.•°*”˜˜”*°•♥●•٠٠•●♥•°*”˜˜”*°•.
Сегодня Клэр пила шампанское: за Брюса Уэйна — неожиданно заслужил, кинул гирьку на чашу добра, и та слегка опустилась. На днях воображаемые весы жизненных событий Клэр обрушили чашу зла в пропасть, поэтому сейчас приятно видеть даже чуть заметные положительные изменения. В процессе откупоривания бутылки мелькнула идея отправиться к Уэйну, рассказать о встрече с Гордоном, поблагодарить за всё и даже разделить с ним шипучий напиток — а что, он поддержал бы затею, хоть по такому поводу даже выпивать с кем-то преступно. Но Клэр припомнила свой недавний визит в Уэйн Энтерпрайзис и осталась наедине с шампанским, подобрав для этого таинства более личный предлог: оценила по достоинству поступок Брюса и изменила о нём своё мнение в хорошую сторону, а это очень приятная новость, ведь иметь общее и такое щепетильное дело куда лучше с тем, кому можно довериться. Не то чтобы Клэр выкрутилась. Это действительно причина, и плевать, что Питер устроит прескучную сцену, будет занудствовать, давить из себя святошу, заботливо напоминать о лечении, бродить туда-сюда, снимать очки — надевать очки, снимать очки — надевать их, снимать — надевать, сним... — Чёрт возьми, — расстроилась она. Клэр искреннее жалела, что вернулась в семейную жизнь, и стыдила себя за эту же мысль. Она дошла до того, что испытывала к Питеру и раздражение (в частности к его нездоровой дотошности касательно своей позиции жертвы) и злость за то, что он сыграл не столько на жалости, сколько на чувстве вины, которое уже намертво прилипло к Клэр — клеймило её в собственных глазах. Не хотелось верить, что муж прибегнул к манипуляции, но всё более контурно вырисовывалось, что Питер простил лишь на словах и вернул её ради того, чтобы всю оставшуюся жизнь на фоне жены светиться аурой непорочности, срамя неблагочестивую двадцать четыре часа в сутки одним своим присутствием рядом. Возможно, такие мысли есть результат защитной реакции и в этом случае всё зависит только от неё самой: как именно она думает, так всё и будет. Но сейчас больше всего ей хотелось собрать волю в кулак и уйти в последний раз. Конечно, придётся набраться терпения и пройти через все формальности раздела имущества и банковских счетов, которые будут приносить ей гораздо меньший процент. Но вся эта рутина терялась в пучине чувств и не имела особого значения для Клэр, которая с некоторых пор осознала, что жила не своей жизнью, испытывая чужие желания, стремясь осуществить чьи-то мечты и реализовать посторонние цели. Она невольно задавалась вопросом: неужели все вокруг счастливы настолько, насколько это выглядит, или большинство только делает вид? Это волновало её, потому что даже если посыпать пеплом историю с Джокером, то глобальное чувство вины перед всеми — начиная с Биттера, Питера и Бэтмена и заканчивая каким-нибудь нищим, корчившимся в предсмертных конвульсиях в одной из готэмских подворотен, — которое осталось как послевкусие, лишало Клэр самой ничтожной надежды на обретение простого человеческого счастья. А вся безнадёжность положения в том, что эта вуаль-вина, ядовитые ворсинки которой разъедают до потрохов, возлежала на плечах Клэр не просто так: в эту мохнатую пелену она куталась, наказывая себя за содеянное, — порочный круг замкнулся. Возможно, кто-то и может снять с Клэр это орудие самоистязания. Питер О'Шонесси на такое не способен. — Добрый вечер... дорогая, — выцедил он, ещё издали приметив знакомую картину. — Я вижу, скучать ты себе не даёшь. — Прошёл на середину комнаты и снял очки. «Началось». Он взял со стола уже пустую бутылку и удивлённо вскинул брови: — Есть повод? Клэр не сразу ответила, ей не хотелось лезть на рожон именно сегодня. Для окончательного выяснения отношений нужно быть здравомыслящей и бодрой. — Просто хорошее настроение, — бесхитростно сказала она. — Но со мной ты не захотела поделиться своим хорошим настроением, — демонстративно поставил стеклянную тару перед Клэр. — Снова тайны? — Никаких тайн. Просто я ещё раз убедилась, что мне жизненно необходимо какое-то занятие. Я всё же продолжу заниматься фьюзингом и, знаешь, я устроюсь на работу в какую-нибудь компанию и даже... — Даже не вздумай! — ультимативно надел очки Питер и грозно посмотрел на жену. — Решила завалиться делами, чтобы отгонять от себя дурные мыслишки? Нет уж, не выйдет! Твоя задача сейчас пройти весь курс лечения, выздороветь и только после взяться, наконец, за ум и рассуждать о каких-либо занятиях! Клэр захлопала ресницами: — Но ты никогда не противился тому, чтобы я чем-то занималась, и... раньше ты никогда не кричал на меня. — Раньше ты никогда не изменяла мне! — слова слетели с языка что лыжи с трамплина. Питер не должен был произносить этого, ведь его жена с некоторых пор непредсказуема. Нельзя. Рано. Он провёл рукой по волосам, метнулся к окнам — открыть их, чтобы произвести хоть какое-то действие, а не застыть на месте растерянным. Вот тут-то у Клэр всё встало на свои места — она была чертовски права, размышляя о мотивации мужа: не простил, вернул порочную жену для «искупления вины», то есть для «наказания». Нет, Клэр не ждёт прощения (это уж слишком), но и в перевоспитании не нуждается. Тем более, она уже с лихвой наказала себя сама. К сожалению, настал час лицезреть Питера с позиции стороннего наблюдателя. — Теперь я вижу, что ты не был до конца откровенен, когда просил меня вернуться. Скажи, ты перед кем-то хочешь казаться милосердным и великодушным? Прежде чем ответить, Питер закрыл глаза и глубоко вдохнул влажный уличный воздух: — Есть такое понятие, — повернулся и взглянул на Клэр, стараясь думать о ней как о женщине, которая предала и ни разу не устыдилась, — как долговые обязательства супругов — не финансовые, естественно, а моральные. — Питер, о чём ты говоришь? — искренне изумилась Клэр. — Мы же не в зале нравственного суда позапрошлого века, и я не требую от тебя никаких обязательств, они мне не нужны, понимаешь? — Понимаю и очень хорошо, — глядя на жену, он поморгал так, будто она застряла у него в глазу. — Обязательства нужны мне. Для тебя будет нелегко, но я очень надеюсь, что ты всё же потрудишься осмыслить это хотя бы отчасти. Его слова поразили Клэр упёртым и глупым относительно ситуации высокомерием: — Питер, ведь ты сам пришёл ко мне. И именно поэтому я всё ещё здесь. Только, умоляя о возвращении, ты не счёл нужным предупредить, что наденешь на меня кандалы и будешь вершить инквизицию. Это же слишком низко для тебя, я не ошибаюсь? А, может, наоборот, вся твоя жизнь — банальное прикрытие, а ты очередной готэмский маньяк? — Мне послышалось, — он приставил ладонь к уху, — или последнее слово ты произнесла с придыханием? — У него дрожали руки. Он снова зашёл дальше чем можно, но старался сохранять внешнее спокойствие и из-за этих усердий он казался фальшивым даже себе самому. Снял очки: «Проклятье. Надо было давно перейти на линзы». Клэр покосилась на него с опаской — уж больно непрост смысл его вопроса, поэтому уже нельзя исключить, что мисс Квинзель могла поделиться вдруг обретёнными знаниями. И всё это начинало действовать на нервы основательнее. — Боже. Почему это послышалось тебе там, где явно звучал страх? И даже, к дьяволу, не отвечай на этот вопрос, потому что важнее следующее: давай разведёмся, иначе тебе придётся жить с женщиной, сердце которой разрывается не от любви, а от сожаления! Воистину хотел ли Питер узнать ответ, но одновременно с последним её громким словом благородное лицо его на секунду исказила гримаса смеси ярости и боли, он издал невнятный возглас, как будто наконец-то преодолел сдерживающий барьер внутри себя и стремительно подошёл к ней: — Кто он?! — Зрачки в орнаменте серых радужек максимально сузились. Ей стало не по себе: вот и настоящий Питер О'Шонесси — со всеми демонами, терзающими душу и разум. Пытался скрыть — хватило ненадолго. Но, по крайней мере, теперь Клэр проще его понять: ревность, обида и злость из-за предательства вполне естественно объясняют его желание отыграться, как бы это ни противоречило его характеру в прошлом. Клэр встала и попыталась взять его за руку, но Питер не дал этого сделать. — Хорошо, — она постаралась смягчиться. — Если я назову его имя, как это поможет тебе пережить мою измену? — Кэр не хотела причинить боль, она хотела рассуждать трезво, несмотря на шампанское. Ухмылка презрения вздёрнула уголок его рта: — Ещё скажи, что задумывалась о моих переживаниях, раздвигая ноги пред... Клэр сконфуженно потупила взгляд и покачала головой, виновато реагируя на пошлость. А Питер так и не смог подобрать слово, которым бы по достоинству наречь того, кто не давал ему покоя со дня банкета. И, прекрасно осознавая, что его поведение может помешать ему же самому, ничего не мог с собой поделать: чем сильнее он сдерживал ревность и связанные с этим эмоции, которые не мог обуздать, тем больше ему хотелось мести. Он никак не принимал факт, что его женщина отдалась другому. Пуще этого он боялся и хотел обнаружить мотивацию её поступка. Если причина в сопернике, потому что он лучше Питера, то тогда — чем же конкретно; если в Питере — перестал устраивать Клэр, но тоже — чем именно; или в самой Клэр — почему она предпочла своему мужу другого? Все три предполагаемые варианта ответов ведут к нему, к Питеру. Это ведь унизительно до предела самой выносимости — осознавать, что он вовсе не тот, каким казался даже самому себе; совсем не добряк с большим сердцем, не тот, кто подставляет и вторую щеку; совсем не тот клёвый парень, кем считают его все вокруг. И, если бы Клэр не изменила, то ему никогда бы не пришлось пройти через ад разочарования. Поэтому дело даже не в поступке жены, а в последствиях, с которыми и он сам, и его жизнь никогда не станут прежними. Но. Вдруг всё дело в том, что его жена просто сходит с ума? Он хотел бы именно этот вариант в качестве корня зла, потому как это не касалось бы Питера О'Шонесси напрямую и ему не нужно было бы копаться — тем более сомневаться — в самом себе. Какая ирония судьбы: именно Клэр разбудила всех его спящих монстров, взбудоражила тьму, которая, оказывается, всю жизнь лежала себе гладким илом на дне; женщина, которую он практически воспитал и почти боготворил, оказалась прислужницей Моргота и превратила Питера О'Шонесси из прекрасного эльфа в мерзкого орка. Только совсем непросто отпустить её — ту, которой, к своей досаде, он хотел обладать ещё сильнее после того как ею удовлетворял свою грязную похоть кто-то ещё. Тот самый кто-то, не церемонясь, делал с его Клэр такие вещи, о которых он сам — муж, трепетно любивший, сдувавший с неё пылинки, как с фарфоровой статуэтки — и мечтать не мог, уважая, заботясь о ранимой душе и нежном теле! Эти мысли уже не один день и не одну ночь роились в воображении, распаляя жестокую страсть Питера, вопреки унизительному положению рогоносца. Он так ведь ни разу и не прикоснулся к ней после банкета — джентльмен, ё-моё (или просто трус). И что же, оценила ли Клэр О'Шонесси все его старания по достоинству? Да тьфу, — и растёрла. Должна ли она оценить это вообще? Если принапрячь память: всегда была почти холодна, почти равнодушна, почти радовалась, почти сопереживала, — всё не в полную силу, точно все чувства по отношению к мужу не добирали необходимой глубины, точно Клэр почти вышла за него замуж. Не знойное лето, а ранняя весна царила в ней, и Питер всё ждал, когда же распустятся набухшие почки. И тут — на тебе — такой пассаж: засосы, ссадины; а взгляд-то какой незнакомый: сытый, уверенный, с вызовом. Видать, произошло что-то совсем другое, будто она наконец-то полакомилась конфетой, от которой у Питера был всего-навсего смятый фантик, и то чужой, случайным образом оказавшийся у него в кармане, будто кем-то подкинутый ради насмешки. Ею тоже полакомились — чуть ли не кусок оторвали от только его женщины. Умственно-эмоциональный накал искал любого выхода, а сексуальный — долгожданной разрядки, и Питер не выдержал натиска. Зачем-то снова надел очки. Серые глаза злобно и похотливо сверкнули из-под стекла, он вдруг схватил Клэр под руку и резко потянул на себя: — Так? — Мне больно! Что ты делаешь? — попыталась высвободиться она. — Тебе так нравится? — повалил её на пол, поражаясь собственным действиям и больному в физиологическом смысле желанию. — Этого ты хочешь? Да? — снял пиджак и галстук (как же кстати), пока ошеломлённая Клэр отползала. — Могла хотя бы намекнуть, подать знак... Питер настиг жену, скрутил руки за её спиной и перехватил запястья галстуком: — Конечно, я бы удивился, но только сначала. Видишь? — взял её за подбородок. — Я тоже могу так, а, может, даже лучше, дорогая. — Улыбнулся и впился в её шею зубами, в то самое место, где недавно были уничижительные, взбудоражившие всю муть в его существе следы. Не обращая внимания на призывы Клэр к какому-то долбаному благоразумию (будто она имеет на это право!), он расстегнул брюки, отодвинул кружевную полоску женского нижнего белья: — Благоразумие — как ты его себе представляешь, да? — он был на пределе своих возможностей. — Конечно же, meine kleine Heuchlerin¹. Думаешь, я не понял, чего ты хочешь? — Вошёл в узкое сухое нутро. Негромкий, сдержанный женский вскрик вкупе с новой для Питера ситуацией и со старой эмоциональной подоплёкой вынудила его кончить сразу же, как только он потянул на себя бёдра Клэр, проталкиваясь дальше, в горячую глубь. И будто не Клэр, а он сегодня пил шампанское и опьянел враз: рычал и плакал больше от поражения, чем от удовольствия, и тащил, и тащил на себя женщину, словно эти никчёмные движения помогут восстановиться в своих правах на Клэр Дискау. Когда кураж улетучился, не удовлетворение и самоутверждение получил Питер, а банально стыд. И всё то, что уже выжрало дыру в его душе, никуда не испарилось. Клэр молчала. Ей было жалко взглянуть на Питера О'Шонесси, ведь вуаль с ядовитыми ворсинками плотно облегала её тело. Она встала как ни в чём ни бывало, будто они только что посмотрели дурацкий фильм; сняла ослабевший галстук, подобрала сломанные очки и положила всё это на колени понуро сидящему у дивана почти уже не мужу: — Заварю чай. — Поверить не могу в то, что происходит с нами, — пробормотал он, но его слова заглушил стеклянный звон бутылок, которые Клэр забрала с собой на кухню. Питер раскаялся в глупом всплеске недостойных чувств. Зачем только он позволил обнаружить свои слабости? Она ведь даже и всерьёз-то его не воспринимает: только что насиловал её — впервые в жизни — причинял боль, оскорблял, обращался как со шлюхой, а на её лице ни один мускул не дрогнул. Чай пошла пить. Это ли не знак, что Питер О'Шонесси теперь для Клэр пустое место, и хочет ли он по-прежнему сатисфакции? Vindicta². Адвокат был хорошо знаком, к чему она приводит алчущих её людей, как марает помыслы подменой понятий, лишая последней капли разума и единственной толики благородства изувеченную душу. Адвокат — это судебный защитник. Он ведь Защитник. Его прямая обязанность — защитить от несправедливого приговора. Всегда ли он защищает тех, кто действительно нуждается в этом? Не защищает ли он тех, кого следует как раз-таки наказать, дабы очистить их души и мысли от скверны? Сейчас он чётко вспомнил каждое дело, где косвенно потакал этим разлагающим человеческие основы процессам, добиваясь оправдания людей, жажда мести которых была сродни жажде умирающего в пустыне. Он защищал преступление от наказания и делал это осознанно просто потому, что это работа, за которую ему платят. Даже в зале суда порой преступник и жертва меняются местами, а в жизни — своей собственной — мозг превращается в ошмётки бесполезной слизи от несостоятельности принять единственно верное решение относительно своей жены. Неужели он как тот врач, который заразился от пациента? Или всё как раз наоборот — он впервые вершит обвинение и выносит справедливый приговор? И как же, чёрт возьми, быть с этим, совсем, оказывается, неизвестным понятием как «любовь», которое не подчиняется ни судебным, ни человеческим законам?..***
С утра, чуть Марко открыл глаза, им овладело несвойственное ему ощущение беспричинного смятения — предчувствие какой-то неизбежности. Это было так нелепо, что он даже пересмотрел все важные для него даты и события в прошлом и будущем, чтобы хотя бы приблизительно понять, с чем может быть связан этот поток отрицательной энергии. В ближайшее воскресенье вечером должен состояться футбольный матч в подопечном Неаполе, несущий важную миссию хлеба и зрелищ для возмущённых горожан. Монти и его ублюдки в последнее время потрепали нервы и чуть было не разрушили годами выстроенное. Но всё уже под контролем, всё будет отлажено сразу же после уничтожения Витто Монти его нежданным и беспощадным врагом. Размышляя на досуге о Джокере, Папа решил, что он позволит незваному готэмскому гостю ещё немного «пошалить» в Неаполе ради одного только любопытства посмотреть на заключительный акт трагикомедии. И вообще, Bastard становился всё занимательнее: пикантность эстетики ужасного на визуальном уровне пока что под знаком вопроса, а вот тьма, исходящая из утробы паяца, несомненно привлекала тьму внутри Марко помимо воли последнего — уж совсем не стремился встретить даже отдалённое тождество своей эксклюзивной чудовищности. И безусловный пред-момент вышесказанного о фрике — блистательный ум, талант криминального окраса и воображение врождённого террориста в воплощении своих идей. Информация в сети о сбежавшем заключённом готэмской тюрьмы для сумасшедших преступников не давала и шанса уцепиться за мысль о личном знакомстве с психом-гангстером, но мысль эта уже поселилась в голове ди Папарески и была ему (Марко пока не мог осознать, насколько) интересна. Дома, в Италии, и за океаном дела Папы в последнее время шли превосходно — не далее как несколько дней назад он совершил сразу две выгодные сделки: подписал долгосрочный контракт на поставку медицинского оборудования «с начинкой» и осуществил продажу солидной партии оружия и боеприпасов. Так что поводов для беспокойства быть не могло. Но необъяснимая тревога не исчезала. Марко был слегка на взводе, невзирая на пребывание в его апартаментах услужливого Томассо, глаза которого, к слову, очень скоро потеряли первоначальное очарование, дело не по делу источая слезу по поводам совершенно противоположного рода. И вообще, надо отметить, что Марко, эстет с головы до ног, вдруг заскучал от однообразия — от помпезно-низкого, утончённо-извращённого, претенциозно-пафосного, но всё же однообразия. Красивый Томассо выполнил свою миссию, компенсировал несостоявшееся рандеву с Карлито Монти, и теперь невольно докучал своему покровителю. Его нельзя было использовать так же, как мальчишек, ибо его первое причастие уже давно случилось, а всё, что мог выдать юнец, уже произошло. Красота имеет один недостаток — разочарование после использования. Но зато в самом-самом истоке катагенеза пленительности Красота, как непокорённая галактика, манит воодушевлённого астронавта через все тернии космоса и даже искушённое сердце томится от малейшего потока сверхлёгких частиц с её стороны. Красота. Персональный идеал, требующий жертв. Много. Много, много наивных, расчётливых, мудрых, ненужных и тупых, кровавых и не очень, жутких и прекрасных, молодых и старых, безобразных и восхитительных, — разных, абсолютно любых. Жертв. Красота не спасёт этот мир. Она убивает его. Медленно. Настолько медленно, что никто этого не замечает. И пока этот мир существует, всегда будут те, кто создаёт идеалы, те, кто стремится к ним, и те, кто просто делает состояния на взаимодействии первых со вторыми. И все уверены, что в этом божественный замысел. О, да, если только Господь хотел каждое своё горячо возлюбленное дитя осчастливить бесплатным абонементом на аттракцион из девяти кругов ада. Какие глупцы. Они даже не догадываются, что таков и есть истинный замысел.***