~
Наутро, как только занялся блеклый рассвет, Варя, накинув на плечи шубу, выскочила на улицу, готовая бежать к Юре. И каждый шаг по трещащему под ступнями снегу раздавался в голове хрипучим втором: «Умер — не умер, умер — не умер». Лекарь, к которому и приволокли Юру, жил почти у самого царского терема, там, где ютились иноземные послы да все те, кто лыка по-нашенски не вяжет. Варя ниже натянула шапку, постучала в дверь, и из глуби избы вынырнул брит-дохтур. Он был ещё молод, быть может, всего годов на пять постарше Варьки. Самым первым при взгляде на него бросался кривой, будто не единожды ломанный нос, который, судя по всему, раньше был крючком, а теперь накренился в бок. Борода его, как и у большинства айсеев, была брита, потому он и выглядел моложе. Волосы, жёлтые, почти золотые, он аккуратно забирал назад и связывал чёрной тонкой ленточкой. — О, эта вы. Систер лорд Сицки? Пришли к брате? — увидев Варю, спросил он, почему-то обращаясь сразу к нескольким людям. Она обернулась, но никого окромя неё одной не было. — Я? Я к брату. Он жив? — спросила она, вглядываясь в его широко распахнутые глаза. В них не отразилось ничего терпкого, как бывало отражалось в глазах Ильи Иваныча, ежели мёр кто из его лечимых. Варино сердце замерло в трепетном предвкушении. — Ваш брат живы, но очен слабая. Одного слова «жив» ей было достаточно, чтоб радостно завертеться на месте, истаптывая порог. Она чуть не кинулась с благодарностью лекарю на шею, улыбаясь до ушей. И солнце ласковым светом гладило искрящийся снег. «Жив!» И капли, спрыгивающие с сине-прозрачных сосулей звенели: «Жив!» Казалось, всё вокруг в единый голос пело громко и звучно это прекрасное слово: «Жив!» — Жив! Живёхонький! — точно юродивая, повторяла Варя. — Он в уме? Я могу с ним поговорить? Или хотя бы просто его увидеть? — Совсем чут-чут в уме. Слабая, как я и говорю. Ноги бил нот воркед совсем вконец, пришлось лечить тяжело. Лучше не трогайте его. Как можна говорит становиться, я вас зову. Ступайте! — Погоди, сердечный, — она вцепилась рукой в дверь. — Я не понимаю, что значит: ноги «нот»… как ты сказал?.. «нот врокерд»? — Нот воркед, — тут же поправил он и нахмурился. — Не… Ноги не воркед… Не двигать… Не делать… Ноги теперь не существовать… Варя замерла, и вся радость слетела с её лица. — У него что, нет ног?.. Лекарь закивал головой: — Да! Нет ног! — и показал жестами, будто что-то рубит. — Кости бил совсем вовсе сломан. Обе бил не внутри нога. Понимать? Варя медленно кивнула. — Он слабая, — снова повторил лекарь. — Я звать вас, как измениться что-то. До свидения. С этими словами он закрыл дверь. Варя старательно глушила вздымающуюся дрожь. Нет ног. Это знание не ложилось никак в голову. Варька была в смятении, но в сотый раз благодарила Создателя за услышанную мольбу. Спас-таки, не покинул, продлил на малость бытьё Юркино. И лишь Господней всесильною волею ещё теплится хрупкое дыхание в ноздрях Юры. Она закрыла за собой дверь, на пороге стянула шубу и выдохнула. Ударялись друг о друга мысли о том, что Юра жив, но безног. Варю пьянило облегчение, сбагренное печалью. — Судя по тому, что ты успокоилась, — сказал Фёдор за столом, — Юрка не помер. Добро. Только ты больше в одноходку не бегай. Особенно к этому айсею… Я тебе холопа дам. И без него из дому — ни шагу. А то чёрт знает, где и с кем ты шастаешь… Поняла меня, любезная? Варя кивнула, и он улыбнулся. А через несколько дней, в тот, когда должны были казнить Прошку, прибежал от лекаря мальчонка с желтушной кожей да шатающимися зубами и сказал, что Юра достаточно крепок, чтоб говорить и есть. Тут же Варя бросила все дела и выскочила на мороз. А следом за ней широкими шагами следовал Фёдоров холоп. Варю напрягало его присутствие, она то и дело оглядывалась, жала брови к переносице. Ломался под ногами снег. Варя, хмурясь, обогнула площадь, где сейчас должны были снести башку Прошке. Она бежала за спинами людей и пригибала голову пониже. Там, в самой средине площади, кричала, надрываясь, Прошка. И ещё следом чей-то чужой голос вторил ей. И людское гудение смирнело под жгучим воем осуждённых. Не сдержавшись, Варька выгнула шею. Прошку держали над плахой, а она, вся в крови, с размётанными по ветру волосьми, в одной продранной рубашке, вырывалась и дёргалась. Семо и овамо неё — опричники, а под помостом — ещё люди, повинные на казнь. Варя уже не шла, а стояла, глядя через людские головы на багрецовую плаху. Она теребила рукава, напряжённо вглядываясь в до боли знакомые черты холопки. Прошка оскалила зубы, упёрлась ногами, как тур, коего ведут на заклание. Взглядом она выуживала кого-то в толпе. Варя сглотнула, потёрла в ожидании замёрзшие руки. Снег таял, солнце грело, но ей всё равно было морозно. Прошкины глаза вдруг споткнулись о Варины. Прошка из всех сил дёрнулась, выпрямилась. — Варвара! — ударил по слуху её хриплый рёв. — Варвара, лживая ты сука, слышишь?! Гореть тебе в аду за всё! И тебе, и твоему брату! Жаль, не утяну за собой. Варя сжала зубы, жалея, что не вырвала ей язык. Прошку пнули, пригнули, прижали. Взвивался над ними клубами ветер. — Марфуша, к тебе иду… — прохрипела она. И рухнул на шею тяжёлый топор. Покатилась, запрыгала по заснеженной земле русая головёнка Прошки. Смолк её голос, но у Вари так и звенело в ушах, отдавая гулом по всему телу. Она вздрогнула, перекрестилась. «Гляди, на что обрекла ты её», — шепнул Ангел-хранитель. Или не он, но кто-то очень судящим гласом рокотал ей в ухо, что это она ей голову сняла, она, Варька-дурочка, девку сгубила. Могла, могла ведь предотвратить, наставить, направить! Как некстати вспоминались слова тётушки: — Лекарские руки — руки чистые, богобоязные, — она так часто говорила, сидя на порожке у кельи и уча Варю слышать Божий глас в травах. — Никакая грязь и погань не должна липнуть к рукам, убо токмо так чрез врачевателя болящий получит исцеление. Слышишь меня, Варюня? Руки чистые. А Варька нонче их сама в крови обагрила. — Боже, прости мне… — закряхтела Варя, жмурясь и крестясь. — Виновную казнили, не безвинную. Теперь она никому больше не навредит. Труп оттащили в сторону, Варя проводила глазами палачей, и казнь продолжилась, как и в самые обычные слободские дни, а она, духом собравшись, пошла к лекаревой избе. Она пыталась отрешиться от мыслей и от кровяной вони, преследующей её по пятам. С трудом ей это удавалось. Всё не шло из головы лезвие топора, отсекающее Прошкину голову от шеи, и не забывалась хлынувшая кровь. «Заслужила, сволочь», — подумала она. Как назло, Варю начало мутить. Сколько уже не мутило от вида казнённых, и вот опять! Она остановилась прямо у самых дверей лекаревой избы, оперлась о забор и прижалась к нему горячим лбом. Давно она перестала чувствовать, как цепко въелась в здешние стены, здешнюю землю и здешний воздух густая кровяная обвонь. И теперь Варя — часть этого. Часть вереницы. — Так вы заходите, леди Басман? — раздался над ухом голос лекаря. — Я прошли разы не звался, айм сорри. Мой имя есть Йонас Изекил. Можем я знат ваш имя?.. Вам не добро? Варя выпрямилась и качнула головой, отгоняя тошноту. — Я Варвара, — сказала она, но, подумав, прибавила: — Васильевна… Я хочу поговорить с братом. Твой мальчонка сказал, что он пришёл в себя. — Да, они пришёл в себя. Идьёмте, леди Басман. Следуемте за меня, — он махнул рукой, приглашая в дом, а Варя покосилась на холопа, не отстававшего от неё ни на шаг. В избе лекаря стоял запах жареной свинины вперемешку с крепким ароматом неизвестных Варе благовоний. Она хмурилась. Духота была для неё непривычной. Что в дедовой избе, что в монастырских кельях, где лечили захворавших, всегда свежий воздух ходил свободно, чтоб люди в духоте не перемёрли. — Не жалуются болящие, что дышать нечем? — спросила она. — Нет, леди Басман, не жаловуются, — недовольно процедил Йонас. — Жалоб мой болящих есть последний, что должен беспокой прилични благородна леди. Он открыл дверь и пропустил её вперёд. Горенку укутывал стылый, пропитанный запахом крови полумрак, аки у Лазаря во гробе. Ни света Божьего, ни воздуха свежего. В полутьмах Варя с непривычки почти ничего не видела и щурилась, пока глаза привыкали к полумраку. Стояла у окна постель, на которой, укутанный бурым покрывалом, лежал Юра. Измучанный, усталый, с серой кожей. Услышав шаги, он приоткрыл глаза. — Варя? — прошептал он. — Живой! Она крепко обняла его, стараясь не передавить: он слабый совсем ещё, почти прозрачный. В ответ он уткнулся ей в плечо, прогудел: — Живой… А толку? Толку с того, что я живой? Я теперь бесполезен! Кому я пригожусь? Калечный!.. А всё из‐за этой бляди сумасбродной! Губы дрогнули, Юра сглотнул и качнул головой, будто стряхивая слезы. — Ноги болят, — выдавил он. — Их нет, а они болят! А с чего б им не болеть‐то? — Ноги… — повторила Варя и вскочила. В груди всё вдруг опустело, даже сердце перестало стучать. С трудом она развернула голову. В полумраке было почти незаметно, что одеяло оседало на постель в области Юркиных колен. До колен — ноги, после — ничего. Культи, добротно перемотанные бинтами. Её разум точно онемел, она опустилась обратно на постель и мёртво уставилась Юре в глаза. Она знала, что их нет. Знала, но не видела. А сейчас видит. Видит, что их нет. Были и не стало. — Твою мать, — прошептала Варя. Юра дёрнулся, будто судорога прошибла всё его тело, всхлипнул и сжался. Он всё старался не разрыдаться, но слёзы уже текли по щекам, ловя блеск свечи. — Я теперь всем ярмом стану! Отцу, матери… да даже тебе, и то обуза! Возись со мной, носись! — Неправда, не говори так, — выпалила Варя. — Правда! Какой из меня теперь человек? Никчёмошный! Одно названье! Куда я без ног? Куда воину без ног, Варя? Да никуда! А всё из‐за безмозглой, задоголовой дряни! — Её сегодня казнили… — А мне с того что? Я плясать от этого буду, ноги вырастут? — крикнул он и схватился за голову. Она замолчала, давая ему выплакаться. Ей тоже хотелось расплакаться, особенно, когда она смотрела на обрубки ног, но ради Юры она держалась, хотя ком слёз мерзко ворочался в глотке. Варя сжимала его руку, крепко‐крепко, как он когда‐то в детстве держал её. А он, тихо втягивая ртом воздух, плакал. — Леди Басман, — окликнул её Йонас, заглянувший в дверной проём. — Вы скорей быть. Он слаб. Нужна отдых. Варя напоследок потрепала Юрку за плечо, сказала, что она придумает что‐нибудь. Он слабо улыбнулся, хотя тусклые глаза обвила пелена. — Я ещё к тебе загляну, а ты отдыхай, — сказала она, когда Йонас уже закрывал дверь. — Мне очен жаль, что так получился, — Йонас покачал головой и развёл руками. — Ваши брате уже повезло, раз он живы. — Я понимаю, — сказала Варя. — Спасибо большое, что помог ему. Он бы умер. Варя поклонилась лекарю, он что-то ей сказал, она тоже ответила что-то, ничего будто не услышав, приплелась в сопровождении холопа домой и растеклась с вышивкой на лавке. Под боком скрипела прялкой молоденькая служанка Дашка. Варины руки вдевали в ткань иглу, а разум отрешился ото всего сущего. Иголка ползла вверх, шагала вниз. «А Юрка больше шагать не сможет», — подумала Варя, крепче нужного затягивая узелок. — Варвара Васильевна, — служка с поклоном вошел в горницу. — Василий Андреич пожаловал. Уж дюже он свирепый. — Ох, Господи, начинается… Зови, — махнула рукой Варя. Она отложила вышивку. Потянулась. Ничего хорошего от отца она не ждала. Отец вошел молча, но с таким лицом, будто готов убить каждого, кто встанет на его дороге. Он не сел, скрестил на груди руки и набычился. Со вздохом Варя подумала, что не стоило его вообще пускать. И чего он только пришёл? — Здравствуй, отец, — сказала наконец она. — Отрубили голову! — крикнул он, всплёскивая руками, и Варя едва сдержалась, чтоб не дрогнуть. — Всего лишь отрубили голову! Это ты велела так её казнить? Варя потянула носом воздух, мысленно прося у Бога сил. — Да, это я велела, — храня покой в голосе, сказала она. — Безмозглая! — рявкнул отец, стукая кулачищем по столу. — Ты видела, что та елдыга сотворила с моим сыном? Ты видела, спрашиваю тебя? — Я видела, отец, успокойся. От твоих воплей голова гудит. — Ах ты, погань! — взревел он и бросился на неё, Варя не успела увернуться от удара, хотя раньше делала это без трудов. Боль ошпарила грудь, Варя закашляла, тело не слушалось, но она из всех сил дёрнулась в сторону, отскочила от отца как можно дальше. — Дашка… мужиков зови! — прохрипела она, и служанка выскочила в двери. Отец ринулся на Варю, она, шатаясь, пнула ему под ноги лавку, но он даже не зацепил её, перепрыгнул, коршуном накинулся на Варю. Едва она успела закрыться прялкой, как отец ударил, и дерево не выдержало, треснуло, хрустнуло. Руки заболели от потуги. Варя попятилась назад, примеряясь взглядом, как бы проскочить к двери. Во вмиг отяжелелых руках оставалась одна только ножка прялки. Отец сам был на себя непохож: взмыленный, рьяный, дикий. Варя впервые видела его настолько безумным. Она ждала, пока он вновь ринется на неё. Остаток прялки в руках вдыхал в неё быстро тлеющую надежду прорваться. Варя знала, ей против отца не выстоять, надо бежать, и, когда он вновь рванул на неё, наотмашь ударила прялкой и метнулась к дверям. Вот она — спасительная дверь! Варя схватилась за ручку, но отец ухватил её, дёрнул, уронил на землю. Воздух из груди вышибло ударом об пол. В глазах потемнело, заплавали белые кольчатые пятна. Варя захрипела и зажмурилась. Пусть добивает! Над головой что-то ухнуло, но очередной волны боли она так и не почувствовала. Неужели Бог вступился и послал ангела-хранителя? Она распахнула глаза. Нет, это был не ангел. Прямо над ней, держа занесённую для удара отцову руку, стоял Фёдор. — А ну, не трожь её, чёрт старый, — прорычал он. — Какого хера тебе от моей жены надо? — Да ты, сучёныш, разборзел! Это моя дочь! — Она больше не твоя, она моя! Так что катись отсюда к чёртовой матери, пока не задрались. Прогудев что-то, отец отшатнул его от себя. — Сучёнок недоношенный. — Кобель перекошенный. Сгинь отсюда! Отец выпрямился, свирепо глянул Варе в зрачки, плюнул Феде под ноги и ушёл. Не сразу она поняла, что случилось. Так и сидела на полу, пока Фёдор не тронул её за плечо, отчего неприятное жжение разлезлось по коже. — Цела хоть? — Я?.. — Варя сжала пальцами виски. Вдохнула. Грудь болела, спина ей вторила. — Цела, кажется… — Чего ты такого дикого учудила, что он так взбесился? — Не понравилось, что Прошке велела голову снять. Слабо, говорит. Фёдор усмехнулся, глядя вслед ушедшему Василию Андреевичу, и протянул ей руку. — Вставай, любезная. Не век же ты сидеть здесь будешь. — Спасибо, что вступился. Он бы меня хорошенько тяпнул. — Да будет тебе. Ты же мне жена, — сказал он. — И с холопкой своей вольна делать, что вздумается. Она твоя. Ну, была, пока не казнили. Варя сжала губы и опустила глаза в пол. От отцова цепкого хвата тело всё ещё горело. Останутся синяки, это уж наверняка. — Ежели моего брата холопка передавила, — сказал вдруг Фёдор, — я б ей кишки прямо на месте пустил. А потом добил бы брата, чтоб долго не мучился… Но ты не я. Так что нос не вешай и делай, что должно. В знак благодарности она склонила голову в поклоне, тут же сжала зубы от боли, неловко поглядывая на мужа. На его губах теплилась улыбка, и Варя тоже едва заметно улыбнулась. — Я весь убыток от него на бумагу запишу, — сказала она. — Можешь потом… ну, чтоб он возместил? Я к нему идти сама побаиваюсь. — Могу. Да и не надо тебе самой ходить. Только ты сначала в себя приди. Вон, вся бледная, растрёпанная, — Фёдор поправил ей платок, потоптавшись немного, всучил бумагу, чтоб записывала, и ушёл. А она так и осталась стоять, растерянная, с листком в руках, посередь разгрома, учинённого отцом. Тело, ослабевшее с голодухи, всё ещё стонало после батюшкиных ударов.~
Ночь густилась и клубилась. Слобода накрылась ею, обернулась в неё, утонула в ней. А Варя утонула в ядовитых кошмарах. Только стоило ей заснуть — тут же вьюном оплетали её вязкие видения, будто это она режет Юрке ноги, отрубает голову Прошке и душит отца. Впрочем, сны с отцом Варе кромешными не казались. Разве что чуток неприятными. Спать она уже не хотела, пускай разум и иссинякованное тело молили об отдыхе. Зажегши свечу, она потёрла глаза. В них будто древесной трухи с горсть насыпали. В ночи глухо плюхались срывающиеся с крыши талые капли, шептал что-то молодой ветерок. По всему слышался приход весны. А из головы не шли казнённая Прошка, взбесившийся оттого отец, отрезанные ноги Юры… Мысль о последних так и вовсе отдавалась в мозгу тихой болью. К сожалению, это не сны, а всамделишная явь, и Варя злилась на своё бессилие. Она могла предотвратить всё ещё раньше, ежели б заметила Прошкины косые взгляды, наполненные злобой зрачки. Если б только она заметила! Нет, не видела Варя ничего, кроме своего. Своя жизнь, своя тоска, своя обида. Оттого она хотела сделать с собой что‐нибудь, чтоб вина не проталкивала комки в глотку. Но не вернёшь уже назад ни мига, ни полмига. Не оживёт Прошка, а у Юры не вырастут вновь ноги. Можно только думать, как бы так извернуться, чтоб нынешняя жизнь пошла по старой, ухоженной и гладкой тропке. Вдруг мысль, как пущенная наудачу стрела, врезалась ей в голову. Варя вскочила и метнулась к сундуку, приставленному к постели. Ещё до свадьбы она наготовила себе угольных палочек и добыла жухловатых, желтоватых листов. Свеча горела слишком тускло, и Варя зажгла ещё одну. Она взялась за уголёк и провела по бумаге. Потянулась следом за ним чёрная бороздка. Давно Варька не чертила ничего. Во время побега ещё карябала на кусочках-листочках травки и былинки, какие видела в пути, а как изловили её, так и времени на это не стало. Уж и забыла она, каково это: по бумаге углём елозить. Оттого и рука не слушалась, неловко юля по рыжему листу. Пока что выходило скверно. Линии, точно напившись браги, виляли из стороны в сторону, ковыляли, перекатывались, кувыркались, как бешеные. Варя тёрла корявости хлебным мякишем, вновь вела угольком, поправляла линии, выводила черту за чертой, старательно и трепетно. Если она не может вернуть Юрке прежних ног, она даст ему новые. Помнится, ещё когда Илья Иваныч учил её и Яшку, он рассказывал про греков, что те-де ноги да руки, поражённые разъедающей язвой — они называют её гангреной, отпиливали, а на их место ставили деревяшки. И сама она читала про них, про греков и их придумки, и видела, как Илья Иваныч мастерил деревянные конечности. Варя начертила две ноги. Одна мало чем напоминала человечью ногу, но такое она видела и сама. Это было что-то вроде костыля, который крепился кожаными ремешками прямо к ноге — Илья Иванович пристраивал нечто подобное воинам, потерявшим в бою конечности. Не сложно сделать такой костыль, да и не так уж дорого. Однако такая нога до жути неудобная. Особенно если их две. Ходить на них шатко, того гляди грянешься где-нибудь, не дай Боже, чтоб снова под сани или под телегу угодил. Приходится вдобавок ещё и клюку с собой волочить, чтоб надёжнее по земле ступать. А вторую ногу, в отличие от первой деревяшки, Варя нарисовала вполне человеческой. С голенью и ступнями, даже с пальцами. Было бы здорово сделать костыль таким, чтоб работал не как палка, а как взаправдашняя нога. Варя смотрела на свои босые стопы, сгибала их, разгибала, ходила взад и вперёд, глядя, как работают ноги. — И как сделать такое? — размышляла она вслух. — Чтоб ступни гнулись, когда надо, и стоять чтоб хорошо было… И чтоб таскать на себе чурку этакую не тяжело. Она понимала: надо, чтоб в лодыжках гнулось. А как такое устроить, спрашивается? Из дерева близкое подобие ноги соорудить возможно, но от клюки такая конечность отличится разве что видом. Надо, чтоб было упруго. И чтоб дерево не вгоняло в кожу заноз. С последним справиться — раз плюнуть. Обстругала, кожные подкладки и ремешки пришила — и всего делов. И к ноге удобно крепить, и заноз дерево не вгоняет. Как облегчить, Варя тоже придумала: вырезать нутро чурки, как у чашки. Чашка — она же легче цельного бруска. И дерево надо лёгкое взять. Это понятно. А вот с упружестью ещё предстояло думать… Варя исчертила несколько листов, придумывая, как сделать человечью ногу. Но ничего в голову ей не шло. Она осторожно сложила листы с чертежами в стопочку, убрала остатки угольков и потянулась. Тело затекло, занемело за ночь непрекращающегося сидения. Глаза болели. Дверь тихо приотворилась, и в светлицу заглянул Фёдор. Чёрный кафтан был полузастёгнут, видать, Федя на службу собирался. — Заметил, что у тебя свет горит, — пояснил он. — Ты чего не спишь-то? Ни свет ни заря вскочила… — Я не смогла уснуть. — Из-за Юрки переживала? — понял Фёдор. — А почему руки такие чёрные? И лицо… Да ты вся в саже… Варя поглядела на себя в зеркало. И правда, вся чёрная, как чернильный чертёнок. Но не до того было. Не до сажи, не до пустых, облезлых разговоров. — Фёдор Алексеевич, у меня просьба есть. Вот, — она протянула ему рисунок с простой, грубо черченной ногой‐палкой. Он внимательно, натучив брови, побродил взглядом по линиям и спросил: — Это что? — Это нога. Она из дерева. Ну, должна быть из дерева. А вот тут, сверху — из кожи. Может, ты видел, у воинов бывают такие. — М-м, — исчерпывающе промычал он. — А от меня‐то тебе что надо? Варя зарделась, замялась. — Мне… мне на это деньги нужны. Я могу сделать такую штуку для Юры. Фёдор сжал губы. В его глазах читалось: «Лучше б ты мне просто рисунки показывала». Он шумно выдохнул, мазнул взглядом по листу. — А Юрка сам не может тебе отсчитать? Он же получает жалование на опричной службе, причём не маленькое. Прикусив язык, Варя отняла листок назад. — Спасибо, Фёдор Алексеевич. Я, пожалуй, пойду, умоюсь. Глупо было у Фёдора просить. «Это я наслушалась его, — злилась на себя Варька. — Щебечет он сладко, про жену, про любезную. А как до денег доходит, то не до любезностей. Дура я». Весь день она ходила больная. Ныли кости после побойки, ныла голова после неспихи. Хоть топись. Позже, ближе к вечерне, она, уже не надеясь отвязаться от Фёдорова холопа, забежала к Юре, показала чертежи Йонасу. — Это весьма гуд. Неплоха, — с видом знатока сказал он. — Я даже смогу бы помочь вам, леди Басман. — Правда? — За небольшой деньга. «А, и то верно. Кто в бренном мире сем что задарма делает?» — подумала она и глянула на Юру. Он, скрестив руки, пялился в листок с выведенной там ногой-палкой. — Это у него надо спрашивать, — кивнула Варя на брата, — муж мне денег на это дело не дал. — Пф, ещё чего от него ждать можно, — хмыкнул Юра. Он почесал бороду, накрутил на палец ус. — Делайте. Я, правда, не верю, что костылики эти мне помогут, но… Всё равно! Мне теперь совсем на всё — всё равно. Хоть все деньги, Варька, бери! Плевал я на них! — Правда? Хоть все? — Варя прикинула в голове, сколько могут стоить ноги-палки сами по себе и ещё обговоры-переговоры с Йонасом, в придаток отметила ещё и запас на гнущуюся ногу и в итоге, насчитав, что должно хватить уж точно, сказала: — Не бойся, братец, я тебя не подведу! Будешь у меня снова ногастый. А как только эти самые деньги оказались на руках, она сгребла в охапку несколько чертежей и отправилась добывать всё то, что пригодится для ног. Торговые ряды гудели, бурлили. Полз отовсюду запах блинов и пирогов. Варя плыла взглядом по рядам, выискивая нужный товар. Она почти уже привыкла к идущему сзади холопу. Недавно Варя спросила, как его имя, на что холоп задумчиво почесал бородищу, обернулся, нет ли нигде Фёдора, и назвался Путятой. Варя знала, что он доносил Фёдору о каждом её движении. Раньше, до замужества, она тоже ходила в окольцевании целой стайки сенных девок, но они не впивались взглядом в спину, всасывая каждый ох, каждый вздох, не доносили, что-де она такому-то сякому-то сказала. Всё никак она не могла найти того, что ей надо. Удивительное дело: товара кругом валом навалено, да всё не то. Должны же тут быть хотя бы гвозди или… — Блинчики, блинчики горячие! — заорал лоточник ей прямо в ухо, и Варя отшатнулась в сторону. — Тьфу ты! — она, опершись о лавку, стряхнула с подола наполовину уже впитавшийся грязный снег. А как только подняла голову, врезалась взглядом в лицо Симы. Он стоял за прилавком, выстраивал пузатенькие бочонки с медовухой и мёдом и лениво перекатывал слова, пресно глядя на торгующуюся с ним девицу с рябым лицом и кривыми зубами, один из которых Варя посоветовала бы ей дёрнуть и желательно поскорей. Сима скучающе опирался на руку и хмуро глядел на искрасневшуюся и улыбающуюся девчоночку. — Может, всё-таки уже купишь, м? — сонно произнёс он. — Не век же стоять тут собралась? Девица тут же потухла, хмыкнула и растворилась в людской гуще. — Ох, Варвара Васильна, как я рад тебя видеть! — вся сонливость тут же слетела с его лица, когда он встретился с ней взглядом, а Варя приметила уже сходящий синяк, оставленный Фёдором, пятнавший Симин вправленный нос. — Как поживаешь? — Я… — Варя тут же поклонилась, — прошу прощения за мужа. Это из-за меня он так взъярился, я его взбесила. — А-а, да ничего страшного. Мы с ним давно не ладим. А ему, к слову, стоило бы нежнее относиться к своей прекрасной жёнушке. А то всегда найдётся кто-то ласковее и слаще, как вот этот мёд, — он улыбнулся ей, щурясь, будто от солнца. — Не желаешь, к слову, медку прикупить? Или пироги с мёдом, моя сестрёнка молодшая их печёт, да такие, что пальцы отгрызёшь. А для такой милушки, как ты, не грех и цену вполовину сбавить. — Ой, не надо, не надо, — закачала головой Варя, оглядываясь на Путяту, кой зацепился языками с кем-то из лоточников и почти не следил за ней. — Я не за этим пришла. Мне бы брёвнышки найти, да чтоб полегче. И кожу. И гвозди. Сима присвистнул. — Не девичьи запросы у тебя, душенька. Муж послал прикупить? — Нет. Это для брата. Хочу ноги из дерева ему делать. — А хочешь, — Сима пригнулся к самому её уху, — хочешь, я заплачу? Брат твой — человек добрый, такому помочь одно счастье. Варя просияла. — Спасибо тебе большое, но мой муж… — Сима, чёрт тебя дери, опять мёд за бесценок сдаёшь?! — невысокая жёнка, видимо, хозяйка лавки, оттянула его за ухо и свирепо глянула в зрачки. — Я тебе за что деньги плачу, лопух? Чтоб ты людей мне тут гонял и мёд раздаривал? — Да не раздаривал я! — обиделся Сима. — Я доброе дело делал. Хозяйка обернулась на Варю и гуще нахмурилась. В её глазах мелькнула искра раздражения, она потянула Симу ещё ниже и процедила ему в ухо: — Дурак, не лезь к Фёдоровой жене, без кишок останешься, не тронь. — Я не трогаю девок, если сами не хотят. — Сима, — ещё суровее прогудела хозяйка и оттолкнула его, сама вставая за прилавок. — Здравствуй, душечка. Не обращай внимания на Симу, он иногда дурит от скудоумности. Послышался изданный Симой недовольно-урчащий хмык, но хозяйка не обратила внимания, ниже клонясь к Варе, представилась: — Таисия Петровна. Тася по-свойски. Может, слышала? Нет? Ну ничего, будем знакомы. Мы с Федькой твоим дружим. Значит, и с тобой. Можешь взять мужика своего в охапку и к нам в гости зайти, я медком угощу. Пока пост не начался. Варя растерянно хлопала глазами, качала головой в такт её словам. Улыбалась Тася ласково, вот точь так, как Сима. И на лицо они были похожи. Видать, родственники. — Я передам Фёдору Алексеевичу, — сказала Варя. — Варвара Васильна, бедная, не знает, как от тебя, Таська, отделаться, — Сима уже давно вынырнул из‐за прилавка и теперь положил руку Варе на плечо. — Я избавлю её от твоего нудного бубнежа… Варя скинула его руку, оглядываясь на Путяту. Он всё ещё трепался со своим знакомым, но краем глаза следил за Варькой. — Не надо, я уже пойду. — Могу я проводить тебя, душенька? — Куда это ты намылился, касатик? — вмешалась Тася. — Я тебя никуда не отпускала. Ещё прошлые убытки не отработал. А ты, Варенька, с мужем приходи обязательно. Медку попробуешь, может, понравится, прикупишь. Мёд вкусный, хороший, сам царь‐государь Иван свет Васильевич ест и нахваливает. Может, сейчас попробуешь? — Нет, нет, спасибо большое, мне пора, а то я и так припаздываю, муж дорогой волноваться будет. Путята оторвался от лясоточения и глянул Варе в спину. Она чувствовала, как он наблюдает, и натягивала улыбку до того широко, что у неё начинали болеть щёки. Неловко дёрнув плечами, она пошла дальше сквозь ряды, но Сима ухватил её за руку и всунул горсть монет. — Для Юры, — пояснил он, когда Варя начала отпираться. — Добрый человек должен быть целым. — Спасибо тебе большое. — Передавай привет от меня брату. Варя кивнула и зашагала дальше. Следом перекатывался Путята, в спину, улыбаясь по-светлому, глядел Сима, а руку грели медно-золотистые монеты, которые Варя потратит на ноги.