***
Тусклый свет фонаря сиротливо струится в сумрачно холодном сентябрьском воздухе. Город дышит пронизывающей влагой, что оседает мутной поволокой на ее плечах. Сидеть на голом бетоне, где-то уже далеко за полночь — кажется, неправильная идея. Анна усмехается лишь уголком губ, а в глазах мелькает тусклая тень здравого смысла.***
Дорофеева и сама какая-то неправильная. Определенно. Она и выжить-то не должна была. Родилась прямиком в морозный январь двадцать третьего года. Раньше положенного срока на добрых два месяца. Так уж сильно жить торопилась. Опытный врач оглядел крохотное тельце пытливым взглядом и вкрадчиво обронил, не глядя на взмыленного от волнения отца: «Не выживет девка. Сил в ней не хватит…» Да где уж там было. В холодной, разрушенной погромами и холодом квартире, где из источников тепла была лишь наспех спаянная буржуйка, да добротная деревянная мебель, превратившаяся в груду дров для топки. Старый доктор ушел, наскоро простившись. Он здесь был без надобности. По всем протоколам, младенец до утра не дожил бы. Но у этой чересчур упертой девчонки были свои планы на эту жизнь. Вопреки, пожалуй, даже здравому смыслу она пережила и ту злосчастную ночь и следующую, и следующую, кстати тоже. Силы в ней хватило. Вот уже через полгода Аннушка, как называл ее отец, с интересом рассматривала пейзажи душной Москвы. Вот только, веса в ней было не так уж и много, но это — ничего, откормится. Ее первое осознанное воспоминание — безграничная любовь вперемешку с каким-то по-детски чистым восхищением, что плескались в молочно шоколадных реках глаз ее отца. Вся его мрачность и суровость мигом улетучивалась, стоило дочке лишь только слегка приподнять уголок губ. Вить из мужчин веревки — именно это свое умение Анна с блеском оттачивала на самом первом и главном мужчине своей жизни. На своем отце. Главный инженер промышленного предприятия сдавался без боя. Его любимой дочке позволялось все, ну или, почти все. В рамках благоразумного советского воспитания. Ее детство пронеслось чередой плиссированных юбочек, кипельно белых блузок с рукавами фонариками и нарядных бантов по случаю праздников. Красивая Анечка с синими лентами в пшеничной косе и глазами на пол-лица цвета морского рассвета вызывала неподдельные эмоции. У девчонок — жгучую зависть, такую, что иногда бедной Аннушке и по первое число могло достаться, а впрочем, она — девка бойкая и в долгу не оставалась. В мальчишках Дорофеева всегда будила живой интерес. Как фарфоровая кукла из витрины дорогого магазина игрушек, не более. А еще, они все ее то ли боялись, то ли просто не знали, что можно делать с такой как она. Не будут же они вечно на нее, открыв рот, смотреть.Или будут?
Такое потребительское отношение к ней противоположного пола Анну унижало уже тогда. Рыдала горючими слезами, забравшись на теплые колени отца и уткнувшись ему куда-то в грудь. А он сдержанно улыбался, гладил ревущую дочь по мягким волосам и приговаривал тихо, но отчетливо: «Нашла из-за кого слезы лить. Все у тебя еще будет.» Маленькая Аня отцу верила, поточу что больше верить особо было некому. По странной, но спасительной удаче их семью не тронули ни в разгар процесса Промпартии, ни в кроваво холодную Ежовщиину. Все это казалось каким-то неподдельным чудом. Арестовывали, сажали и расстреливали всех вокруг, почти без разбора. Друзей, соседей и знакомых. Но отца Анны кровавая машина почему-то обошла стороной. В семь лет на смену беззаботному детскому восторгу пришел липкий всепоглощающий страх. Причем появился он одномоментно, словно гром среди ясного неба. Даже несмотря на то, что родители всеми возможными способами пытались скрыть от ребенка бедственное положение дел. Аннушка осознавала все. Наблюдала, слушала, замечала и кожей чувствовала ту зловещую тишину, что опускалась на их квартиру каждый вечер. Ночью она частенько просыпалась от мерных шагов отца по коридору. Выбравшись из теплой простели, девочка исподтишка наблюдала, как отец курил одну за одной сигарету. И ощущение тоскливого страха росло в ней с молниеносной скоростью.***
Тревога отпускала ее неохотно, но неумолимо. Вот уже Анне почти семнадцать. Гимнастическая секция, новые туфли, подаренный на Новый Год, а еще — робкое желание любить и быть любимой. С этим у красавицы Анны, как ни странно, существовали большие проблемы. Все парни ее либо открыто недолюбливали за слишком высоко поднятую голову и уверенный блеск в глазах, либо скрытно побаивались. Впрочем, причины были те же. Ваня из соседнего двора. Шебутной, задиристый паренек с репутацией законченного Ловеласа. Кружить барышням головы он умел. И Анна под его пристальным вниманием сдалась на милость победителя слишком быстро для столь непреступной красавицы. Осознание краха пришло к Дорофеевой спустя пару недель, оседая горечью полыни на ее хрупких плечах. Ваня на нее поспорил. Бесчестно и безжалостно. Кричал что-то вроде: «Она просто цену себе набивает, а на деле — такая же как и все!» Был уверен, что принципиальная красавица падет перед его обаянием разрушенным бастионом. Собственно, так и случилось. Скандал тогда был страшный, и общественным мнением Анна Дорофеева прослыла теперь распушенной и легкомысленной девицей с безнадежно испорченной репутацией. Больше всего девушку волновала реакция отца. Богатое воображение услужливо подкидывало ей красочные картинки его праведного гнева и те малоприличные слова, которыми он мог бы назвать все это. Но, отец ничего не сказал. Просто слег в больницу с обширным инфарктом, да так из той больницы больше и не вернулся. Придя как-то навестить отца в отделении кардиологии, девушка застала его в полусонном бреду. Дочку мужчина встретил слабой улыбкой и серьезными глазами, в которых билась о каменные волнорезы неизменная и тотальная любовь к «его Аннушке». Девушка долго сидела у постели отца, крепко сжимая его сухую руку в своей теплой ладони. Его не стало спустя полтора часа. Жизнь бок о бок с матерью в одночасье превратилась для Анны в личную каторгу. Безмолвную каторгу. Мать не проронила ни звука в сторону вины Аннушки в смерти отца. Хотя, лучше бы она это сделала. Тогда бы девушке возможно стало бы хоть на толику легче. Дни потекли бесцветным полотном. Учеба в Московском институте инженеров связи, работа в техническом бюро, колючая копна пшеничных волос и неизменное черное платье прямого покроя. Она наказывала себя хуже любого осуждения матери или товарищеского суда. Вина в смерти отца свалилась на ее хрупкие плечи мертвым грузом. Анна несла этот груз смиренно и тихо с ноющей болью в морском рассвете ее огромных глаз. Обвинять бессовестного Ивана она не видела ни смысла, ни прока. Вот только однажды, встретив измученного его же глупостью парня у своего подъезда, Анна выронила твердо и с чувством: «Гори ты, Ваня, синим пламенем…» И ушла прочь, разрезая неизменно уверенными шагами июньскую духоту.***
Ваня сгорел синим пламенем в октябре сорок первого года в танке под Вязьмой. Известие о гибели соседского паренька настигло девушку глубоким и промозгло холодным вечером, когда из источников света в комнате ее общежития была лишь керосиновая лампа. Все как Анна и просила. Но, только, стоит ли говорить, что дышать от этого ей ничуть не легче. Жизнь Анны круто изменилась, когда в феврале сорок второго ее призвали новобранцем в только что созданную спецгруппу в подчинении Главного Разведывательного Управления. Их было четверо. Все как на подбор: умные, красивые, но каждая по-своему уникальны. Анна со своей аристократической красотой и дьявольским обаянием очень удачно налаживала все внешние связи, осуществляя при этом и внутреннюю, посредством специфических знаний. Здесь Дорофеева, наконец, задышала полной грудью. Соня и Ирина стали ей настоящими боевыми подругами, а Катерина — старшим наставником. Дни в «канцелярии» Генерального Штаба сменяли один другой с бешенной скоростью. Ранний подъем, многочасовая и трудоемкая работа по шифровке и дешифровке секретной информации, обрывки легкой девичьей болтовни за чашкой чая в столовой и частые выходы в свет, а точнее — в стан врага. Там Анна вечера напролет танцевала на тонком льду. Спасали ее только природная красота, орлиная наблюдательность и умение вить из мужчин веревки. То самое, из далекого детства. Яркими вспышками на исцарапанной пленке их войны были редкие увольнительные в город. Свадьба Катерины и пять порций ванильного в новом Кафе-Мороженном. Роман Анны с капитаном войск связи Андреем Тишковым изначально был обречен на провал. Встречались они урывками, когда позволяло время, и оба, кажется, были увлечены больше спасением Родины, нежели чем друг другом. Отдел Тишкова разбомбили и в живых, как казалось тогда, никто не остался.***
«Ты не создана для обычной жизни…» — кажется, именно так говорила Анна Ирине темными вечерами в тусклом свете лишь нескольких ламп. А после Победы вдруг оказалось, что для нормальной жизни не создана и сама Анна. Причем, даже в большей степени, нежели чем Ирина. С волчьим билетом на руках, Дорофеева превратила свою жизнь в жалкую тень довоенного прошлого. Работала то подавальщицей в ресторане, то продавщицей в магазине. Спасали девушку только лишь комната в коммуналке, выданная по окончании успешной службы в Главном Разведывательном, подпольная фарца и левые рефераты для учащихся технических вузов. С мужчинами у Дорофеевой все катилось по отработанному пути. Она очаровывалась ими столь же быстро, сколько и разочаровывалась.***
А Проскурин. Проскурин ей сразу понравился. В долю секунды. От него веяло теплом и силой, но не напускной агрессией, а спокойным упрямством. Но о своей симпатии к майору Московского Уголовного Розыска Анне пришлось немедленно забыть. Уж очень он хотел повесить на безродную официантку убийство полковника Елисеева. Тут уж не до мягкости влюбленной барышни, защищаться надо было. Константин Иванович действовал тонко и умело: то мягко, то жестко, так, что у Анны временами путались все карты. Он смотрел на Дорофееву невозмутимо и выжидающе. Она сознается в убийстве, и дело с концом. И лишь однажды его бетонное спокойствие разбилось о волны в море ее огромных глаз. — За что вдова Елисеева Вас ненавидит? — Он сел к ней ближе, чем раньше и в глаза смотрел так внимательно и даже въедливо. — За то, что я красивая? — Почти без раздумий выпалила Дорофеева, контрольным в голову. В секунду зрачки глаз напротив расширились, а на радужке его темно-карих робко заплескалось что-то отдаленно похожее на то самое… На ее первое детское воспоминание. — Гражданка Дорофеева! — Проскурин поспешил разорвать этот до жути приятный ему зрительный контакт. А то: мало ли что. — Вы мне зубы не заговаривайте… На допросах Анна вела себя по-разному. Иногда улыбалась легко и почти надменно, кидая на майора изучающие взгляды. Иногда прямо-таки кричала и ругалась, вслух сомневаясь в его честности и компетентности. А однажды, плакала, судорожно хватая носом сырой воздух комнаты допросов. Оправдывала себя наивно и почти по-детски, в эмоциях, но со знанием дела. Черт знает почему, но Константину хотелось ей верить. Когда выяснилось, что к убийству Елисеева Анна не причастна, Проскурин радовался, наверное, пуще самой Дорофеевой. Следующие полгода они провели в, кажется, абсолютно детской игре в гляделки. Она смотрела на него из-под густых опушенных ресниц, а ее губы трогала едва заметная улыбка. Он бросал на женщину пылкие заинтересованные взгляды, плохо скрытые за напускным официозом…***
Она непроизвольно вздрагивает, кожей ощущая тяжесть тела рядом. Пепел ее сигареты безвольно падает на мокрый бетон. Анна порывисто вздыхает от приятной терпкости в нос. Проскурин делится с ней своим пиджаком. Накидывает на острые плечи, сжимая ее руки дольше, чем положено. От него веет теплом. Такое, мутное и уже почти забытое ощущение душевного покоя рядом с мужчиной. Дорофеева скользит по его крепкому силуэту тусклым туманным взглядом. — Анна Николаевна, не май месяц на дворе. — Вкрадчивый покой в голосе Проскурина почему-то заставляет ее трепетать. Или это все от холода? Анна давит из себя свою обворожительную улыбку, а Константин порывисто вздыхает. Устала она. Ну, ведь это же невооруженным глазом видно. Улыбка красивая, а во взгляде мутной поволокой сквозят тоска и бессилие. И куда только смотрит этот ее Летнев? — Вас муж будущий, наверняка дома ждет. — Будничная констатация факта из его уст — скорее приговор. — Нет больше у меня будущего мужа. — С тихим хрипом и истерической улыбкой. — Расстались мы. В его глазах мелькает едва заметная робкая и преступная радость. Стараясь ее скрыть, Проскурин отводит взгляд на пару мгновений. В голове проносится мысль, что все это — чертовски неправильно и эгоистично. Радоваться сорванной свадьбе — подло и низко. Но, Константин радуется и теперь даже не боится себе в этом признаться. — Все у тебя еще будет. — Незаметно даже для самого себя мужчина переходит на «ты». Его тяжелая рука накрывает ее хрупкую и до жути холодную ладонь. По спине пробегает табун мурашек, а та робкая теплота разливается полноводной рекой в районе солнечного сплетения. Хочется спать, потому что устала за день, а еще — хочется прижаться к нему ближе. Он теплый, живой, искренний. Улыбка скользит по ее губам. Ей теперь есть, кому верить. — Пойдем, домой тебя отвезу. — Наскоро бросает майор, прижав женщину к себе крепче, поднимает их обоих на ноги. — А то: задрогла вся. — Тебе верю… — Дорофеева останавливает его порывистым прикосновением на широкой груди.***
А через двадцать минут служебный автомобиль майора Проскурина доставляет товарища Дорофееву домой. Мужчина помогает ей выбраться из машины, осторожно придержав острый локоть. Она улыбается совершенно искренне и совершенно устало. Смело шагая навстречу, Константин крепко прижмет женщину к себе, оставляя на ее алых губах порывистый поцелуй. Ее теплые губы пахнут табаком и подпольной помадой. И Проскурин, наконец, дает волю рвущимся наружу эмоциям. Дорофеева зовет его «на чай», а он не находит повода ей отказать.А может, оно и к лучшему?
***