Время — песок

Сон про Шарка оказался пророческим — следующее заседание аварийной комиссии проходило уже в Москве. Не в полном составе, разумеется — из Припяти вызвали только Бориса и Легасова, зато присутствовал Шарков и его свита. Легасов всю дорогу шуршал своими бумажками, лишь один раз отвлекся, чтобы с оживлением сообщить Борису, что вышел в Минске на какую-то весьма неравнодушную сотрудницу института ядерной физики и что та обещает посильную помощь. Какого рода это будет помощь, он распространяться не стал. Хотя время было дорого, им все-таки позволили в Москве заехать домой. Борис сразу же набрал с собой целый чемодан сорочек и даже положил запонки, свои любимые, украшенные бриллиантами, будто там, в Припяти, ему было перед кем красоваться… То есть, было перед кем, разумеется. Но он не признавался себе в этом. Встретились в Доме советов. Легасов тоже успел переодеться, но опрятнее не стал. Медная, выгоревшая на весеннем солнце прядь так и топорщилась над его высоким, вечно хмурым лбом. «Хоть галстук бы поправил. Чудовище», — подумал Борис с нежностью. И не сдержался, сам протянул руки, в два легких движения расправляя узел и воротничок, от чего кончики пальцев налились теплом. Неблагодарный Легасов даже не обратил внимания на эти манипуляции. Его волновало только одно — Припять. — Наша ближайшая опасность, — говорил он на заседании, совершенно не смущаясь скучающим видом Горбачева, — это изотопы йода-131 и 134. Период полураспада его компонентов составляет 8 суток. Нами были приняты все возможные меры для остановки процессов в реакторе, и всё же их недостаточно. Часть компонентов уже оказалась в воздухе и была разнесена ветром в первые часы после аварии. Поэтому мы требуем немедленной эвакуации города. И, кроме того, остановки и расхолаживания третьего энергоблока. — Кто это «мы»? — перебил Горбачев недовольно. Борис узнал в этом себя недавнего — он и сам всего несколько дней назад не слушал, что говорит Легасов, а цеплялся к его интонациям, казавшимся тогда недостаточно почтительными. Легасов обернулся к Борису, и тот открыл было рот, но поймал взгляд Шаркова и лишь нервно пожал плечами. Легасов, не получив поддержки, вновь обратился к Горбачеву. — Я требую, — сказал он. — От лица аварийной комиссии и всего научного сообщества — химиков, физиков и медицинских работников. Это первоочередные задачи. В ближайшей перспективе — уничтожение слоя грунта, всех посадок и всех животных в 10-километровой зоне от места аварии. Следующий этап — остановка первого и второго энергоблоков станции. И еще. Я понимаю, что это вопрос не одного месяца. Значит, людям потребуется жилье. И совершенно иной график. Сейчас нахождение на станции дольше трех часов — фатально для здоровья. Там очень высокий фон. Все цифры есть в отчете. Он умолк, молчали и остальные. Борис ждал, нервно кусая губы. — Хорошо, — сказал наконец Горбачев тоном, каким обыкновенно отправляют в отставку «по щучьему велению». — Я согласовываю вам эвакуацию города и подготовительные меры по остановке третьего энергоблока. Приказ за моей подписью получите по телефаксу. Транспорт даст Киев, я распоряжусь. Все прочие вопросы будем решать постепенно. Вам что-то еще нужно прямо сейчас? — Да, — сразу ответил Легасов, больше не оборачиваясь к Борису. — Нам потребуется еще свинец. Знаю, это очень дорогой материал… Но он показал себя наиболее эффективно с нашей… проблемой. Горбачев скривился, но кивнул: — Дадите цифры, вам отправят. Если это всё, больше никого не задерживаю. Он стремительно поднялся, отсекая любые возможные вопросы и требования, и исчез за дверью своего кабинета. На выходе из зала совещаний Бориса догнал Шарков. Окинул цепким взглядом — как облапал. Борис, вспомнив недавний сон, едва подавил дрожь отвращения. — Смотрю, вы с Легасовым нашли общий язык, — промурлыкал Шарков. — Странный вывод, учитывая, что я молчал, — ответил Борис со сдерживаемой горечью — на него вдруг накатило чувство стыда за собственную трусость. — Но сидел-то с ним рядом, — хмыкнул Шарков. — И трясся за него. Да видел я, не отрицай. Чем он тебя так быстро купил? Дай, угадаю… Нет… Не может быть… неужто седина в бороду — бес в ребро? Кровь прилила к лицу Бориса. — Замолчи, — прошипел он, опасаясь не столько прихлебателей Шаркова, сколько самого Легасова, который стоял неподалеку и явно прислушивался к разговору. — Попробуешь потопить меня — пойдешь на дно вместе со мной! — Потопить? Что за дикие мысли, Боря, — масляно разулыбался Шарков, но голос всё-таки понизил. — И Михаил Сергеевич, и все мы высоко ценим то, что ты делаешь. Как там выразился Легасов? С фатальными последствиями для жизни? Тебе наверняка дадут Героя Советского Союза. Даже раньше, чем мне. Ну, будь здоров. И он удалился с гаденькой улыбкой, оставив Бориса дрожать от ярости. — Что вы не поделили с главой КГБ? — поинтересовался Легасов, когда они оба вышли на улицу и направили к служебному автомобилю. Борис не успел ничего сказать — Легасов открыл дверь и забрался в салон. Что ж, сегодня он был так отважен и тверд в борьбе за свою правду, что вполне мог позволить себе не вести разговоров с трусами и приспособленцами вроде Бориса. Весь обратный путь прошел в молчании, и Борис успел известись за это время, подбирая слова. Искал себе оправданий — и не находил. Все эти рубашки и запонки, которые он вез с собой в чемодане, не стоили и гроша, раз сам он оказался пустым местом. Осознавать собственную ничтожность было для него не внове, но сейчас это почему-то особенно ранило. Уже в Припяти, на крыльце гостиницы — на нейтральной полосе — Легасов замедлил шаг. Борис ждал от него каких-нибудь убийственных слов, но Легасов сказал: — Спасибо. — За что? — спросил Борис. — Я ведь ничего не сделал. — За то, что не стали возражать. За то, что не приняли сторону, которую принимали прежде, — серьезно ответил Легасов. — Я собирался — и готов был — до последнего спорить с любым из них. Но не с вами. Сердце Бориса затопила благодарность, смешанная с таким жгучим стыдом, что защипало в глазах. — А я с вами вообще больше никогда не стану спорить, — произнес он тихо, надеясь лишь, что Легасов не услышит дрожь в его голосе. — Даю вам слово. Даже если вы ударитесь в диссидентщину. Даже если ваши идеи не будет разделять никто на свете. Я буду. Это серьезно. Почему вы улыбаетесь? Он удержал Легасова за рукав, но тот и не собирался никуда уходить. Они стояли так близко друг к другу, что могли бы говорить шепотом. Борис только теперь заметил, что брови и ресницы у Легасова тоже рыжие. Невероятно. Что же он за недоразумение такое? И почему, когда он смотрит так — насмешливо, но без злости, — сердце Бориса наполняется нежностью? — Вы не верите? Что мне сделать, Валерий? — сказал он, впервые называя его по имени, безо всякого официоза. — Что мне сделать прямо сейчас? Легасов слегка прищурился, будто размышляя, но улыбка все еще держалась у него на губах. — Делайте то, что должны, Борис, — ответил он. — Объявляйте эвакуацию Припяти. *** Прежде, глядя на Легасова, Борис уже задавался вопросом, почему люди слушают его. Почему идут за ним. Легасов производил не самое благоприятное первое впечатление — он был невысок ростом, рассеян, небрежен. И эта его вечно всклокоченная прядь, которая падала на лоб в самый неподходящий момент, только добавляла его образу беспорядка. Как и его манера теребить галстук… Чуть позднее Борис понял, в чем загадка профессора. Легасов ничего из себя не строил. Просто делал свое дело. И в том, как он его делал, сколько сил и душевного жара вкладывал во все, за что брался, заключался такой поистине сильный магнетизм, что Борис порой замирал, будто зачарованный. Его всегда тянуло к сильным людям. Раньше он считал сильным Шаркова, верил его словам. Пока не обнаружил, что у того в душе скрыт серьезный изъян. Шарков, если искать ему место в персонажном ряду, был как Скарпиа. Для него не существовало людей — были исполнители. И он всеми силами защищал режим, взрастивший его. Конечно, у Шаркова — как и у Скарпиа — была своя правда. Но симпатизировать ему почему-то не получалось. Более того, разочарование в Шаркове в свое время и самого Бориса потянуло на дно. То, что в девятнадцать лет он принял за разрушенные иллюзии, впоследствии обернулось долгими годами погони за пустым блеском и вылилось в показной цинизм, а внутри — в отчаяние и презрение к себе. В отличие от Шаркова, Легасов был цельным. Ему в персонажном мире Борис пока не подобрал аналогии. Но они ведь и знакомы были недавно. Наверное, кто-нибудь вроде стендалевского Жюльена Сореля… Или Овода из романа Этель Войнич. Несмотря на свой возраст, Легасов внутри до сих пор был идеалистом, мечтателем. Благодаря этим качествам он не мог оставаться в стороне, что бы ни происходило. Всегда готов был отдать жизнь за Италию, освободить ее от рабства и нищеты, изгнать австрийцев и создать свободную республику, не знающую иного властелина, кроме Христа. И разве посмел бы Борис сказать ему, на манер Лоренцо Монтанелли, «ты ведь даже не итальянец»*?.. А каким персонажем был он сам? Не отрицательный Шарков. Не положительный Легасов. Так, серединка на половинку. Незавидная роль. О таких, как он, не писали книг. Некоторое время Борис отмечал, как все сильнее попадает под влияние Легасова. Так у него было когда-то и с Шарковым. Сначала просто удивлялся этому, потом стало страшно понять, что это происходит вновь. Страшно — и радостно. Словно тот девятнадцатилетний юноша, еще не до конца разочарованный в жизни, пробудился в нем и поднял голову. Он вдруг как будто внутренне подтянулся, и каждое свое слово, каждый поступок стал мерить по новой для себя, одному ему ведомой, шкале Валерия Легасова.