blacknwhite

Это было настолько сладким, что ему казалось, что его кожа начнет гнить и плавиться, сохнуть, сползать с тела мумифицированными карамелью комьями слипшейся шерсти и сжавшейся, как жженая резина, кожи. Пальцы вязли в чем-то липком, пахнущем вкусно-вкусно, и он чувствовал одновременно эйфорию и отвращение. Это было хотя бы правильно… немного. Язык становился белым и вспухшим, как губка. Блевота несколько раз на дню вызывала обезвоживание, и сначала он боялся его, думая, что сухость во рту и покалывание в теле — это близость смерти; потом ему стало все равно, а еще позже это начало вызывать странное удовольствие. Ощущение себя гниющим, высохшим, с трудом говорящим, с сухим-сухим набухшим языком… на котором одновременно сладко и так сильно мерзко. Чувство тошноты казалось безумно приятным. Он был готов смеяться над идиотами, режущими свою мягкую, живую, совсем не гниющую кожу лезвиями; смешными были и те, кто царапал ее когтями или впивался в нее зубами; дураки, расшибающие лбы об стенки и ломающие ноги об мебель — просто гороховые шуты. Он знает, что его не-боль делает куда лучше. Перед глазами приятно плывет, тело на миг сковывает сначала жаром, затем пробивает на холод, и под пушистой шерсткой по косточкам, торчащим из-под кожи, течет волна ледяного пота. Пот высыхает так быстро, что, быть может, оказался просто иллюзией испорченного мозга. Мясо давно не казалось вкусным — слишком чистая боль, чтобы она могла по-настоящему нравиться. Сливочная карамель, немного соленая, приятно обволакивала сухой язык, медленно рассасываемая, вызывала приступы рвоты, которую хотелось сглатывать снова и снова, пока та не вырвется в мусорное ведро или унитаз. Почти никто из его знакомых никогда ее не сглатывал, но он так сильно к этому привык… и каждый раз проверял, сколько раз он сможет, не запивая ничем. Ему нравилось пачкать пальцы в креме или расплавленном зефире, таком горячем, чтобы на подушечках, под самыми когтями, оставались ожоги — шерсть выпадала, но после все легко пряталось перчатками. Еда — сладкое — становилась чем-то намного большим, чем то, что можно прожевать и проглотить. Это стало почти что всем. Можно было закрывать глаза и вести по ее текстуре пальцами, чувствовать ее запах и мягкость-воздушность-липкость — до тех пор, пока руки не переставали хоть что-то чувствовать. Когда руки больше не чувствовали, чувствовал язык. … однажды ему сказали, что его глаза похожи на лимонные леденцы, но леденцы слишком скучные для этого. От леденцов совсем не тошнит. Они стали почти что пресными. Есть леденцы совсем не приятно. Он хотел пахнуть так же, как сладкое. Орехово-мятный шампунь, дай Иблис, где-то уже совсем высох, там, в углу, потому что на смену пришел с запахом карамели. Он был таким приторным, что знакомые морщили нос и спрашивали, почему «эти духи такие стремные и резкие», но это же не духи. Хотя он бы взял себе женские духи — какие-нибудь конфетные. Чтобы все разбегались от сладости, но вымазанное запястье можно было бы всегда понюхать. И вспомнить очарование тошноты. Это выглядело уродливым предсмертным восторгом, но он хорошо знал, что его еда не убивает его совсем — от частой рвоты он немного похудел, стал вымотанным, с потемневшими, тусклыми-тусклыми глазами; у него черные синяки под глазами и он больше не снимает перчатки, потому что пожег об сладкое все руки, но с ним все в порядке. Хорошее не может навредить ему. Это просто сладости. Это же не наркотики, даже не сигареты — это совсем не зависимость; от вкусного нельзя быть зависимым — его можно лишь оценить по достоинству. Обезвоживание — вечное ощущение счастья — пропадает, когда темная ладонь хватает под горло, или дает пощечины, всовывает полторашку воды и заставляет пить, пока та не кончится. Стабильно раз в пару дней. Это портит всю эйфорию. Кто бы мог думать, что обладатель этих рук не сможет его понять впервые в чем-то настолько сильно?! Он учится на медицинском факультете и у него повышенная стипендия. Он тратит все свои деньги на то, что хочет, и это совсем ничему не вредит! Он даже хочет совсем немного: зефир, сливочные карамельки, мармеладки, сахар в чай, и еще безе. Безе — обязательно. Вы можете заменить все это на безе, если вы такие жадные! Если ему скажут, что в этом мире может остаться только одна сладость, он выберет безе. Он рассыпчатое, оно белоснежное и хрустит на клыках. И от него сильнее всего тошнит. Его сложнее всего запить так, чтобы рвота прекратилась. Что может быть лучше, чем безе? Никто и ничего, наверное. Или… или все же есть. Лучше, чем безе, только ощущение, будто обезвоженная кожа вместе со слипшейся шерстью гниет прямо на живом теле. Перед глазами плывет и стекает по подбородку мерзкая-мерзкая, но сладкая на вкус слюна с желудочным соком. Только холод и жар, пронзающие восхищенное тело. Только ожоги на подушечках пальцев. Только отсутствие тех, кто захочет помешать этому.