ветрено

У Рыжего руки тремором. Пальцы механически мнут лист бумаги, ледяные — ими заморозить можно, коснись он теплого и живого. Морозит почему-то Рыжего. Импульсом по позвонкам, неприятной ломотой в пояснице, его прошибает мерзким ощущением вот-вот наступающего пиздеца. Мама говорит, он — ребенок. Но кроет что-то совсем не по-детски. Череп вскрывает и топит в нескончаемом потоке гнили. Мама, у всех детей говно такое в жизни, как у меня? Мама, я тут хобби себе нашел. Учусь жить, почти как платные курсы (расплачиваюсь собственной кровью), типа саморазвития: я почему-то решил, что верить могу. Что человек рядом со мной — живой, совсем настоящий, совсем не призрак. Что вот он — реально понимает. Рядом оказывается, как ангел сраный, со дна меня напористо тянет, за руку держит так крепко, что вырваться — невозможно. Наверное, не нужно. Я думал, руку эту отцеплю. А она разжимается сама. Рыжий выпрямляется, садится нормально. Ногу под себя поджимает, немного — морщится от боли. Бинты злоебучие со всех сторон, сковывают, сдерживают, двигаться свободно мешают. На глотке удавка. Удавиться бы лучше, чем вот это вот — импульсивной фразой, ровным почерком и перечеркнутой несколько тысяч раз пополам. До дырки в бумаге, в гребаной чистой тетрадке, с высшим баллом через страницу. Придумать еще сотни оправданий почему — почему так дышать тяжело. Почему так, блять, тяжело дышать. Рыжий хочет тетрадку разорвать к херам. Рыжий хочет на куски ее — настолько же, насколько его самого. Он хочет отпиздить Хэ Тяня до кровавых соплей, хочет прописать с ноги в поджелудочную, хочет еблищем в стену до сломанного носа. Хочет разреветься и нахуй послать. Все что он делает — продолжает сидеть. И пусто смотреть на

Если я уеду, ему будет грустно? Если я уеду, ему будет грустно Я уеду, но он будет грустить? Я уеду, и ему будет грустно

Рыжий жмурит глаза, и пытается в голове хотя бы одну мысль за хвост поймать — хотя бы одну мысль. Но они разбегаются, они — хвосты отбрасывают. Рыжий один на один с этим говном остается, перечитывает и собственные кости в порошок перемалывает. Снова и снова. Ловит что-то, но тут же отпустить пытается: потому что теплом по руке, в крови и ссадинах изгвазданной. Потому что шепотом в ухо, убийственно тихим, скопом мурашек по телу. Потому что рядом уже много-много-много дней, они — бракованные, но не попускает. Жизнь, блять, не магазин, и недоделку сдать обратно не получается. Ему не хочется. Рыжий встает, кровь откашливая, тетрадку как-попало обратно в сумку сует, молнией щемит кусок обложки. Проклинает ее и думает: гореть тебе, нахуй, в аду. Тупо на швабру смотрит. Зачем она нужна была, хоть убей, не помнит. Шагом медленным обратно на второй этаж поднимается, чувствует, как снова лихорадить начинает: воздух — вата, и Рыжий телом ее разрезает. Встает у двери и слушает: все что слышит — это бешеный пульс под собственным грудаком. Там сердце наружу ломится, еще чуть-чуть и в космос вылетит, термосферу насквозь, и новую озоновую дыру прохерачит. Он дверь тихо открывает. Там — все тот же камин. Огонь в нем ненастоящий и блеклый, отбрасывает еле-рыжие блики по зашторенной наглухо комнате. Хэ Тянь — там же, в кресле развалившийся бледно-серый труп. С дурацкой кепкой, натянутой на глаза, с осунувшимся лицом и почти незаметно вздымающейся грудью. Хэ Тянь — уставшая собака, уснувшая именно в тот момент, когда спать нельзя совсем, когда что-то нехорошее в затылок дышит, когда начеку надо быть. Когда кожей каждое движение предугадывать — жизненно необходимо. Рыжий наклоняется над ним и кепку стягивает. Проваливается в бесконечную усталость под глазами, там — отголоски ночного пиздеца, который он сам почти не помнит. Рыжий на подлокотник садится. И аккуратно лбом ко лбу прижимается. Говорит, тихо-тихо: — Ну и еблище же ты редкостное.