Двенадцать

— Рыцарь-Капитан, говорят, с головой не дружила. Вот ты скажи: стал бы человек, а тем более баба, от целой крепости отказываться? Баба-то эльфийская, ясен пень, но крепость херить? Да с таверной, кузней и храмом? Там де и в картишки перекинуться, и тут же грешок замолить? А харчи казённые, а сбруя? И таких бугаёв, как мы с тобою, у ней по четыре сотни было! Вот и я говорю: или дурная, или блаженная. А может, и клевцом кто по черепушке жбонькнул, оно и переклинило. Одним словом — дырявая. Ещё говорят, от титула отказалась. Не то чтобы дворяшкой мелкой гарцевать, так она ж совсем того этого — при самом лорде нашем, Нашере Алагондаре была. Евоный плащ лазурный носила с вот таким-то глазом огромным. Сам Халуэт от зависти обосрался б, а ей хоть бы хны! Плащик энтот во время заварушки в каком-то храме порвался, малёхо починить бы, и всё готово. Ан нет: тряпицу батька ейный нашёл, как есть забрал, а её саму так и не нашли. И тела дворянского тоже не нашли. А батька, говорят, по руинам шарился — день-пятый-десятый — попервах волком выл, потом плюнул и по свету пошёл. Дочкины косточки не сыскал, так думал, что, может, не померла ещё. Поди ж ты пойми этих благородий, из грязи вылезших, покойные они али живые. И вот, рассказывают, весь Берег Мечей обошёл, и в Лускан заплывал; в Уотердипе был и под Уотердипом. А это ж дело тёмное, не каждый, кто под землю спускается, потом из ней выбирается. Негоже разумному люду в Подземье ходить, ой негоже. Вобшем, долго ли, коротко ли, но и эти свои мытарства он забросил. Точно говорю тебе, вернулся батька домой, прям сюдыть, в нашу деревню родненькую, что аккурат меж крепостью дочкиной да болотами бескрайними. Топи Мертвецов — так их кличут. Хороший мужик, говорили, хоть и эльф; дом евоный ни одна живая душа не тронула. Скотину он никогда не держал, всё охотою промышлял да проводничеством, так, по мелочи. Славный малый, думали люди, ровный, малословный, ремесло своё знал. Соседа ни в жисть не обидел... Только ж ты пойми, чем тише омут, тем черти кондовее. Нежданно-негаданно, а вернулась дочка. В одеждах иноземных, вся в бусах да перстнях, сапоги, как алый закат, волосы в косах, а косы с руку толщиной. Лицом же почти такая же, как была — ни царапинки. Только пол мизинчика на правой руке недоставало. Или на левой — но то и не важно, главное, что вернулась. А он? Нет бы с порогу к ней кинуться и скупую отеческую слезу пустить — стоял, говорят, как чурбан высохший, ни бе ни ме. Дверку отворил — и ладно. Так они и пырились — соседские-то всё-всё видели — взирали друг на друга как неродные. Шутка ли, три года минуло. И молчали они до тех пор, пока наша Рыцарь-Капитан не оттаяла, от конфузии, значица, не отошла. Кинулась ему на шею, плакала, как дитя малое, и вой на все три улицы стоял. А вот тут и до омута речь дошла: пару деньков только девка дома пробыла — и как корова языком слизала. Поскакала по замкам да по невервинтерам — везде, где могла, скинула полномочия, грамоты отменила, плащик свой драный — и тот в казну отдала. А потом вернулась в деревню и зажила с батькой, как жёнка евоная. То ли он дитятку принудил, то ли сама нахваталась позорщины иноземной и склонила старика — уже никто не скажет. Дело-то было весною, а к осени в один непогожий день их и не стало — вместе с дождём промозглым двинули то ли на юг, то ли на восток. Ливень весь люд по домам попрятал, следы эльфячьи по дороге смыл. А домик ихний — вот же он: два этажочка, две спаленки. Сарайчик один всего, но то ж дело наживное. Двери не покосились ещё, утварь кухонная, сундуки со спальным и скатертями — вот они. Въезжай да живи. — Слушай, мужик, торгаш из тебя так себе, а летописец и вовсе херовый. Во-первых, Рыцарь-Капитан не просто так все концы обрубила — у ней на руках был меч магический, потусторонний. Во младенчестве осколочек в ейной груди застрял, а потом вынули его да заново сковали. Всем хороша была железка, только за нею тёмные силы гонялись вдоль и поперёк. Не для того, чтоб отобрать вещицу, но чтоб хозяйку со свету сжить. И нигде ей не было спасу, оттого и стала смерть свою за нос водить, по дорогам без начала и конца шляться. Тут уж не до крепостей и регалий! Чуть попозжа ещё и под заклятье-проклятье угодила — ту песню сходу и не споёшь... А во-вторых, батя ейный был неродной, шоб ты знал. Она-де лунный эльф, лицо — как молоко, только если б молоко синюшностью отливало. А он-де эльф лесной: ты их, наверное, и не видывал, редко они в наших краях заводятся. Глазёнки — миндаль такой, аж смотреть страшно, а кожа цветом как у мужика простого, только с желтухой и лихорадью одновременно. Вот и получается, любила его больше жизни. Сотни вражин государевых одолела, тыщи дорожек прошла, а всё одно домой возвратилась, не выдержала. Бабье сердечко — не кремень, а сметана нежнейшая. Всё оно помнит, ничего не забывает. Вона гляди! В комнатушке ейной под половицей. Надо же... талмуд-то как новенький... — Ого, это что же это, клад какой? А ты, мил человек, откуда за тайник энтот знаешь? Провидец, вор или давний приятель? — А я, господин хороший, вот этими самыми руками книженцию схоронил! Давненько то было, да тоска меня взяла, ностальгия заела. Посему забираю сей бесценный прэдмэт в своё законное пользованье. ...Сказал так — и в девку бледнолицую обратился. За плечами алые крылья расправил да и растаял маревом колдовским.