыхаясь в безумном, бешеном отчаянии, уткнулся бы лбом в женское бедро и был готов вдыхать неповторимый запах ее тела — такой пьянящий, дурманящий, смешанный с тонким, едва уловимым запахом женских выделений. Черт ее дери. Будто наяву он чувствовал его. И Том с уверенностью мог бы сказать, что естественная смазка дочери на его языке раскрылась бы удивительным сладковатым привкусом, пусть и была в действительности совсем безвкусной. Том задался несколькими вопросами: могла бы Катерина что-то испытывать, отзываться на эти необычные для обоих касания, стараясь лежать тихо и неподвижно? Могла бы она возбуждаться из-за него? Он мог бы попросить ее развести ноги, прогнуться сильнее, мог попросить податься слегка назад, заставив поерзать на постели, просто чтобы ему было удобнее оттянуть край ее нижнего белья и припасть горячим, влажным языком к ее промежности, провести широко от чувствительного клитора до нетронутого никем сладкого маленького входа, задерживаясь в этом углублении дольше, пробуя на вкус скудно выступившую смазку, и вскоре услышать несдержанный, громкий всхлип и дрожание в голосе, когда маленькая Кэтти позвала бы его: «папа!..», — слишком встревоженно. — Ты же знаешь, что значишь для меня? — спросил Том, вскинув голову. Возможно, если бы он был менее сдержан, то схватил бы свою девочку под бедрами и прижал бы ее ягодицы вплотную к своему паху, имитируя медленные толчки. Возможно, Катерина бы вскрикнула и попыталась отстраниться. Возможно, все так же вела себя тихо, сводя его с ума этой тишиной. Возможно, Тома бы возбудила мысль, что она может чувствовать его через белье. Возможно, позже она бы дала ему кончить ей в трусики, приспустив их совсем немного, а после размазать сперму по половым губам, поддавшись на ласки мокрых пальцев своего заботливого папочки. Потом они бы легли в постель, она бы закинула на него свою ножку и жалобно проскулила о том, что внизу очень влажно и липко — только возможно. Он бы погладил ее острое колено и поцеловал в лоб. Возможно, если бы Том был менее сдержан, он бы немедленно развернул дочь к себе лицом, усадив так же, как и сейчас, на край кровати, распахнул ее ночную рубашку, оторвав пару пуговиц, и припал губами к ложбинке между несформираванных грудей. Он бы терзал поцелуями ее шею и ключицы, в то время как его девочка пыталась оттолкнуть его и прикрыться; вновь ускользнуть от него. «Папочка, пожалуйста, хватит!» Мерлин, блять. Его язык бы скользнул по горлу, далее — подбородку, а после прошелся по персиковым губам. — Знаю, — приглушенно, погладив по волосам исключительно нежно. Ладони, сжатые в кулачки, подмятые под себя; бледные ягодицы; хлопковые трусики с маленьким мокрым пятнышком выделений на них — прямо посередине; ее ночная рубашка, задранная до самых лопаток. — Прости, — все, что он мог сказать, отстраняясь от дочери. Том отнял руки от ног малышки Гонт. Расплывчатые очертания, возникшие перед лицом, не оставляли сомнений, что что-то не так. А потом какой-то несчастный клочок сознания зацепился за поистине неловкое движение со стороны его девочки. — Мне нужно во что-то переодеться, — Катерина выразительно взглянула на него, и Том вспомнил, что в его комнате совсем нет детских вещей, какие могла бы надеть его дочь, — Мы можем позвать… Вся ее одежда находилась в ее спальне. Риддл предпочел бы лишний раз не напрягаться и просто отдать дочери одну из своих повседневных рубашек, но малышка, скорее всего, просто утонула бы в его одежде, и поэтому он быстро сообразил, что нужно сделать, прежде чем Катерина успеет произнести то, что хочет. — Нет, — оборвал он ее, — Я сам принесу тебе вещи. Катерина уставилась на него с долей растерянности, но вскоре робко улыбнулась. — Хорошо. По щелчку пальцев тара с водой исчезла. Дочь даже не моргнула, не сводя с него глаз — таких прекрасных, насыщенно карих, со странным винным оттенком. Том покинул ее. Возможно, Гонт смутило, что он вызвался забесплатно порыться в ее белье, но он не хотел, чтобы помимо него в нем рылся еще кто-то. Одна мысль о домовиках вызывала дрожь. Или это было потому, что он только что осознал всю пикантность происходящего? Точно его девочка являлась сейчас той, с кем ему было предначертано скрепить союз через постель, и он обхаживал ее, создавая самые лучшие условия и делая все, чтобы она чувствовала себя хоть немного комфортно рядом с ним. Он думал о том, как она обнимает его за шею, запускает руку в волосы на затылке, выгибается, притягивая ближе к себе, срываясь на удушающий всхлип. И внутри все разрывалось, ведь это было так тошнотворно прекрасно, что на самом деле хотелось блевать. Невербально зажженный свет лампы в детской разлил свое тепло по помещению. Не заостряя ни на чем внимание, Том прошел прямиком к шкафу, чтобы тут же впасть в ступор, засмотревшись на обилие вещей, когда распахнул дверцы. Он пустил нервный смешок от пробравшего его секундного оцепенения. Все, что находилось в этом шкафу, покупал он. Особенно то, чего дочь никогда не просила — его личные замысловатые подарки. И, казалось бы, его не должно было это удивлять, но почему-то забившееся в глотке упоение напоминало отвращение. Том поджал губы, рассматривая различные платья на вешалках и аккуратно сложенные маечки с кофточками. Конечно, Риддл не впервые видел вещи дочери, но отчего-то ему вдруг стало неловко, словно он залез ей в душу, а не в гардероб, обнажив ту в одночасье, когда сам же при этом клялся никогда такого не делать. В дальнем уголке шкафа, на полке, он заприметил что-то белое, рука потянулась, чтобы отодвинуть в сторону одежду и взять это что-то. Впрочем, Том узнал вещь по ее своеобразному вырезу и пуговкам (в общей сложности их было три). Катерина редко когда надевала эту сорочку. Возможно, она ей нравилась меньше или была не так удобна, как остальные, но Том не часто видел ее на ней. Он помнил, как выбирал ее между двумя другими. Риддл мало что понимал в женской одежде, к тому же детской, как и мало что понимал, что нравится маленьким девочкам возраста его дочери. Ему самому же нравился общий вид, сам вырез и короткие воздушные рукава, эти складочки и отливающие перламутром пуговицы. Эта ночная рубашка казалась Тому вполне симпатичной, и он относительно рационально подошел к выбору своего подарка. Он помнил, как просил упаковать ее в серебряную коробочку с зеленой ленточкой, и как Катерина смущенно поцеловала его в щеку после того, как он вручил ей свой презент — вечером после ужина. Тонкая ткань, приятная к телу; гладкость. Том пребывал в каком-то странном нетерпении, когда малышка сказала ему, что хочет примерить новую вещь. И он ожидал, пока она переоденется, сидя на ее кровати, когда она вышла из-за ширмы с довольной улыбкой на губах, а после покружилась и взволнованно спросила: «тебе нравится?», «да, милая, очень», — ответил он, без возможности отвести взгляд. Риддл сжал сорочку крепче в руке. На другие, лежащие в той же стопке, он даже не посмотрел. Том вернулся к дочери совсем скоро. Катерина все еще сидела на кровати, свесив ноги, болтая ими туда-сюда. Она была поглощена изучением комнаты и не сразу заметила Тома, стоящего в дверном проеме. Он был поглощен рассматриванием маленькой Гонт, завороженный ее профилем и станом. Ему не хотелось отвлекаться от созерцания своей прекрасной девочки. — Милая, — позвал он нехотя, упуская возможность любоваться ею дольше. Риддл неторопливо подошел к малышке, чтобы отдать одежду. Она без задней мысли переняла свою вещь из его рук, а потом вдруг неожиданно спросила: — Почему ее? — тепло улыбнувшись, подняла на него взгляд. Хочу видеть тебя в ней. — Она первая, что мне попалась в твоем шкафу, — почти не соврал, — Я выйду. Подожду за дверью. Позови, как переоденешься. От отчаяния — сильного, острого — Риддлу хотелось вопить. Царапать собственную кожу до тех пор, пока он не раздерет ее в кровь, пока не сдерет с себя полностью. Эта грязь, что лезла в голову, была чудовищнее, чем идеи истребления магглорожденных и всех тех, кто защищал их. Идеальная картинка мира была готова развалиться на части и все это из-за собственных чувств. Из-за другого кусочка этого самого мира, не ведающего об этом совершено. Глухой хлопок. Том прильнул спиной к стене, запустил пальцы в волосы, растрепав свою уложенную челку. Он слышал, как Катерина тихо перемещается за дверью. Ему было плохо. Совсем. Очень. Его знобило и колотило не то от алкоголя, не то от возбуждения. Том постарался сконцентрироваться на чем-то ином, намеренно отвлекая себя от постороннего шума. Ему не хотелось вновь представлять то, что он мог бы. Это было странно — с физиологической точки зрения. Эти ощущения были странными. Точно несуразными. Как отец он не должен был мыслить подобными образами. Он не должен был мыслить подобными образами как мужчина, потому что центром его ярких фантазий был… ребенок. Не просто юная девушка, а девочка — маленькая, родная, теплая… Том не был уверен, что его размышления о дочери являются теми самыми размышлениями, которые характерны для родителей. В последнее время он воспринимал наличие ребенка рядом с собой иначе, не как положено — а именно как что-то более эмоционально близкое. Настолько, что в один момент хотелось слиться воедино. Катерина могла вести себя как угодно, потому что она — другой человек и полностью прогнуть ее под себя, подчинить — недопустимо, даже когда его мания все контролировать достигала своего апогея. Тремор усиливался. Сердце билось словно сумасшедшее, пульсируя в висках. Том стиснул зубы и закрыл глаза. Чтобы восстановить неровное дыхание, он сделал глубокий вдох, а затем выдохнул, стараясь расслабиться, успокоить свои родительские порывы; как можно быстрее привести себя в порядок. Как мантру он стал твердить себе, что ничего не произошло. Собственно, так оно и было. В целом ничего не случилось и намеков никаких на это не было. Тогда почему ему настолько не по себе? Ничегонепроизошлоничегонепроизошлоничегонепроизошло. «— Не-е-ет. Так нечестно! Это неправильно! — Катерина возмутилась, но продолжала веселиться. В ней пробудился азарт. — Разве? — Риддл лукаво улыбнулся. — Да! Конь должен ходить только на две клетки по вертикали, а затем на одну по горизонтали. Или наоборот, — с умным видом разъясняла она, — На две клетки по горизонтали, одну по вертикали. А ты ходишь неправильно! Хочу заново!» Вцепившись судорожно в волосы, Том едва не сжал пальцы в них до побелевших костяшек; едва не вырвал клок. Зачем он поддался на провокации дочери? Зачем поддался мимолетному чувству тоски? Чем вызван этот голод по ней? Почему он чувствует его? Зачем он отвел ее к себе? Это неправильно? Мучаясь от навязчивых вопросов, Риддл готов был начать трясти головой, чтобы в ней не осталось ни единой извращенной мысли. Том услышал как скрипнула дверь и вновь напрягся. Нагнетающая тишина не позволяла усмирить телесные ощущения. Он скорчился будто от боли, искривив губы так, что верхняя губа его задергалась. Впрочем, более ни единого стороннего звука, вдоха или скрипа не раздалось. Риддл тяжело выдохнул. Из недр его гортани раздался нечленораздельный то ли всхлип, то ли стон. Он почувствовал себя вымученным. Прежде всего, ожидая, что из него выйдет наружу все, что некоторое время назад по доброй воле оказалось внутри желудка. «— Я знаю, что ты поддаешься, — заявила малышка Гонт. Риддл откинулся на спинку дивана, самодовольно хмыкнув. — Откуда же? — спросил он, уверенный в своем предположении. — Когда ты даешь мне выиграть, у тебя такой вид, будто ты конфет объелся! — Катерина смешно засопела, надув губы. Тома позабавило такое сравнение. — Ах вот оно что. Правда? Я даже не заметил. Она насупилась и сложила руки на груди. Том улыбнулся, зная, что она воображала злость, но на самом деле совсем не злилась. Ее игривость он чуял за километр, и поэтому подыгрывал в силу своих возможностей (хотя со стороны могло казаться, что он злорадствует)» Катерина тихо позвала его. Она неловко потопталась на месте, прежде чем обратится к нему и сказать, что он может, наконец, войти. Том поднял на нее убийственный взгляд, который тут же смягчился. Не хватало еще дать дочери лишний повод испытать недоверие и страх. Он оторвался от стены, невольно пытаясь рассмотреть свою chérie. Гонт стояла перед ним в своем белоснежном милом одеянии, и перед глазами вновь все расплылось. Она сочувственно глянула на него, прежде чем заключить: — Ты болезненно выглядишь. — Такое бывает, — отмахнулся. Том заметил, как ее кожа на шее и руках покрылась мурашками (тонкие волоски на них встали дыбом). — Тебе холодно? Катерина покачала головой. Он видел, как она поежилась. Том положил свои трясущиеся руки ей на плечи и, развернув дочь к себе спиной, прошел с ней вглубь комнаты. — Ложись под одеяло. Будет теплее. Он отошел от нее, решив самостоятельно затушить свечи, не с помощью магии, дав время Катерине добраться и устроиться на кровати. Взяв гасильник, Том аккуратно затушил свечу, накрыв пламя медным колпачком. Пожалуй, процесс затухания свеч, когда ты прикладываешь к этому руку (в прямом смысле слова), более интригующий, чем если использовать невербальную магию, со стороны наблюдая за погаснувшим пламенем. Затушив еще одну, Риддл обернулся через плечо, решив убедиться, что дочь уже успела мирно уложиться, прикрыв глаза, размеренно дыша. Как всегда подложив ладошку под щеку. Он слышал шуршание простыней, а значит, она в лучшем случае… — Катерина, почему ты еще не легла? — оторопело спросил он, обнаруживая, что Гонт сидит на разобранной постели, потупив взгляд, вновь смотря в пустоту, словно сквозь пространство. В любой другой момент она бы давно проворно юркнула под одеяло. — Ты сердишься на меня, — заговорила она кротко, — За то, что я сделала, — уточняя, — Я знаю. Я вижу это. Отложив гасильник, Том вздохнул, присев рядом с дочерью. Он осторожно погладил ее по волосам. Ему хотелось как-то успокоить ее, но он понимал, что от него мало что зависит. Если Катерина чувствует что-то на подобие вины, то это состояние может продолжаться очень долго. Гонт может не подавать виду, но где-то внутри себя она будет переживать это и всяческими нестандартными способами стараться обратить на это внимание. — Я просто не понимаю мотивов твоих поступков, вот и все. — Прости. Я заигралась. — Забавы хороши, но ты же понимаешь, что нужно знать меру? — Да, папочка. Катерина опустила голову и поджала губы. Она казалась серьезной и такой взрослой сейчас. У него защемило в груди, когда он вспомнил про возможную причину ее отстраненности от него. Риддл мягко коснулся ее подбородка, заставив взглянуть на себя. — Хорошая девочка, — произнес он и коротко поцеловал дочь в лоб, — А теперь в постель. — Папа… — озорно начала она. — Сейчас же. Гонт как-то непонятно улыбнулась. Казалось, едва приказной тон заставил ее взирать восхищенно. Том растерянно моргнул. Катерина все еще смотрела бездонными глазами, заглядывая в его самую гнилую суть. Она заправила за ухо выбившийся тонкий локон и прикусила свою полную нижнюю губу. Том отметил, как ее поведение в одно мгновение слегка преобразилось. Он хотел нахмуриться, выражая негодование, но вовремя остановил себя. — Пап, могу я помочь тебе? — спросила она, отчего Том совсем уж растерялся. Пару секунд он молчал, анализируя сказанное, чтобы следом ответить: — Нет, милая. Ложись. Том встал с постели, намеренно игнорируя взгляд дочери. И, так как теперь ему нужно было переодеться, Риддл надеялся, что Катерина послушает его и ляжет в кровать, повернувшись к нему спиной. Но, пожалуй, он ее недооценил. — Пожалуйста? — улыбнулась коротко, как-то неловко, но от этого не менее непринужденно, пусть Том и заметил, как она растянула губы — слишком наигранно. Риддл так же отметил то, как слабый огонек в ее глазах мелькнул ненадолго, неизвестно что выражая. Хотя не исключено, что ему просто показалось — туман застилал плотным полотном его собственные пьяные глаза, и реальность казалась совсем уж искаженной. Но он допустил мысль, что Катерина смотрела на него излишне осознанно, пытаясь скрыть ее — эту осознанность — за маской ребенка, которым до сих пор являлась. Возможно ли, что в глубине своей чистой, неотравленной души она вовсе не была таковой (точнее, не совсем той маленькой девочкой, к которой привык сам Том)? Что, если Катерина повзрослела вовсе не так, как он думал? Что, если она догадалась о его фантазиях? Что, если она знает? И что она знает в целом? Возможно ли, что он самостоятельно невербально отравил ее? Разговорами, жестами? Чем угодно. Возможно ли, что она пыталась казаться беззаботной, потому что такой ее хотел видеть он? Возможно ли, что это в действительности его разыгравшееся воображение рисовало на лице малышки то, чего на самом деле нет? Катерина поднялась с постели за ним, и пока Том стоял в задумчивости, дочь потянулась к нему. Он смотрел на нее неотрывно, внезапно поймав ее полный смиренности взгляд. Ее юное лицо выглядело так невинно, будто все, что она делала сейчас, вполне нормально и обыденно. Естественно. Словно так и должно было быть, словно каждый вечер она с сомнительной ухмылкой на устах тянется раздеть его. И он не говорит ей ни слова против. Том оказался нем, завороженно наблюдая за дочерью. Катерина облизнула свои на вид (и по ощущениям) мягкие губы, прервала их сквозивший неловкостью зрительный контакт, поспешив расстегнуть пуговицы на отцовской рубашке. И вот она выправила ту из брюк, а ее маленькие ручки с тонкими, невероятно ловкими пальчиками вмиг потянулись к пряжке ремня, случайно царапнув открытую кожу живота короткими ногтями. Подушечки пальцев прошлись невесомо по тонкой дорожке темных волос. Во рту тут же пересохло. У Тома определенно должно было хватить ума набраться не настолько, чтобы не понять, что происходит. — Милая, — просипел он, резко перехватив свою девочку за запястье. Подняв голову, Катерина столкнулась с его непонимающим взглядом. Том открыл рот в попытке что-то сказать, что-то одновременно строгое и не обидное, но так и не нашел подходящих слов, чтобы выразить все свое негодование. Когда совсем детская озадаченность на лице дочери красноречиво говорила сама за себя, он успел проклясть свои мысли. — Вот теперь ты делаешь мне больно. Сладкий голос ударил по перепонкам, разрезал звенящую тишину. Катерина находилась в такой опасной близости, и он все еще не мог исключать вариант, что его очень удачно повело от алкоголя, но кровь к члену прилила явно не из-за него. Усыпить бдительность, заправив длинный локон за ухо и притворно улыбнувшись, Том мог бы в мгновение развернуть дочь к себе спиной и грубо нагнуть над кроватью. — Извини… — Риддл отшатнулся от дочери, отпустив девичье запястье, что сжимал мгновение назад слишком крепко, — Извини, я просто… Ложись в постель, пожалуйста, — снова повторил он. Катерина выглядела омраченной. — Пап? — позвала она. Между бровей пролегла складка, а ставшие стеклянными очи впились в него. Я выцарапаю тебе глаза, если ты не дашь мне то, чего я хочу. — Прости, милая, — Том потер переносицу, а после глубоко вздохнул (скорее удрученно), желая перебороть непонятное томление. Раздосадованная, Катерина отступила, а после улеглась на левую сторону кровати, совсем не спеша лезть под одеяло. Том физически ощущал уродское напряжение между ними. Малышка Кэтти поерзала, качая узкими бедрами туда-сюда, а после нервно потянула вниз подол своей ночной рубашки, что задралась до самого живота, протиснув кулачок между ног и сводя колени. Риддл поспешил отвернуться, но это не остановило ее от наблюдений — в основном за тем, как он раздевается и как складывает одежду. Том чувствовал ее пристальный взгляд на себе, чувствовал, как тот скользит по его обнаженной спине, стоило скинуть с плеч рубашку. Она словно прикасается к нему на расстоянии, прижимается тесно и обвивает теплыми руками поперек живота, заставляя задыхаться, снова царапая легонько его кожу, а после трется щечкой подобно котенку о его спину. И тонкая рука ее внезапно опускается на пах. Риддл шумно выдыхает, почти срываясь на тихий полустон, едва не откидывая голову назад. — Папа? — голос дочери не громкий и не тихий, он словно сливается с общей атмосферой, витающей в его спальне, и гулко бьющимся сердцем в груди вместе с раскатом грома за окном, — Все хорошо? Растворившийся образ, по крупицам воссозданный из чистых, светлых воспоминаний, вызывает тошноту — он искажен и отвратителен. Том понимает, что все это время смотрел куда-то сквозь фигуру своей девочки, медленно утопая в томлении и изумлении, сидя в кресле и сжимая несчастный стакан огневиски в руке. — Даю тебе ровно десять минут, чтобы переодеться, почистить зубы и лечь в постель, — он все еще где-то в своих мыслях, там, с той другой Катериной, в чьих движениях до сих пор отчетливо сквозит решимостью и жаждой чужой плоти — его плоти, — она улыбается и покусывает губы, прежде чем… — Я скоро поднимусь. Слабое покалывание в его собственных губах сбивает дыхание. Она никогда не целовала его. Неужели недостаток сна сказался на его сознании таким образом? — Папа, — снова зовет она, и Том полагает, что Катерина что-то подозревает, — Ты не ответил. Все в порядке? Стоит близко, видит, каким лихорадочным блеском горят его глаза. Точно две черные дыры прожигают ее насквозь. Он с радостью зарыл бы поглубже свое желание, ведь он не должен думать о дочери, как о… И эти ее расшибленные локти и колени, заслуживающие заботы и бережного прикосновения, солнечная улыбка, заливистый смех, до сих пор стоящий в ушах. Она не та, кого можно использовать, когда заблагорассудится. Она не та, кого в принципе можно использовать. Она слишком юна и слишком его девочка, чтобы вообще думать о ней как-то иначе. Гонт смотрит на него обеспокоено. Риддл неопределенно кивает. — Завтрак ты пропустишь, — слова не имеют какую-либо окраску. Он просто констатирует факт, — Я разбужу тебя ближе к обеду. Иди к себе. И Катерина, помявшись еще немного, в полном молчании направляется к лестнице. Ей не стыдно, но у Тома и не было цели стыдить дочь. Да и за что? За то, что она оставила его одного? Гонт оборачивается на полпути, наверняка хочет что-то сказать, но ни единого звука не срывается с ее полных губ, когда она покидает гостиную. Он чувствует себя опустошенно. Набравшись смелости взглянуть на ширинку брюк, Том не наблюдает возбуждения. У него совершенно точно не стоит. И это, несомненно, дарит ему на мгновение какое-то возвышенное облегчение. Том почти точно может сказать, что на душе помимо скребущихся черных кошек больше не останется ничего разумного, если в ближайшее время он не сбросит этот странный морок с себя. Словно у него было две дочери-близняшки, только вот одна жила в его воображении и была слишком откровенна, а вторая все еще избегала его, находившись в реальности. Том упустил момент этого деления одного и того же человека в своем сознании надвое, и порой затруднялся сопоставить одно с другим. Он разделял качества собственной дочери на те, которые имели место быть в ней настоящей и те, которые являлись имитацией, только подобием на эти качества в фальшивой, оставляя в последней множество звоночков для себя, но так слепо проходя мимо них же. Фальшивая Катерина — всегда с изломанными жестами и мимикой; будто восковая фигура, слепленная из многочисленных деталей, одновременно подходящих и неподходящих. В ней всегда были эти неправильные черты, такие искусственные линии. Настоящая — всегда стремилась к искренности в чувствах, ее жесты были плавными, мимика ярче. Она была единым целым, не подобием. И он заставляет себя сидеть в компании собственного мозга, главного антагониста всего этого хаоса, что сгущается над ним сильнее, чем излюбленная тьма. Выслушивать теории от самого себя, что дочь, вполне вероятно, его возненавидит, если ей когда-нибудь все же выпадет возможность показать себя в легилименции и узнать о своем папочке больше, чем сухие факты из его биографии, крайне занимательно. И Тому совсем не хочется портить ее впечатление. Лорд Волдеморт смеется ему в лицо, когда Том думает, что ему в самом деле хочется быть отцом, понимающим и заботливым.⋆•✾•⋆
Светало. Глубокая ночь подходила к концу. Учитывая сложившиеся обстоятельства, Том пребывал в раздумиях: искренняя ли дочь с ним, или он сам придумал себе историю, в которой нет места для взаимного понимания? Садится к ней на кровать, с присущим холоднокровием рассматривая маленькую царапину на щеке. Поранилась, пока гуляла? Он слушает ее речь с извинениями, но смысл слов кажется ему совсем далеким; как будто через призму он слышит ее искаженный голос, вещающий слишком тихо. — За что ты извиняешься? — спрашивает, стремясь узнать истинный ответ, а не оправдания. Почему она всегда оправдывается перед ним? — За то, что делаю тебе больно, — Катерина смотрит тупым, ничего не выражающим взглядом, — Я не хочу, но почему-то получается. На лице нет ни единой эмоции, способной рассказать о ее подлинных чувствах, но он знает, что она сожалеет. Но продолжает находить в своей голове причины, почему она это делает. — Ты правда делаешь мне больно, — произносит с долей разочарованности, — Но давай так: сейчас ты ложишься спать, а вечером мы поговорим о том, что случилось. Как тебе мысль? Усталость накатывает неожиданно. Веки начинают слипаться, а напряженность в теле сменяется изможденностью. Он не может назвать ее приятной расслабленностью. Том тянется к щеке дочери, но Катерина отворачивается, замирая в этой позе загнанного зверька, но в то же время она выглядит совершенно возвышенно. И что-то щелкает в мозгу, когда Риддл вновь чувствует дрожь на самых кончиках пальцев. — Хорошо. Собственный вздох кажется сокрушенным. Ему тяжело мириться с тем, что она не хочет больше получать его прикосновений. Возможно, она просто не хочет, чтобы он касался ее раны. А может, это вовсе не из-за нее. Может, есть совсем другая причина тому, что дочь не позволяет ему до себя дотрагиваться. Это ни в коем случае не обижает. До Тома вдруг неожиданно доходит, что ее тело: руки, шея, ноги, талия, эти прекрасные тонкие пальчики — все это неприкосновенно. Он отводит взгляд, натыкаясь на девичье платье, рассматривая приглушенные пятна травы и чего-то бурого. Том не говорит дочери ничего, что касалось бы грязи на одежде, только тянется к стулу, чтобы сдернуть вещь и сжать в кулаке. — Сладких снов, милая, — желает тихо. На ощупь приятная хлопковая ткань. Шершавые подушечки гладят подол и цветные пятна на нем. Оно пахнет ей: землей и ветром. Том еще раз смотрит на Катерину, а после поднимается, чтобы уйти. Гонт кутается по горло в одеяло. Укладывается, переворачивается на бок, следя большими темными глазками с длинными ресницами за его высокой, тощей фигурой. Глубокий вдох наполняет легкие, и Том едва ли не давится им, когда: — Я справилась? — настигает его в дверях; застает врасплох. Голос ее уставший, глухо раздается, но ему кажется, будто звенит совсем уж рядышком, попадая точно в его искаженное алкоголем сознание. Поворачивает голову, краем уха слышит шуршание. — С чем? Дочь молчит недолго. — С сожалением. Я справилась? Том отмечает, что крайне рассеян и все еще взволнован. И он знает, что она знает. — Да. Ты справилась. Его потряхивает и мутит. Как в тумане выходит из детской. Головная боль по нарастанию сдавливает виски. Том кончиками пальцев нащупывает стену, стараясь облокотиться быстрее, чем сможет оступиться. Подносит платье к своему лицу; зарывается в складки, желая забыться, раствориться в этом невероятном запахе горячей плоти своей маленькой девочки. Вдыхает полной грудью и рот наполняется вязкой слюной. Жар истомы поднимается вверх по изглодавшемуся телу, испещренному шрамами старых ласк. Он изнемогает и жаждет, потираясь о несчастное кружево. Все внутренности в буквальности горят, наизнанку выворачиваются. Том успевает укорить себя в неправильности своих желаний, обругать за нерадивость, прежде чем полностью потеряться в родном запахе. Если он больше никогда не сможет без вины к ней прикоснуться, то стоять за дверью и утопать в дочери на расстоянии — все, что позволено. По крайней мере пока. Ладонь скользит по стене, и Том опирается на плечо, пытаясь не задохнуться. Голова кружится, помещение вращается само по себе, даже если он закроет глаза, наслаждаясь этим прекрасным и безумным моментом. Он понятия не имеет, что будет делать с этой одеждой, но отдавать ее домовикам Тому совершенно не хочется. И он навряд ли расстанется с ней в ближайшие дни. Возможно, Катерина вскоре спросит его об этом платье, но Том уже примерно знает, что скажет ей, поэтому нет никакого волнения. Облизывая губы, появляется желание издать гортанный стон. Том мог бы заставить дочь носить это платье каждый чертов день; мог бы заставить ее раздеваться при нем, меняя привлекательное кружево на легкость ночной сорочки. Каждую чертову ночь. Хочу видеть, как ты облачаешься в это белье, лаская взглядом твое тело. — Сука, — он искренне надеется, что за закрытой дверью Катерина не слышит ни его высказывания, ни его путанных, постепенно удаляющихся шагов.