Полёт ласточки

      — Ещё одну юбку наденьте, — строго приказала Анна Романовна, и девки тотчас же натянули на Варю ещё один подъюбник, чтоб она казалась посправнее. — Ох, точно Настька моя, покойница! Царство её небесное. Да та хоть улыбалась. А ты чего стоишь как в воду опущенная, м?       Варя не слушала её. Холодели её щёки, она почти перестала дышать. Она упорно разглядывала свои ноги. Ей казалось, что она вот-вот умрёт, рёбра хрустнут и переломятся, а из груди хлынет бешенный поток боли и ужаса.       В уголке сидели видавшие жизнь бабы, на чьих лицах глубокими бороздами протянулись морщины. Пока сенные девки вертелись вокруг княжны, старухи наблюдали и потихоньку сплетничали друг с другом. Их голос мерным рокотом разливался по комнате. Анна Романовна довольно ходила по горнице, любуясь дочерью, как хорошенькой игрушкой или искусным рукоделием.       — Красавица, что ни есть, — продолжала Анна Романовна. — Очи токмо раскраснелись. Ревела, небось, всю ночь.       Варя ничего не отвечала. Анна Романовна покружилась ещё вокруг Вари и повернулась к бабам, попутно приказала девкам:       — Поправьте ей сарафан, косо сидит. А вы что обсуждаете, кумушки?       Бабы с почтением уступили ей место, и Анна Романовна присела на лавку, величаво сложив на груди руки.       — Да вот давеча Феклуша сыном разрешилась.       — Такую распутницу, как ваша Феклуша, в монастырь упечь надо, чтоб грехи отмаливала, блудница содомская. Она и другим девкам худой пример подаёт, — сказала Анна Романовна.       Варя сглотнула. В груди зудело отчаяние.       — Матушка, я не хочу замуж, я лучше сама в монастырь уйду! — вскрикнула она.       Её ресницы задрожали. Варя зажмурилась, чтоб сдержать норовящие вырваться наружу слёзы. Она и так уже слишком долго плакала, и без того уже глаза опухли, будто их искусали дикие пчёлы.       — Ишь что удумала! В монастырь она уйдёт!       Мать засмеялась, но тут же улыбка растворилась с лица, словно её там и не было никогда. Она грозно посмотрела на Варю. В её взгляде Варя ещё ни разу не видела столько суровости.       — Не смей реветь перед царскими сватами! Если ты им не приглянёшься, я тебе таких «не хочу» задам, что тебе и Господь не поможет! И не дай Бог ты перед ними обомрёшь, как перед отцом! Тогда я тебе устрою, и в монастыре жизни тебе не будет.       — Матушка! — Варя упала на колени, схватив Анну Романовну за подол платья. — Матушка, не надо, не надо! Умоляю тебя! Не отдавайте меня замуж за опричника! Я лучше умру, матушка!       Анна Романовна опешила. На мгновение в её глазах мелькнула жалость, но лишь на мгновение. Ярость охватила её, она рванула подол из Вариных рук и ударила её по щеке. Шлепок красным пятном въелся в её кожу и расплылся по ней жгучей болью.       — Встань, мать не позорь! — крикнула Анна Романовна.       — Кому хоть вы отдали меня? Как его имя? — сквозь душащие слёзы прохрипела Варя.       — Твой отец мне не сказал, — отчеканила мать и быстро, почти переходя на бег, вышла из горницы.       Дышать стало невозможно. Рёбра сдавили изнутри сердце и внутренности. Варя разрыдалась. Старухи недовольно закряхтели и вышли вслед за Анной Романовной.       — Ох, Варенька! — Прошка сразу обняла её, как только бабы ушли. — Поплачь, поплачь! Легче станет-то.       — Не легче! Я лучше умру! Я в любом случае умру! Он меня убьёт!       Варина внутренность рвалась от боли, обиды и страха. Клубами чёрного тумана её объяло зудящее бессилие.       — Да что ты говоришь такое, матушка? — испугались девки. — Бог с тобой! Зачем умирать? Он же не изверг какой; да и ты не знаешь, кто он таков. Стерпится, слюбится.       — Замолчите, дуры! — шикнула Прошка и сильнее обняла Варьку. — Он опричник! Этого-то и хватит, чтоб уразуметь, что он злой-то!       От этих слов Варя заплакала ещё сильнее. В голове, как из пушки, стреляли мысли; Варе представлялись самые страшные вещи, которые могли только произойти с ней после женитьбы. Варя сжала кулаки. Ногти вгрызлись в кожу, оставляя на ней багровые следы.       — Вот видишь, чего ты наделала! Княжна теперь пуще прежнего плачет! — напустились на Прошку девки.       А в углу, сморщив в презрении нос, сидела Марфа. Во всём её стане читалась жуткая обида. Она поднялась с места, громко хмыкнула и подошла к выходу.       — Неблагодарная. Ещё и унижается, — прорычала она сквозь зубы и с уничижением взглянула на Варю. — Радовалась бы, что замуж выходит.       По её голосу можно было понять, что она не хотела быть услышанной, но до Вари долетели её слова. Варя подняла на неё раскрасневшиеся глаза, полные злобного отчаяния, вытерла рукавом замочившие всё лицо слёзы.       — Неблагодарная я? Радоваться должна, по-твоему? — охрипшим от плача голосом спросила Варя.       Сгорбленные плечи дрожали, но лицо Вари, её глаза, из которых со слезами текло отчаянье, они выражали гнев, ярый и пламенный, жгущий Варины щёки, уши и глаза. Гнев огненными всплесками жёг гортань, сочась из Вари, выливался вместе со словами.       — Ты, должно быть, смеёшься надо мной, да? Значит, раз матушка да батюшка меня выдают за опричника, собаку негодную, которого я в жизни ни разу не видела, не знаю ни роду его, ни племени, у которого по рукам кровь течёт, я должна ещё и радоваться и отцу в ноги падать с благодарностью? Так ты мыслишь? Отвечай, так?!       Марфа стояла с гордо поднятой головой, глядя пепельными очами на Варю, словно на неразумную. Марфа вела себя как заносчивая боярыня. Но если раньше Варе не казалась странной эта её особенность, то сейчас она находила эту черту высокомерной.       — Твой брат тоже опричник, — отвечала Марфа со льдом в голосе. — И отец. Они добрые люди. Ты оскорбляешь их своими словами!       — А что ж ты так об них печёшься? Или ты токмо Юру прикрываешь? Ну и где он теперь? Думаешь, он любит тебя? Да что это за любовь, если он в Литву сбежал от тебя и один Бог знает, когда он на Русь вернётся!       — Ах ты!.. — вскрикнула Марфа, поняв смысл сказанных Варей слов. — Он меня любит!       — Варюшенька, Марфуша, может, лучше-то не петушиться без поводу-то? — вмешалась Прошка.       Сенные девки неловко переминались и шептались между собой, наблюдая за ходом перепалки.       Варя с горечью усмехнулась. Грубая злость на весь свет кипела в ней и выплёскивалась через край. Варя хотела, чтоб всё исчезло навсегда, чтоб была только ночь. А дерзкая, неуместная своевольность Марфы только злила Варю ещё сильнее.       — Да разве это любовь, ежели тебя бросают? Ступай, куда шла. Не о чем мне больше с тобой браниться.       Марфа сжала руки в кулак и выскочила наружу. Варя не отрывала глаз от двери. Шёпот за спиной становился громче. Чувство вины напало на неё, но Варя плотно сжала губы и проглотила терпкую горечь обиды.       Вечер превратил голубизну неба в кровяной покров. Темнело. Значит, скоро придут сваты. Варя полной грудью вдыхала сырой, пропитанный ароматом близящегося холода воздух, держала его в своих лёгких пару мгновений, чувствуя отвратительное покалывание в сердце, и медленно выдыхала.       Над ней словно нависла тяжёлая гробовая доска, которая вот-вот захлопнется, на неё с громким шорохом посыплется чёрная влажная земля, а потом в Варькины глаза уставится своим истлевшим, пустым взглядом уродливая Смерть. Она сожмёт Варину живую руку своей, холодной и костлявой, потащит за собой куда-то, куда Варя не знает, туда, где идёт Божий суд.       Варвара крадучись вышла на улицу. Небо смыло с себя кровяные подтёки заката и усыпалось льдинками звёзд. Красивая была ночь. Но как бы прекрасна не была природа, она не уймёт человеческую боль. Варя села на порог и упёрла взгляд в глубокое небо. В тишине тревога брала полную власть над её разумом, сжирая нутро. Едучий дым — и откуда он только взялся? — дохнул в её глаза, выжигая из них капли.       Залаял пёс, скрипнула калитка, послышался разномастный говор. «Сваты», — подумала Варя, и дым ещё сильнее вгрызся в белки её глаз.       — Вот и всё. Кончина моя близится, — сказала она себе.       Слова эти прозвучали как прощальная панихида. Утонув в ночной мгле, они растворились. Глаза не могли выудить из темени ничего. Даже звёзды в один миг стали тусклыми, почти чёрными.       — Ох, Варя! — из темноты вынырнула Прошка и ухватила её за руку. — Тебя Анна Романовна ищет. Пора!

~*~

      Машка надоела ещё с самого утра. Сегодня она особенно вольно чувствовала себя. Обладая отцовским характером, она имела непонятную смелость во всех своих движениях. Отец гордился ей и жалел только, что она не уродилась мужиком. Максим тихо завидовал своей сестре. Хотя он и любил её. Но в этот день Маша вольготней обычного держала себя.       Малюта ушёл к царю ещё с ночи, и все в доме задышали спокойней. Работать даже легче стало. Но Маша учуяла свою полную свободу. Единственное, что отец запрещал ей — перечить мужчине, но Григория Лукьяновича рядом не было, и Максиму досталось от широкой души. С самого утра в его сторону летели Машкины колкости. Но он терпел.       Катя, самая младшая дочь, бегала с милейшей улыбкой на лице. Ей-Богу, добрая девочка! Скромница, умница, душенька — Максиму не сложно было подобрать ещё сотню ласковых слов, чтоб описать её. Но он боялся, что она вырастет и станет жестокой и грубой, как отец.       Она подошла к нему и потянула за рукав запашной рубахи.       — Максим, я могу попросить тебя помочь мне? — она заглянула ему в глаза, и он расплылся в доброй улыбке.       — Конечно, Катюша, что у тебя приключилось?       — Я нечаянно уронила мою куколку под крылечко, а достать — руки коротенькие. Ты ведь сможешь вытащить её для меня?       — Да запросто. Сейчас поправим всё.       Катя потянула его за руку, и он встретился взглядом с Машей, готовой выплюнуть с хищной улыбкой очередную дозу яда. Максим сердито прикусил язык, когда её губы родили новую колкость:       — Не удивительно, что она тебя попросила. Такую лёгкую работу даже болван, в сотню раз худший тебя, осилит.       Максим глотнул воздуха и попытался унять жгущую в груди злость, но не сдержался.       — Заткнись, будь добра. Устал я уже слушать от тебя всякую дрянь. Сама бы на себя глянула. Ты у нас, стало быть, в сотню раз хуже меня, дурака, раз Катюша к тебе даже и не подошла. Вот ты и завидуешь, дура.       — Максимушка, сынок, — вмешалась Любовь Анисьевна, их мать. — Не дело так. Машенька же гораздо слабее, да и младше тебя. И помнишь: Господь велел нам терпеть.       Максим сжал губы. Матери он не перечил.       — А ей Господь, вестимо, ничего не велел, — пробубнил он себе под нос.       Он терпел. И терпел. И снова терпел. Максим чувствовал усталость. Как и любому человеку, ему хотелось покоя.       А Маша рушила шаткий мир между ними. Почему? Максим над этим думал и долго не мог понять. Между ними сложилась обратное древним устоям положение, где мужик главенствует над бабой. Максим не хотел ни главенствовать, ни уничижать. Он лишь хотел быть добрым. И со временем он понял, почему Маша не могла жить в мире. Потому что, как и любой человек с врождённой жестокостью, она начала злоупотреблять своей свободой, желая получить уже не только её, но и власть, чтоб не быть в ещё большем уничижении. Максим заметил, что почти все мужики делают именно так.       Небо вечером было красным, как при огненном зареве. Как будто кто-то нарочно пустил кровь несчастному небосводу. Максим уселся на скамью рядом с вышивающей своё приданное Катей и задумался.       Он думал обо всём по порядку: о Маше, об отце, об опричниках и, наконец, об Ольге, которая одному Богу известно зачем стала звать себя Прошкой. И, должно быть, многопудовые думы так сильно отразилися на его лице, что Катя легонечко подпихнула его в бок, заглянула в отрешённые глаза Максима и выдохнула:       — Ты какой-то не свой будто. Который день уже так ходишь: зрачок с орех, губы радугой. Смотреть на тебя чуднó. О чём раздумался?       — Я в толк взять не могу. Рождается человек, ему даётся имя. С ним он и умирает. Да вот я встретил одну, которая имени своего чурается.       — Что ты имеешь ввиду?       — Должно быть, ты знаешь Прошку? Ту, которая у князя Сицкого в доме работает.       Катя кивнула в ответ. Она с ней встречалась на Купалу и запомнила её, как неугомонную веселушку.       Тихий смешок вспорхнул в воздухе и осенним листом упал на них. Маша, опершись о перила дома, разошлась переливисто-невесомым смехом. Сколько она уже тут стоит? Точно подслушивала.       — Опять о той дуре недомытой мозг ворочаешь? — спросила Маша.       Фраза была безобидной в её глазах, но Максим настолько долго ничего не делал с этим, что в нём уже не осталось терпения и осталась лишь маленькая, почти невидимая капелька до конца. Вот-вот он переполнится, разольётся, как бушующее море, и обрушится на сестру.       Он поднял на неё глаза. Он чувствовал, что уже не успокоит себя, если услышит Машин ответ, но слова жгли гортань и язык, поэтому он спросил:       — Ты о ком?       — Дурак, да о той белобрысой, — совершенно привычным голосом ответила Машка. — Приглянулась она тебе, что ли?       — Прекрати! Ради Христа прекрати уже! Сколько я уже терплю все твои выходки, вона даже руку на себя подымать позволяю, а всё ж терплю! А для чего терплю-то? Ради матери только! Жалко ей тебя, змею!       — А чего тебе и не терпеть, если ты, нюня, отпору дать не можешь?       — Машенька, ты и правда, — начала Катя, но Маша стрельнула в неё грозным взглядом.       — Так хочешь, чтоб отпор тебе был? — Максим раздражённо подался вперёд. — Ей-Богу, ты меня доведёшь когда-нибудь.       Любовь Анисьевна тут же появилась перед ними.       — Сынок…       — Что сынок, матушка? Что сынок-то? Снова про Христа Господа сказать мне хочешь? Терпи, Максимка, слабая у нас Машенька! Христос терпеть велел нам! Да разве ж Он только мне велел Машкины бредни выносить? Ей, знамо дело, от Господа честь-слава да вольное житьё, да и проход в райские кущи в придаток! Устал я! Натерпелся! Хуже редьки горькой мне уже её злоба! Пусть она теперь потерпит да поживёт со мной в согласии. Чай, не помрёт.       Маша, сжав в руках беленький платочек, поджала губу и расплакалась. Максим растерялся и удивлённо на неё поглядел.       — Матушка! — она бросилась в объятия Любви Анисьевны. — Он ещё мне угрожал, что руку на меня поднимет!       — Да что ж это такое! Растила я тебя, Максим, чтоб ты не был таким, как твой отец, да зря старания свои в тебя вложила. Сестру до слёз довёл…       — Ох! Господи, дай мне сил! — раздражённо выдохнул он. — Мочи с вами нет больше.       Он поспешно вышел за двор. Звёзды смотрели на него холодными глазками и совсем не понимали ни человеческой злости, ни радости, ни обиды. Им это было чуждо.       Свежесть сентябрьского дыхания чувствовалась на коже приятным касанием. Легко стало дышать. Воздух свободой затекал в грудь. Максим делал большие глотки воздуха, будто впервые в жизни задышал.       Усевшись под желтеющей ивой, он перекрестился и закрыл глаза. Свежий воздух остужал разгорячённое сознание.        — А всё же, я прав.       Он был в этом уверен. И был спокоен.       Недалеко раздался тихий гомон, как от басистого мужского говора. Максим привстал и увидел сбор мужчин, укутанных в овчинные тулупы, с валенками на ногах. Осень осенью, но воздух оставался ещё совсем тёплым, не успевшим остыть от пекущего лета. Объяснение такому выбору одежд было одно: эти люди — сваты. В темени шныряют, чтоб не сглазить.       Максим разглядел в темноте лицо Федьки Басманова. Он единственный изволил не напяливать на себя ни тулупов, ни валенок, что-то выговаривал и время от времени громко вздыхал. В его голосе проскальзывало едва уловимое волнение.       — Жениться, что ли, собрался? — подумал Максим.       Он обернулся на дом, на едва тлеющий свет в мутных оконцах. Там Маша снова рассказывала матери, как Максим её обидел.       — На самом деле она и правда очень ранимая, — вздохнул он. — Хотя язык у неё режет пуще всякого меча.       Он стоял так ещё пару мгновений, а потом зачем-то неспешно двинулся за скопом разодетых сватов. Он сам не заметил, как оказался у дома Сицких, где в последнее время он стал появляться всё чаще.

~*~

      Она, сжав плечи, глянула в щель между дверьми: сваты, уже успевшие распариться и покрыться потом, сидели за столом, пока её родители, точно торговки на базаре, без устали расписывали достоинства дочери.       Варя знала, что среди рассевшихся за столом людей жениха нет. Не принято было, чтоб он на сватовство ходил. Его имя ей так и не сказали. Она даже не была уверена, что её жених не окажется дряхлеющим и рассыпающимся в труху старикашкой, решившим под кончину лет побаловать себя свеженькой девичинкой.       В глазах будто мешался песок, плавающий в белке глаза и вырезающий слёзы. Варя отпрянула от тяжёлой двери и села на холодный пол. Перекрестилась.       Руки тряслись. Дышала она с трудом, каждый вдох отдавался в груди душащим уколом. Молитва за молитвой отрывались от её губ, но, кажется, ни одна не долетала до неба, врезаясь всей силой в нависший над Варей потолок.       — Какой кошмар… За что мне всё это? — хрипела она, раздирая ногтями глаза и щёки.       Из горницы, где сидели сваты и родители, послышались прыгающие шаги и голос матери:       — Сейчас и Вареньку покажем, она у нас славная девка, добрая!       Дверь ухнула, и Анна Романовна схватила Варю за руку.       — Что ты расселась на полу? — зашипела она. — Опять ревёшь? Всё лицо в пятнах! А ну, быстро лицо утри! Нечего нюни распускать!       — Ну где ты там, хозяйка? — хлестнул в воздухе голос Василия Андреевича.       — Сейчас-сейчас, государи мои! Обождите минуточку!.. Быстро в порядок себя приведи! И прекрати трястись, будто тебя убить хотят. Не маленькая уже, разуметь всё должна.       Варя осталась неподвижной, только смотрела на мать каменным взглядом, таким бесчувственным, что казалось, она все их выплакала, больше в ней нет ничего. Только страх.       Анна Романовна потянула Варю в комнату. Свет вцепился в радужку глаза, расплываясь по всему окоёму зрения. Варя опустила голову, чувствуя дрожь, волнами пульсирующую по всему телу.       — Вот она, краса-дочка! — распевала Анна Романовна, пока Варя пыталась нащупать в пустоте свои мысли. — А косища какая!       Она дёрнула Варькину косу, выставляя её, как связку баранок на ярмарке. В углу Варя заметила сундук с приданным, в котором помимо её криво сшитых изделий вброшено и Марфино шитьё. Злость вспыхнула на щеках Вари.       «Всё сделали, чтоб сватам угодить!» — негодовала внутри себя она.       Она чувствовала на себе с десяток глаз, изучающих её тело и лицо. Казалось, ещё чуть-чуть и её вырвет.       — Что же, у вас товар, у нас купец. Не продать бы вам?       «Продают! Меня продают», — взвыло в груди сердце.       — По рукам! — раздался голос отца. — Коль тебе полюбилась наша дочь, то и выдать за тебя не жаль!       Варя пошатнулась. Эти слова обращены были к жениху. Что он здесь делает? Едва ли она могла удержать завертевшуюся безумным хороводом голову.       Глубокий вдох и резкий выдох. Она старалась бороться, не падать, найти силы и поднять голову.       Воля вылетела из неё, спрятавшись под глубинной землёй. Не дотянуться! Варя задыхалась. Воздух рваными всплесками утекал из её груди.       Ей стало больно, тяжело, жарко, но в то же время холодно. Воздух стал прелый, бил в нос запах гари.       Тошнота схватила её за шею и сдавила горло. По костям лупила вопящая резь.       Она слышала скрип лавок и половиц. Часть её кричала от ужаса, другая часть молила поднять глаза.       Ничего тяжелее Варя ещё не поднимала. Она чувствовала себя чуть ли не богатыршей. Усилие. Ещё усилие.       Она дёрнула голову и обомлела. Глаза сцепились с леденящим кровь взглядом Фёдора.       Всё замерло, околело, загорелось! Запылала костром горница. Вопль застрял между рёбрами. Он рубил себе дорогу вперёд, разрывал преграду. Он был сильнее.       Варя вскрикнула.