Полёт ласточки

      Что хуже: выйти замуж за опричника или остаться старой девой — Варя так и не решила. Старые девы были изгоями и обузой семьи, но Варя приходила в леденящий ужас от мысли, что ей пришлось бы жить с опричником, с чужим мужчиной, которого она ненавидит. Она лишь надеялась, что отец погорячился тогда, сказав, что отдаст её замуж за одного из них. Надеяться — только и всего, что ей оставалось.       Женщина — источник зла и греха, легко поддающаяся похотям, оттого ставшая сосудом дьявола, говорил отец, и Варя негодовала внутри себя. Как же это женщины — сосуд дьявола? Разве это они надевают опричный кафтан и скачут душить в кровавой каше сотни мучеников; или пытают очередного боярина, срывая заживо с него кожу и клеймя его раскалёнными щипцами; разве это жёны неволят мужей, а не наоборот.       Но ничего сказать отцу Варя не могла. Да и на всё он дал бы один ответ: нечего бабам лезть не в своё дело. В любом случае, чего б она добилась, ежели бы сказала, что так не думает? Батюшка отвесил бы подзатыльник со словами: «Возгордилась!» И на этом всё. Раз и церковь говорит, что надо покорно блюсти свою святость, слушаясь во всём мужей, значит, Варя и будет так делать.       — Слушаться не сложно, — сказала она себе. — А побраниться я всегда успею. Будет с меня греха на душу.       Сентябрь выдался на удивление жарким. Каждый день словно старался выиграть у другого — кто сильнее прижжёт горячим солнечным пеклом людские макушки. Варя будто растекалась в лужицу и впитывалась в испещрённую глубокими трещинами землю. Ещё чуть-чуть, и она будет бороться за чашку простой воды.       Она сидела в густой тени яблоневых деревьев, прислонившись спиной к забору. На неё сразу дохнул иссохший горячий ветер. Высокий забор отделял её мирную обитель от слободского бурления. В своём доме Варя чувствовала себя как в лодке посреди бурной реки. За бортами зверствует ледяной поток, а в лодке сухо, и только маленькие капельки иногда попадают в судёнышко.       Но звуки всё равно просачивались сквозь широкие выцветшие доски. Там, за забором, молоденькая жёнка плакалась кому-то на суровость мужа. Кашляюще смеялись несколько мужиков, — скорее всего, опричники. И где-то вдалеке соловьём заливалась молодёжь. Песенка звенела колокольчиком, качалась, как былинка на ветру.       Из общего рокота пёстрых звуков Варя выудила мерный голос Юры. Он беседовал с кем-то. Варя прислушалась, но тут же одёрнула себя. Нельзя было подслушивать, в прошлый раз она так сделала и отец пригрозил замуж за опричника отдать.       Варя поёжилась и с опаской глянула на ворота, выходить за которые решалась только в крайнем случае. Залаял сторожевой пёс, и тяжко заскрипела калитка. Варя подумала, что это наконец дошагал до дома Юра.       Она подняла с земли золотисто-рыжего цвета яблоко и бережно потёрла его рукой. Тоненькая кожица едва ли не лопалась от обилия сока. Варя улыбнулась и встала с земли, отряхнула подол и размеренно зашагала в сторону ворот, про себя представляя, как вручит это яблоко брату.       — Варьке б показалась хоть. Ты ведь нездоровая. Я же вижу, — донёсся до неё голос брата.       Она напряглась, когда услышала своё имя. Волнение чуть подогрело кровь, Варя остановилась на месте и вслушалась в разговор.       Во двор вошли Юра и Марфа. Одной рукой Юра держал коня за узду, а другой крепко сжимал висевшее на его плече коромысло, которое он отнял у Марфы. Её лицо стало ещё более жёлтым, чем раньше. В пепельных, будто выгоревших глазах словно залегли целые озёра тоски и усталости.       — Я здорова, но… — на её лице изобразилось выражение немыслимой боли. — Я ведь говорила тебе: неправильно всё это, что мы делаем. А теперь…       — Что теперь? — Юра сильнее сжал дугу коромысла.       Она закрыла лицо рукой. Горечь брызнула у неё из глаз, ядовитой росой капнув на ресницы. Она молчала некоторое время, пытаясь собраться с силами.       — А теперь у нас будет ребёнок, — сказала она.       Юра содрогнулся всем телом, уронив на землю вёдра. Вода шумно расплескалась по земле, конь встрепенулся, а Варя громко вдохнула и закрыла рот ладонью. Яблоко покатилось по земле, наматывая на свои румяные бока комья грязи. Варины глаза встретились с перепуганным взглядом Юры. Её щёки начали пылать. Будто дымом, смущение обвило её, а с губ чуть не слетело ошарашенное: «Прости Господи».       — Ты всё слышала? — испуганно просипела Марфа.       Варя попыталась собрать мысли в кучу, сжала губы и нахмурилась. Она подозревала, что Марфа на сносях, но даже и мысли не допускала, что она зачала от Юры. Смятение жрало Варю. Она подняла на них глаза.       — Вы согрешили? Нет! Молчите! Я знаю: вы согрешили! Боже…       — Не смей говорить матери с отцом, — Юра схватил её за руку и больно сжал предплечье.       — Да они сами увидят, живота ведь не спрячешь навечно! — Варя дёрнулась назад, растерянно взглянув на Марфу, закрывшую лицо руками. Варькино сердце застучало в болезненном сочувствии. — Поженитесь, пока никто не знает. Я не буду ничего говорить, но не ради тебя, а ради неё.       Молчание сжало воздух, который едва не лопался от напряжения. Жара будто только усиливалась, всё пылало, как в адском котле.       — Отойдём, надо переговорить с глазу на глаз, — Юра потащил сестру за собой, отойдя на такое расстояние, чтоб Марфа не услышала их разговор. — Ты ведь понимаешь, что я не могу на ней жениться. Я княжич, должен взять в жёны выгодную девицу из знатного рода. Марфу я люблю, но она… она не подходит для женитьбы. Таких берут в любовницы, но не в жёны. Она ведь простолюдинка.       Варины брови подпрыгнули вверх. Внутри бурлило негодование и полыхала злость.       — Тебе это спать с ней не мешало, да и тётушка Анастасия тоже не знатная была, а Иван Васильевич на ней женился, — заметила она. — Это ты не понимаешь, Юра. Марфу будут осуждать все, ей жизни не будет, заклюют её. Раз уж у вас двоих хватило смелости согрешить, то уж постарайтесь сделать так, чтоб из воды выйти посуше. Ты ведь любишь её?       Юра шумно, словно осуждённый на смерть, вздохнул. В напряжении согнулись губы Вари, она не переставала дырявить взглядом брата и словно сжигала его изнутри.       — Люблю, пуще жизни люблю, — наконец ответил Юра, — но я не хочу жениться. Зачем эти устарелые традиции, когда мужчине и женщине хорошо и без всего этого? Да и к тому же тётушка всё равно была из боярского рода. А все эти браки… хорошее дело браком не назовут.       — Ты белены объелся? Сам слышишь, что говоришь? Это же блуд! Безрассудство! Народ плевать хотел, как и что ты считаешь, Марфу потом будут осуждать и попрекать твоим ребёнком, а ты, как мужик, будешь вне всяких осуждений. Не ты ведь ребёнка рожал.       Лицо Вари раскраснелось от смущения и злости на брата. Она сопереживала служанке больше, чем ему. Юра хмурил брови, поджимал губы и старался не смотреть сестре в глаза. Видимо, стыд грыз его совесть, хотя Варя не была уверенна, осталась ли она у него или нет.       — Я в Литву еду через два дня, — слова тяжело свалились с его губ, — из Литвы вернусь — поженимся.       — Когда ты вернёшься? Через год? Через пять лет? К тому времени Марфа уже родит.       — Я постараюсь побыстрее.       Он удалился, бросая на Варю бремя переживаний. Теперь она плохо спала, всё время думала о Марфе, которая старалась как можно реже попадать ей на глаза. Усталость взобралась Варе на шею и свесила свои тучные ноги ей на грудь.       Варя знала, что в беременности все люди будут винить одну только Марфу. Она виновата. Она искусила и соблазнила. Она ввела во грех Юру, как Ева — Адама, ведь жена виновна в его слабости. Так уж принято было считать.       — Жена хуже сатаны? — спросила себя Варвара. И сама же ответила: — Бред. Будь оно так, то и зачем жёнам в храм ходить, святое место своим присутствием чернить?       В голове Вари все мысли звенели от злости, и на лице, как в водной глади, отражались мрачные думы. Она вымещала всю свою ярость на вышивке, резкими движениями вдевала в полотно иглу и вела её с такой злобой, что сама ткань уже не знала, чем так провинилась перед Варей.       — Ай! — игла кольнула Варину кожу, и на пальце зачернела капелька крови.       — Что с тобой, Варь? — Прошка пригляделась к княжне.       — Укололась, вот и всё. Будто ты не колола палец.       Прошка покачала головой, и её непослушные волосы снова выбились из-под очелья и упали на лицо.       — Да я ведь не про то, — закачала головой она. — Я ведь не дура-то. И не слепая. У тебя-то и лицо стало точно Марфино. Усталое и… не знаю. Серое?       Варя не сдержала тяжёлый вздох. Она и правда в последнее время чувствовала себя хуже. Переживания давили на неё.       — Умаялась я немного.       С противным скрипом дверь распахнулась. Василий Андреевич, зашедши в горницу, широко улыбнулся, и Варе стало не по себе от этой улыбки. Слишком широкая, слишком счастливая, слишком пугающая.       — Ну, Варька, радуйся да благодари Ивана Васильевича! Нашёл он тебе жениха, скоро сваты царские приедут.       Варя вздохнула. Она знала, что этот день когда-нибудь наступит, но до конца готовой она не была. В сердце затлела надежда, что её жених окажется добрым и понимающим молодцем. Она мазнула взглядом Прошку, раскрывшую рот в удивлении.       — За кого меня отдаёте, батюшка? — спросила она.       — А вот сама увидишь. Добрый человек, на царской службе состоит, отец его мне друг. А главное — не из земских собак.       Варя затряслась от пришедшего нежданного понимания, внутренность её похолодела. Внутренности её сжались, желудок свернулся в комок, горница закружилась, и ужас поглотил Варю.       — Он опричник… — охнула она. — Боже мой… Боже мой, я сейчас умру.       Она задыхалась. Её будто кто-то ударил под дых, и воздух в одно мгновение вылетел из лёгких. Руки и ноги онемели, а грудь прошибла резкая боль. В ушах загудела кровь. В глазах стало темно, как ночью, и Варя поняла, что теряет сознание.

~*~

      Что может быть лучше, чем породниться с самим царём? Для Феди большой честью было бы войти пусть даже в дальнее, но родство с самим государем. От этого внутренность трепетала, как колышимые ветерком молодые листья. Он не мог перестать об этом думать.       Но с другой стороны чувствовал внутри тихий, почти неуловимый страх. Но о нём Федя старался не думать. Всё время отгонял от себя любые мысли, хоть как-то мешающие целить в родство с государем.       Федька взял в руки зеркало, по которому тянулась угловатая трещина, и поглядел на себя. Подумал, красиво ли будет смотреться его и Варвары Васильевны союз. Проглотил мысль, что с женой надо будет уживаться, и попытался держать на виду лишь самое главное — женитьба неизбежна, так что лучше хватать самое лучшее, пока дают. Царёва племянница, считай, самый лучший дар, который ему преподнёс Господь Бог.       Только этот дар ещё надо засватать, так что не стоит его раньше времени своим считать. Хотя сватовство, скорее всего, просто условность, раз Сицкий уже согласился отдать свою дочь за Федьку, а там дело за малым.       Он снова поглядел в зеркало. «Слишком понурое лицо. Улыбнись», — сказал он себе. Уголки губ дёрнулись вверх, и губы замерли в притягательной полуулыбке. Он ещё пару мгновений полюбовался собой и бережно положил зеркало на стол.       Он поправил расшитый золотыми узорами воротник чёрного кафтана и вышел на улицу. Тянуло жаркой духотой. Кудрявые облака, как стадо барашек, скакали по лазоревой глади неба. В такой прекрасный погожий денёк он обязан быть счастлив.       Лучи солнца ударялись о золочёные купола храмов и отскакивали свистящим блеском прямо в глаза. Где-то затянули переливистую песенку, и Федька, оторвавшись с места, зашагал по улице, подпевая звучной мелодии.       — Федька! Ты куда это запропастился? — Васька Грязной хотел было хлопнуть его по плечу в знак приветствия, но Федя вовремя увернулся от его рук.       — Я же просил ко мне не прикасаться, — недовольно заворчал он. — Я был занят. А ты почему трезвый? Редко тебя таким увидишь.       И действительно, Вася крепко стоял на ногах, не икал и глядел прямо в глаза. Даже лицо приобрело обычный желтоватый с примесью розового цвет, хотя в случае Грязного обычным цветом его лица стал винно-красный.       — Не волнуйся, я нарочно для тебя всё оставил. Пойдём!       Грязной зашагал вперёд, и Федя, усмехнувшись, последовал за ним. Перед ними будто из земли выросла тёмная изба Васьки. Она возвышалась небольшой темнеющей горкой над чуть подкосившимся плетёным заборчиком. Куры бегали друг за дружкой по двору, поднимали в воздух серо-бурую пыль, петухи дрались, распушая цветастые перья. Федька перешагнул через низкий порог.       Изба Васьки была похожа на винную бочку. Затхло попахивало брагой, стол криво стоял посередь комнатушки и был завален всякими разными чашами и чарками, от которых поднимался крепкий пивной дух.       Федька уселся на лавку, закинув ногу на ногу. Грязной вцепился в вино, как будто оно от него убежало бы, промедли он ещё хоть мгновение. Фёдор хмыкнул и сделал добрый глоток багрового зелья. Сладковато-кислый вкус растёкся по гортани, ударил в голову, и Федя решил, что именно это ему сейчас и нужно — напиться до беспамятства.       Он поглядел в чашу. Вино в ней чуть подрагивало, и Федька опрокинул её, одним глотком выдув всё содержимое. Он редко допивался до чёртиков, но сейчас метил именно в эту точку.       — Ой, сиротинушка я горемычная! — разгорячившись, запричитал Федя. — Представляешь, Васька, меня женят на царёвой родне, а я, сволочь такая, ещё и неблагодарен! Тьфу!       — На ком это женят? — неохотно оторвался от вина Грязной.       — На Варваре Васильевне… ну, той… рыженькой… ладная такая…       — Погоди, брат, она ж тебе нравилась. Чего ж теперь сталося? Раз тебе она нравится, не грех и жениться. Тем более, что вона роду какого девка.       Федя кивнул и потёр рот. Ногти впились в кожу над губами. Его начало подташнивать. В нос ударил дурной запах гнили. Живот свернулся в ком, вытолкнув еду к глотке. Федька сполз на коленки, и его вырвало.       — Да ты, брат, уже натрескался, — ухмылнулся Грязной.       Федя поднял голову, но тошнота снова ударила по желудку.

~*~

      Выстроенная на аглицкий манер повозка ехала по просторам русских полей, сияющих золотыми колосьями нив. За ней следовала вереница из княжеских людей. Мужик на кóзлах, глуховатый на левое ухо, присвистывал и гикал, подгоняя коней, а Юрий морщил нос от этих звуков, хлещущих по его ушам. Уже месяц они ехали ко границе.       «Сбежал. Трус, — думал Юра. — Наделали мы беды. А всё же я сбежал, как последняя собака. Но я всё равно не успел бы на ней жениться. Да и вообще, я княжич, а она холопка. Я не имею права на ней жениться… Да и плевать, что там народ трещит. Проверено уже, что слова — лишь пустые звуки, всем на них наплевать».       Но отвратительное чувство, мерзко вьющееся в животе, не прекращало ёрзать и давить изнутри на грудину. Юра убеждал себя, что другого выбора у него нет, он не может взять Марфу в жёны, да и не ехать в Литву не может. Всё слишком сложно и совсем не такое, как он себе представлял. Раньше было просто: он любил её, она — его. И ничего было больше не нужно.       Близилась застава. С каждым оставшимся позади аршином становилось труднее дышать, будто Сицкого окунули под воду. Он нервно выдыхал и не мог усидеть на месте. Он то поправлял ворот кафтана, то разглаживал пальцами брови или вьющиеся усы, или просто отбивал ритм ногой об пол. В конце концов он не стерпел и вынул из-за пазухи два письма — одно запечатанное, царское, а другое давно вскрытое и измятое. Мазнув укоризненным взглядом царскую бумагу, он спрятал её обратно и развернул мятое письмо.       Эту грамоту он получил ещё летом. Он снова перечитал её и вздохнул. Опасно было её хранить у себя и правильнее было бы её сжечь, как он сжёг остальные письма. Но это письмо его пугало, хотя в то же время и восхищало больше всех.       В грамоте говорилось о бедственном положении Руси. О том, что опричнина губит её, словно гнусный червь, выедая изнутри, и что единственный способ от неё отрешиться — это взбунтоваться. В целом, Юра был согласен. Но с другой… бунт — это предательство царя и оно карается смертью. Добровольно идти на мучительную казнь Юрка не собирался.       Он выругался.       — Ась? Устал, отец родной? Потерпи, княже, до заставы не больше двух вёрст осталось! — крикнул извозчик, подумавший, что Юрий ругался из-за усталости.       Через некоторое время послышался крик:       — Застава!       Повозка остановилась, и Юра быстро достал царскую грамоту. Сицкий едва терпел, когда окончится допрос: кто он такой, зачем едет? Мгновения тянулись, а Юра уже не мог сдерживать своё волнение в себе, не в силах скрыть его напускным спокойствием. В каждый миг его могли убить, не пустить через границы. Он кусал губу, тёр взмокшие ладони и пытался усидеть на месте. Попросили заплатить за переезд через границу. Заплатил. Всё равно их не хотели пускать. Начав злиться, Юра затряс царёвой бумагой.       — Вот грамота царская с государевой печатью! Сто раз говорил вам: я посол. Еду миру просить! А теперь пропустите.       На него бросили косой взгляд, но всё же дали проехать. Русь осталась позади. Теперь Литва открылась перед русским посольством, словно расплывшись на блюде тускло-жёлтым пятном. Хотя ни на что бы Юра не променял родной земли: ни на литовские красоты, ни на заморские щедроты.       В Литве, как и на Руси, в это время уже собирали урожай. По крайней мере пытались. Каждая из стран набегами опустошала поля и сёла друг друга. Юра немного переживал, что на него нападут литовцы, а людей у него не так уж и много, вряд ли отобьётся, но всё шло гладко да сладко, поэтому он пока отложил переживания в сторону.       От долгого сидения у Юрки затекло всё, что только могло. Ноги и руки будто кололи куча иголок, Юра будто на ежа наступил. Спина завывала тягучей болью, а зад по Юркиным ощущениям уже давно превратился в один сплошной камень.       — Сколько там до этой Вильны? — грубо спросил он.       — Ась? Сколько ехать? Ой, да недалече, княже, вёрст десять, — добродушно ответил извозчик. — Ох ты, княже, скачет кто-то. Да прям на нас, ой!       — Кто? Ты видишь? Литовец? Воин?       Юрка испуганно схватился за меч. Не дай Боже, чтоб их там много было.       — Ась? Воин, княже! — ответил извозчик, и у Юры от этих слов сердце скукожилось. — Но не литовец. Как будто нашенский. Одёжа на нём православная!       Юра взволнованно завертелся по сторонам и, не удержавшись, высунулся в окно. Вдалеке он увидел статного молодца, облачённого в княжескую одежду. Всадник, сидя на коне белой масти, нёсся прямо на них.       — Андрей! — вскрикнул Сицкий, чуть не выпав из повозки. — Останови коней! Останови, говорю!       Юра на ходу выскочил из повозки и бросился навстречу всаднику. Всадник спешился и растянулся в лучезарной улыбке. Ветер трепал его тёмно-русые, как сухая трава, волосы. Андрей выпрямился и поглядел на Юрку с хитрецой.       — Не боишься со мною перед своими дьячками говорить? — ухмыльнулся он. — Чай, тебя самого к измене припишут.       — Я тоже рад тебя видеть, — сказал Юра. — Сто лет вживую не лицезрел, токмо письма твои читал.       — Кстати про письма. Ты ничего не ответил мне на предложение о бунте.       Юра нахмурился. И правда, Андрей предлагал поднять Русь с ног на голову и взволновать народ против царя. Но Юра испугался. И сейчас он тоже трепетал. Андрей не переставал на него глядеть. Голубые глаза требовательно прожигали в княжиче сквозное отверстие прямо промеж лба. Юра почувствовал, как вспотели его ладони.       — Знаешь, это лучше обсудить наедине. Без посторонних глаз, — он кивнул на вереницу из служивых людей и дьяков.       Что ж, он выиграл для себя время. Но много ли его у него осталось?       — Конечно, твоя правда. Я буду ждать ответа от тебя.