~*~
Литовские советники, видно, в конец уже спесью надулись. Юра вместе с дьяками объяснил, что обеим сторонам война только во вред идёт, так уже разжевал да в глотки их паршивые затолкал, что уж, кажется, даже и глотать им не надо — понятно всё, ясно как светлый день. Но да только они, вьюны проклятые, всё равно лазейку ищут, как бы им вынюхать слабые стороны России да как вдарить, чтоб сразу всю её под себя подмять. И вот он уже третий час по-новому растолковывал им, что русский царь ищет миру с Литвой, они в ответ: «конечно, конечно, князь, нужен мир», — а сами только и думали, как бы из него новых знаний о России повытащить. В сердцах он едва не закричал на них, но сдержал всё в себе и сказал, что на сегодня переговоры окончены. Направился в свои покои. На улицы опустилась мерзлота. Не такая, как в России. Тут она была склизкая, мерзкая. Только чуть-чуть прихватила корочкой льда лужи и осыпала изморозью грязь. В Литве всё отличалось от России и одновременно не отличалось: листья на деревьях здесь висели мёртвым насыпом, будто это были не листья, а столетняя паутина на какой-нибудь старой вещице. И грязь здесь была не такая, как на родине. Тут она более липкая, что ли. Воздух пах совершенно не по-русски, несло мышами или крысами. И люди были совершенно другие. Католики, что с них взять! Но у людей были такие же славянские лица, как и у русских, у деревьев были точно такие же стволы, а грязь была такой же чёрной, как и в России. Однако душа всё равно мчалась на Русь, где он оставил дом, родных… и беременную Марфу. Взгляд Юры омрачился печалью и сожалением. Он ненавидел себя за свою слабость, трусость, за немощную волю. Он прекрасно знал, что не может взять Марфу в жёны, но всё равно спал с ней. А как только узнал о ребёнке, то тут же сбежал в Литву. Нет, он точно стоил своего дружка Андрея. Тот тоже, чуть воздух начал пахнуть гарью, пустился прочь в другую страну. Но Юра поехал с царским делом, а Андрей бежал, как трус. — Ты чего нос повесил, щегол? — окликнул его Андрей. «Лёгок на помине», — подумал Юра и пожал ему руку. — По родине я заскучал, — он громко выдохнул. — И как ты здесь живёшь вообще? Здесь повсюду прёт крысятиной! — Это не крысятина, это твой пот, — сморщился он. — А знаешь, я не думал, что ты приедешь сюда. И уж тем более, что будешь со мною разговаривать. Особенно при твоих спутниках-дьячках. Кстати, я всё забываю тебя спросить, как там поживает мой дорогой царь? — Ты больно развязно себя ведёшь, Андрей, — строго сказал Юра. — Иван Васильевич, слава Богу, здравствует. Правда, опричнину так и не отменил. Впрочем, как я уже писал тебе, он уверен, что она необходима. Если это продолжится, он вырежет всё боярство. Андрей свёл брови и сделал странное выражение лица. Андрей был старше Юрки лет на десять, может, немного меньше, но всё равно их объединила общая цель. — А ты, я гляжу, струсил, — засмеялся Андрей. — Забыл, к чему мы идём? Юра поморщился презрительно. — Кто бы говорил про трусость. Я не буду брать на себя такой грех. Я всё равно дослужусь до окольничего, тогда и повлияю на Ивана Васильевича. Надо всё мирно решать, а то чем же мы лучше будем-то? Да и про Федьку ты зря опасался, царь его не особо хочет окольничим ставить. На лице Андрея появилась хитрая ухмылка, от которой у Юры дёрнулось веко. Андрей опустил взгляд и невинно прощебетал: — Ну, тут я, признаюсь, схитрил. Мне он просто не нравился. Юра едва сдержался, чтоб не ударить его. Из-за этого он, честный человек, наслушался от гада Басманова столько яда? Просто так, потому что Андрею он не нравился! — Так ты использовал меня, чтоб насолить Фёдору?! — негодование выплеснулось из Юры водопадом. — Да я из-за тебя его за просто так!.. — Не сердись, не сердись, — Андрей похлопал его по спине и приобнял за плечи. — Зато подумай только: мы с тобой скоро разрушим опричнину, восстановим на Руси покой и порядок. Да и я тебе уже говорил, что твоя идея с окольничим чином — дурость. Я был ближним человеком царя. Думаешь, повлиял на него? Ага, как бы не так! Видишь, где я теперь? Да Бог со мной! Жив, да на том слава Господу. А где же Алёшка Адашев? А Сильвестр? Царство небесное, свят, свят, свят! Андрей перекрестился и протёр глаза, а Юра закачал головой. — Нет, Андрей. Такими делами миру не добьёшься. В Александровой ведь не только опричники. Там ведь ещё и простой народ, крестьяне, рабочие люди… бабы с детьми, в конце концов. Но, кажется, Андрей не хотел его слушать. То ли в силу возраста, то ли ещё по какой неведомой причине, он не считал Юркино мнение весомым и настаивал на своём. — Я всё же не понимаю, Юра, чего ты так вцепился в этот мир. Мира на Руси нет и не будет, пока есть опричнина. Твои слова до Ивана не долетят… Не закатывай глаза, а то застрянут. Я ведь прав, не делай вид, будто это не так. — Худой мир лучше доброй ссоры, — буркнул Юра. — Раз ты так считаешь, что опричнину вырезать надо, то чего в Литву сбёг? И раз слова на Ивана Васильевича не действуют, то на что тогда ты ему письма, длиной с версту, строчишь? — Ты не понимаешь, мой друг, — выдохнул Андрей. — На меня наложены подозрения, меня сразу же убьют, вернись я на Русь. А ты — это совсем другое дело. Ты царёв племянник, опричник, ближний человек. — И что с того? Нет, Андрей, я против дяди не попру. В открытую. Ежели ни твоя, ни моя затея нам обоим не по душе, то давай новую думать. — Струсил, брат? Боишься, что убьют? Или ещё чего? За семью, быть может? Юра напрягся. Его раздражало безуздовое упорство Андрея. Будто других решений нет. Хотя в глубине души Юра понимал, что его раздражала даже не его настойчивость. Его злило, что Андрей всё ближе подбирается к его страхам, откидывает, словно землю лопатой, неверные мысли и совсем скоро докапает до его опасений, хотя Юрка и считал, что бояться — это совершенная обыденность, всё равно не хотел ударить в грязь лицом перед Андреем. — Я не струсил, я пытаюсь мыслить трезво. Закончим разговор, покуда в край не разругались. Негоже друзьям ругаться. Мы ведь друзья? — Конечно, друзья! — Андрей хлопнул его по спине и улыбнулся. — Да, ты прав. Нечего из пустого в порожнее воду лить. Юра потянулся. Устал он от всей этой литовской брехни, которой его обильно пичкали здесь, да и сам брехать устал, как собака. Он кивнул Андрею и направился в свои покои. Литовские замки совершенно отличались от привычных Юре теремов. Стены все сплошь заложены были белым кирпичом, не то что на родине. На родине стены деревянные, из добротных брёвен, а в теремах так и вовсе выкрашены и расписаны красивыми узорами. Дело у Юры не шло. Дядя разгневается больно, когда узнает, что у Юры плохо получается водить за нос литовских собак. Но домой хотелось до ломоты в костях. И не в Александрову, а в Ярославль. Ну, или Тихозёрскую, там потише. Юра открыл дверь в свои покои и достал чернильницу, новенькое перо и жухловатые листы бумаги. «Письмо домой писать буду», — решил он. Только кому? Отец, конечно, надёжный человек, но от него проку вовсе нет. Из него доброго слова ввек не выбьешь. Переписка с ним не заладится, лучше уж и не начинать, а то он будет только о государе распинаться. Матушка — это уже лучше, но Юра знал, что отец вряд ли оставит матушкино письмецо в покое, сам надиктует, что сыну писать. Осталась Варя. Больше всего доверия лучилось именно к ней. Она не сдаст, это уж верно. Да и про Марфушку с дитём у неё спросить не зазорно. Она ведь знает. Да и свободы у неё чуть больше, чем у матушки. И он схватился за перо, и размашистые, но красивые буквы цеплялись за бумагу, оставаясь на ней тяжёлыми пятнами. Он писал всё, о чём только думал. Все его мысли пятнами обрушились на лист, будто вода из прорванной плотины. Он написал и про свои страхи, и про сожаление, и про мысли о Марфе, и про крысиный запах, даже про панов ливонских. Единственное, о чём он не написал сестре, так это об Андрее.~*~
Федя, развалившись на соломе, следил за Малютой. Он сидел за столом и ритмично стучал пальцами по металлу, скрипел зубами и весьма громко дышал, как разъярённый бык. Бориска Годунов крутился рядом с ним, аки верный пёс возле хозяина, а Авдюха скрестил руки на груди. Этого-то заставили здесь сидеть, хотя по его недовольной роже видно, что ему торчать здесь недосуг. Федя прожигал Авдюху ненавистным взглядом. Сидел он, собака, глядел, как Федьку пороли. Небось, ещё и превознёсся над ним, дескать, любимца перед всем двором с голым задом оставили да прутьями так отлупили, что сидеть дня два не мог. Позор какой… Но это ничего. Выйдет он, попомните его слово, придумает, как им всем отомстить. И Максим этот бесил. Поглядите на него, святой какой, убивать отказался. Слабак. И какой из него мужик? Слюнтяй! Мямля! Такого самого убить надо. — Как вы его упустили? — загремел Малюта. — Да я б тоже от тебя сбежал бы, Григорий Лукьяныч! — крикнул Федя и потёр бок, который, к слову, ещё болел от порки. — Молись, чтоб его никто не нашёл. А то как найдут, то башку ему открутят, и дело с концами. У Малюты затряслась борода, и Федя понял, что в край разозлил его. — Тебя никто не спрашивал, поганец, — рявкнул он на Федьку. Фёдор хмуро поджал губы. Вот так к нему относятся. Думают, раз за прутьями железными сидит, то и не значит ничего. А он ведь не последний человек в опричнине! Авдюха — и тот меньше его по званию, хотя и старше лет на пять. — Он уже наверняка сбежал за пределы слободы, — рассуждал Бориска. — Григорий Лукьяныч, послать бы кого за ним, пока не далеко ушёл ещё. Да хотя бы этого Сабурова Симу. Он парень крепкий, шустрый. К тому же лишнего не болтает. — Пошли. И ещё кого с ним отправь из моих слуг. Вместе быстрее найдут, — кивнул Малюта, и Годунов выбежал на улицу. — На что я тут? Я пошёл бы отсюда, — недовольно заворчал Авдюха. — А я тут на что? И я бы пошёл отсюда, — Федька сел и вперил усталый взгляд в Скуратова. Он сидел здесь всего четыре дня, а уже немочь быть тут. Холодно на соломе спать. И есть да пить охота. И тоскливо. — Ты можешь идти, всё равно проку от тебя как с козла молока, — сказал Малюта Авдюхе, — токмо язык за зубами придерживай. А ты, Федька, через дней десять вылетишь отсюда, не раньше, поперёк глотки у меня уже сидишь. Фёдор хмыкнул и встал на ноги. Спина и бёдра тихо заныли, но уже не так сильно, как в первый день. Скука его съедала. Федька считал, что две седмицы — это слишком долго. Одной порки с лихвой ему хватило, он всё уже понял. Да даже больше, чем надо, понял: для себя решил, что впредь не последует за своим гневом. Теперь он непоколебим, как камень. Второй раз он сюда не попадёт. Маяться здесь сил нет, тошно. Тянулись вязкой смолой мгновения. Федя всё ещё обижался, хотя и не показывал этого. Авдюха поднялся и довольно зашагал прочь. Феде оставалось лишь проводить его взглядом, завистливо выжигая на его спине клеймо предателя. У входа началась возня, но Федька только потянулся и сначала даже не обратил на неё внимания. Донеслась до него тихая ругань, и он узнал голос старшего брата. Непрошенная злость затлела в нём, как горсть углей, только начавших краснеть. «Что он тут забыл? — негодовал про себя Фёдор. — Посмеяться пришёл надо мной, собака такая, это точно». Малюта встал, пошёл проверить, что там у входа творится. А Федька знал, что это Петька пришёл поглазеть на ненавистного младшего братца: его хлебом не корми — дай поглядеть, как Федя мучается. И вот из-за стены показалась русая макушка Петра. Федя быстро принял безразличное выражение лица. Он камень, он стена. Ему плевать на Петра, совершенно всё равно. Петя гордой, уверенной походкой зашагал по темнице, и Фёдора чуть не перекосило от отвращения. — Ох, ну и видок у тебя, — скривился Пётр. — Будто тебя по буеракам поганой метлой трепало. Глазюки у тебя почернели, ух как. — Григорий Лукьяныч, дай ему крепкой затрещины, чтоб он вылетел отсюда и не приходил боле, — взмолился Федя. — Обожди гнать меня. Я по делу пришёл. Федя испытующе поглядел на него. Пётр не выглядел как человек, у которого может быть к нему дело. Пётр разглаживал аккуратную светлую бороду. Он морщился от душащего темничного смрада, к которому Федя уже привык, и сжимал тонкие губы. — Чего тебе надо? — спросил Фёдор. Петя не торопился отвечать, разглядывал свои пальцы — толстые и шершавые, не ровень изящным Фединым перстам. Петя с хитрецой смерил Фёдора взглядом и, подумав немного, сказал: — Я ходил к твоей невесте.