***
Миллион осколков. Как будто официант навернул с подноса хрустальные бокалы с игристым. Одни осколки… Лютику большого труда стоит вынырнуть из этих осколков, и он снова смотрит на часы. Взгляд скользит по электронному циферблату и, переметнувшись, касается чашки с остывшим кофе на столе: это не осколки, это раньше было его сознанием. Он выдыхает, на периферии зрения Присс сосредоточенно отрывает заусенец. Кажется, ей признание тоже далось не то чтобы легко. «Чего ты хочешь?» Нет. Плохой вопрос. Леттенхофф в курсе, что слова подчас могут уколоть куда острее, сделать больнее, чем пинок по рёбрам. Человек привыкает к физическим ощущениям — пусть и не сразу, но с завидным постоянством. Слова — проверенное оружие, к ним привыкнуть практически невозможно… Или Юлиану просто так кажется. Может, спросить, какой помощи гостья ждёт?.. Всё лучше, чем молчать. — Ты ведь пришла ко мне не за решением, — решается наконец проговорить Леттенхофф. Для него весь этот разговор напоминает перемещение по минному полю: пусть ты блистательный профессионал сапёрного дела хоть миллиард раз, права на ошибку у тебя не наблюдается. — За решением ты бы направилась к Рейневану. Кивок. Сухой и едва заметный: Присс, обычно излучающая обжигающую уверенность в себе, сейчас напоминает векслинга, который не особо разобрался в повадках скопированной им девушки. Лютик в паранормальное не верит, но его внутренности всё равно пробирает неприятным холодком — такого с Присциллой случиться не должно было. Не в смысле беременности, тут юноша не склонен ни к излишней драматизации, ни к отрицанию: когда ты занимаешься сексом, будь готов к тому, что биология сработает. Скорее в смысле моральной подавленности. Его подруга никогда не отличалась упадническими настроениями. Разве что сегодня. — И ты, — после слегка затянувшейся паузы добавляет Леттенхофф, пока его пальцы цепляют вилку на столешнице и отодвигают подальше. Дело совершенно бесцельное и бессмысленное, но телу кажется, что очень важно хоть куда-то стравливать избыток эмоций. — Просто надеешься на поддержку в моём лице, Присс… Вот только здесь у тебя не очень получится почерпнуть для себя какой-либо дельный комментарий: из-за некоторых обстоятельств моей жизни с беременностью ни у себя, ни у партнёров я столкнуться не могу. — Просить Лютика побыть голосом разума вообще достаточно рискованный шаг, — добавляет с грустной улыбкой гостья, настойчиво глядя в столешницу. Леттенхофф даже проверяет, но на столе никаких пророческих надписей не появилось. И вряд ли они появятся. Собственная гордость что-то полупридушенно шипит в ответ на столь низкую оценку, но юноша и не думает давать ей волю. Пусть сидит и помалкивает. Получит в руки бумажку об окончании этой мучительной школы — тогда и помирятся, а пока лучше ей не существовать для широкого круга лиц. — Если тебе нужно плечо для слёз, — со всей серьёзностью подчёркивает Лютик, и девушка наконец поднимает на него полный растерянности взгляд. — То я здесь. Но за помощью тебе лучше обратиться к кому-то более умудрённому. И я бы начал с Рейневана. В конце концов, беременеют не от ветра, Присс. Последняя фраза выходит довольно жестокой, вот только Леттенхофф и не старался сдерживаться. В конце концов, им с Беляу давно не по пятнадцать лет, верно? Плечи для слёз тоже бывают неподатливыми и острыми. Мысль о неподатливых плечах вдруг машет Лютику белым полотнищем и утягивает его в совершенно ненужном направлении. Он поджимает губы, стараясь выгнать из головы предположение о том, насколько жёсткие плечи у психолога, и можно ли заставить его задрожать и расслабиться, если провести по ним кончиками пальцев, словно бы случайно… Слишком неуместно. Слишком. — Скажи ещё, — в бесцветном голосе Присциллы проскакивает то ли неземная тоска, то ли огромнейшая обида. Лютику почти совестно. — Что надо было пользоваться сраными, мать их, презервативами, Леттенхофф! В общем-то, да, его подруга полностью права. Надо было озаботиться изучением всех известных методов контрацепции, но на такую очевидную провокацию кое-как успокоившееся сознание не ведётся, и Лютик просто пожимает плечами: — Даже не буду пытаться, Присс. Ты и без меня это прекрасно знаешь, и было бы глупо пытаться изображать из себя твою маму. — Юлиан выжидает пару секунд, и часть его даже немного наслаждается мелькнувшей тени ужаса на лице гостьи: видимо, Присцилла успела напрогнозировать себе как минимум десять казней египетских. — Да. Ей тоже придётся сказать, потому что она за тебя отвечает и очень любит. Теперь тень проходится уже по лицу Лютика, вот только в ней ничего от кошмара блистательной Присциллы, только леденящие объятия отречённости. Будь Лютик залетевшей девчонкой, он лучше бы рискнул здоровьем и жизнью в исполнении подпольного аборта, чем пошёл бы к матери. Это абсолютно точно.***
Геральт морщится от резкой вспышки боли в районе правового подреберья, но руки всё равно расслабляться не собираются. Ламберт, пойманный в простейший захват, пытается ещё раз двинуть локтём, но теперь потерян всякий эффект внезапности: Ржезник только сдавливает чуть сильнее. — Всё… — шелестит Ильгнер, после чего довольно резво отскакивает на пару шагов и сгибается, изломавшись, кажется, во всех доступных суставах. Скалится — это у него вместо добродушной дружеской улыбки, глядя снизу-вверх: ладони упёрлись в колени, грудь ходуном ходит. Геральта его положение не обманывает. Просто дыхание восстанавливает. — Что-то ты задумался сегодня, Красавчик. Я тебе не Сиги и не твоя подружка, чтобы душить меня до звёзд перед глазами. — Задумался, — невпопад брякает Геральт. Выпрямившийся Ламберт засовывает руки в карманы тренировочных брюк, что-то начинает искать, выворачивает материю и демонстрирует абсолютно пустые ладони. Психолог разглядывает метания с поистине удивительным самообладанием и смирением. — Не вижу, — приподнимается бровь, — ни одного диплома о моей специализации по копанию в чужих мозгах, Геральт, — и, когда Ильгнер отмечает, что ему готовы возразить, он взмахивает рукой. — Пока они внутри cranium, Геральт, а пациент подает признаки жизни. Судя по тому, что ты не смердишь трупниной, на твоём мозге я всё ещё не специализируюсь. Так что изложи словами. Психологу только и остаётся, что неопределённо повести плечом. Из всей их компании только Ламберт, похоже, вполне удачно применил свои предопределённые таланты, разойдясь с психоанализом по очень условной касательной и устроившись в максимально подходящей ему самому сфере. Только Ламберт — как ни парадоксально — нашёл действительно свою женщину и свою же странноватую для многих итерацию любви: Геральт помыкался до появления Цири по постелям. Иногда они были уютны, иногда в них концентрация страсти сносила голову напрочь, а иногда не было ничего, кроме скупого удовлетворения физиологической нужды. Что было у Эскеля, так это одна-единственная ночь с одной-единственной любовью: школьная учительница состариться не успела, он повзрослел, попробовал, понежился в райском блаженстве неравных отношений с месяц и сбежал на кафедру. И только у Ламберта во всех сферах жизни всё почему-то сложилось нормально. Без неожиданных детей, без растворения в работе… И сейчас он стоит — ироничный, жёсткий и колючий как смесь дикобраза и сорокаградусного мороза — просто заправляя свои вывернутые карманы. Геральту, признаться, временами становится обидно. Он бывает малодушным, его тоже, как и любого человека, покусывает за лопатки завистливая тварь — часть его, плоть от плоти. Но Ильгнер, хотя и замечает лёгкие веяния его эмоций, говорить об этом не торопится вообще. Ржезник в очередной раз делает себе мысленную пометку: Лам прекрасно понимает, что такое тактичность и для чего люди иногда ею пользуются. Просто не все люди во Вселенной удостаиваются внимательности патологоанатома. — Хочешь стих, Геральт? — Ржезник даже вздрагивает, а после чувствует, как будто в щеки втыкается триллион иголок. Он краснеет — момент, когда сам ведьмак был в язвительно-колком расположении духа и ввернул ехидный и абсолютно бессмысленный упрёк, забыть не получалось вот уже четвертый год подряд. Ильгнер, откашлявшись, отводит глаза к потолку и с чувством, которое должно считываться как возвышенная тяга к прекрасному, провозглашает. — Ламберт, Ламберт хер мор… — Достаточно, — поспешно прерывает друга Волк и, сделав страшные глаза, подзывает его ближе, нагло и неприкрыто провоцируя. — Два один в мою пользу, Лам.***
В доме благостная тишина восстанавливается не сразу. После ухода Присс Лютик ещё четверть часа, если не больше, мимикрирует под сползающий с дивана плед. Мера исключительно вынужденная: размышлять, свисая с мебели вниз головой совершенно невозможно. Но гравитация беспощадна. В конце концов он упирается плечами в паркет, и приходится снова включиться в жизнь. Взгляд безучастно впивается в люстру, и Леттенхофф, вздохнув, поднимается. Удаётся ему этот хитрый трюк раза с третьего: тело к акробатике не готово совершенно. Вот Кагыр… Он и в полной амуниции со сломанной рукой перекувырнётся, отожмётся и ещё километра три пробежит, даже не запыхается. Разум, зацепившись за новый виток размышлений, угодливо отпускает воображаемого Геральта на заслуженный отдых, а Лютик уже тянет из кармана телефон. На вполне формальное сообщение с вопросом о самочувствии Кеаллах отвечает расплывчатым «собираюсь жить долго». Второе уведомление Лютика настигает уже на крыльце, когда он запирает входную дверь — футболист предлагает прогуляться, потому что тратить воскресенье на размеренное гниение перед телевизором преступно. Леттенхофф ухмыляется, цепляет серёжку в губе зубами и практически радостно торопится на встречу. Кагыр поджидает его около торгового центра. Здесь ожидаемо людно, но так даже лучше — меньше поводов задумываться о психологе. После вчерашнего проигрыша Орлов в окрестностях не видно ни одного ярого фаната. Ни единого человека в красном и белом и, что особенно по душе Лютику, никого с флёр-де-лис. Только Кагыр, сосредоточенно отбивающий кому-то сообщение. Левой рукой, наверное, не так удобно, как правой. Вот только чего-то не хватает. Леттенхофф даже с шага сбивается, когда понимает, что именно не так в их сегодняшней встрече, но Кеаллах, заметив его мельтешения, приветливо взмахивает рукой. Не хватает Цири. И это похоже на какое-то до ужаса странное предательство. Лютику становится дурно, но говорить, слава Богам и делам их, не нужно. Кагыр выглядит усталым, как будто пару суток провел без сна, и на предложение выпить кофе реагирует практически без эмоций. Лютик оставляет его за столиком, а сам ретируется, совершенно забыв, какой там кофе решил в первый раз попробовать спутник. Народа и в торговом центре преступно мало для воскресенья, так что потеряться в очереди и спокойно всё обдумать не получится при всём желании. Юлиан лихорадочно воскрешает в голове события последних двух дней и совершенно дезориентирует бариста, когда заказывает один капучино и Цириллу. — Американо, — тут же исправляется юноша, но заинтересованный взгляд, прикипевший к затылку, провожает аж до столика. «Пожалуй, хуже уже не будет.» — Решает Леттенхофф и даже как-то расслабляется, когда занимает диванчик рядом с Кеаллахом. — С каких пор я пью чёрный без сахара? — Кагыр интересуется уже после первого глотка кофе из стаканчика, посылает ему совершенно не расстроенный, скорее лукавый взгляд и, отставив кофе, раскидывает левую руку по спинке дивана. — Что? — Выгибает бровь Лютик, а после прячется за стаканом. Будь у него такая возможность, он нырнул бы под стол и отсиделся бы там. За весь короткий поход за кофе Леттенхофф понял только одно: между Цириллой и Кеаллахом произошло что-то, и этот факт прекрасно объясняет отсутствие Эмрейс в их компании. Вот только «что-то» — слишком расплывчатая классификация, а уж учитывая визит Присс… На футболиста уловка не срабатывает — тот только начинает плутовато улыбаться, и эта улыбка окатывает дурным предчувствием. — Твоего кофе не было. — Жаль, — вздохнув, Кеаллах возвращается к американо и делает ещё глоток, прежде чем спросить, — а ты себе что взял? Вопрос звучит так спокойно, что Лютик позволяет себе расслабиться. — Капучино. Неплохой, кстати, куда лучше, чем в столовой… — Леттенхофф давится воздухом, когда на лице внешне спокойного Кагыра вновь расцветает эта его улыбочка. Осознание приходит слишком поздно: Кеаллах, впрочем, как и Эмрейс, всегда останавливается именно на капучино. — Мы уже достигли той стадии дружеских отношений, когда мне стоит начать тебя нудно расспрашивать про твои новые тайные отношения? — Интересуется Кагыр. Он морщится, пока дотягивается до оставленного совершенно дезориентированным Лютиком стакана. И продолжать не торопится даже после значительного глотка капучино, но теперь абсолютно плевать: пусть выпьет весь, только бы не догадался ни о чём. — Шрёдингер? И хорошо, что Лютику нечем подавиться. Этот вопрос тоже обманчиво спокойный, ровный, легко вплетается в обычную светскую беседу. Вот только в глазах Кагыра просматривается какое-то нехорошее, недружелюбное выражение. Наверное, у него есть повод вполне оправданно ненавидеть каждого Кота, учитывая несколько встреч с этой командой. — Твоя проницательность сегодня не работает, хватит меня гипнотизировать. Я не встречаюсь с футболистами, Кагыр. — Именно поэтому мы сидим как парочка в кофейне и цедим один нормальный капучино на двоих, — хмыкает Кеаллах, заставив Лютика возвести глаза к потолку. — На самом деле, Юлиан, дело не в проницательности, а в фактах. Первый факт — ты выглядишь растерянным в последнее время куда чаще, чем было тебе свойственно за все те годы, что мы учимся вместе. Второй — ты постоянно ищешь взглядом объект симпатии, как будто надеясь, что он следует за тобой по пятам. И, наконец, третье: я тоже был в машине, когда ты Геральта чуть не раздел взглядом. Лютик молча и неверяще смотрит на собеседника. Первые два факта он и сам осознавал. Да, подтверждение их сторонним наблюдателем не оказалось приятным, но это хотя бы терпимо. Но гвоздь программы — третий факт — это просто перебор. Наблюдательность Кагыра всё же выше всяких похвал. Взрослый человек на такое заявление мог бы отреагировать трезво, Леттенхофф хотел бы так уметь, но слова вырываются против воли: — Тебе, значит, на Цири подобным образом смотреть можно… — Лютик даже прикусывает язык, чтобы заткнуться, но боль не особо помогает, отчего-то только ещё больше распаляет. Как и внезапно погрустневший Кагыр, расправленные плечи которого мигом опускаются. Леттенхофф переходит на шипение, и даже безрассудно придвигается ближе, проигнорировав дрогнувшую руку на спинке диванчика. — А каким-то сраным педикам вроде меня лучше не стоит, да? Как же вы, натуралы, бесите, Кагыр. Угнетённый, мать вашу, класс!.. Шикарно выглядящие молодые парни, которым можно просто бровью повести, несмешно пошутить и стать при этом звездой любой компании. Отшатнуться от стремительного движения Кеаллаха юноша не успевает. Пальцы впиваются в капюшон толстовки, лицо напротив сосредоточенное и отчасти пугающее. Кагыр, шумно выдохнув, встряхивает визави как нашкодившего котёнка, разве что не поднимает с сидения. Все шестьдесят секунд, пока Кагыр молчит, ударяются в висок Лютика нарастающей мигренью. — Отдышался? — Миролюбиво интересуется футболист. Лютик поспешно кивает, вот только пальцы не торопятся разжиматься. — Осторожнее с такими выражениями. Серьёзно, Юлиан, иногда проще промолчать, чтобы не спровоцировать каких-нибудь моральных уродов… Но я не об этом. Как ты справедливо отметил, я тебя вполне понимаю. Даже угнетённому классу вроде меня иногда недостаточно просто изламывать брови в трёх точках, чтобы, после тонны несмешных шуток, получить хотя бы толику внимания от заинтересовавшей девушки. Ах вот оно что. Лютик наконец отодвигается, цепляет заметно полегчавший стакан с капучино. Цири не ответила на очевидные знаки внимания. А ведь он, между прочим, предупреждал, что вытягивание нервов из Кагыра ничем хорошим кончиться не может. Но с этой девчонкой, наверное, всегда так. Надо будет как-нибудь поинтересоваться у Геральта… Геральт. Леттенхофф едва не взвывает, благо, у него вполне сносно выходит вытряхнуть ставшие уже привычными мысли о психологе и, повернувшись к футболисту, обронить: — Извини за сцену. Я действительно совершенно не в своей тарелке… Ты хочешь поговорить о Цири? — Гипотеза Пуанкаре тебя не интересует совершенно, а меня — в конкретной ситуации. Я могу поведать тебе краткий пересказ «Эльфийской песни», но беспокоюсь о том, что ты начнёшь плеваться от моего любимого произведения, так что… Лютик, затравленно взглянув на Кагыра, снова отпивает кофе. Во всяком случае, никакого упоминания психолога.***
Разговаривать с Ламбертом приятно только в тех случаях, когда его не срывает окончательно. Сразу после — да, отличный парень, хотя и со своими особенно бесящими привычками и прочими мелочами. Геральт сидит на куче матов, устало вытянув ноги. Стёсанная скула горит от соприкосновения с ледяной банкой содовой, но это хотя бы не нос. Ильгнеру досталось сильнее: психолог явно слышал короткий хруст. Но, судя по совершенно по-идиотски довольному Ламберту, ему это никаких неудобств не доставило. — Так, получается, ты теперь подрабатываешь курочкой-наседкой для футболиста, который считает себя образцом самообладания и бьёт людей по лицам, — начинает перечислять мужчина, и Ржезник не торопится прерывать его наполненный ненормальным весельем монолог, — колючего и при этом жуть ранимого мальчишки, а также для нашей боевой Цири. Хоть сегодня в сюжет ситкома, красавчик. — Так приятно, когда тебя поддерживают, — саркастично шелестит психолог, а после переворачивает банку, чтобы прижать её к образовывающемуся отёку более холодной стороной. — Так и чувствую всю мощь твоей дружеской любви. — До гроба, — старательно копируя тон собеседника, Ламберт, однако, не отказывает себе в смешке. — Ладно, извини. Ты бы по-другому и не смог, я знаю. Только прекращай всё держать в себе. Инфаркту много не потребуется, — звучит это уже совершенно серьёзно. Геральт бы ещё что-нибудь сказал, но он ожидаемо не успевает, потому что после дробного перестука шпилек за углом на сцене появляется Кейра. Психолог вяло машет ей рукой и косится на напрягшегося как перед броском Ламберта. Тот весь — изваяние каменное, а не человек. Но всего лишь на секунду. Он подрывается на ноги и вальяжно доходит до вошедшей, даже обходит её по кругу, прежде чем объявить: — Ещё более блевотного цвета брюк не было? Мец только легкомысленно перебрасывает волосы с плеча на спину и окидывает Ильгнера таким тёплым и влюблённым взглядом, что даже Геральту становится неловко. Он отворачивается, отыскивая взглядом хоть какую-то деталь, чтобы сосредоточить на ней внимание, вот только уши не догадывается заткнуть. Голос Ламберта тоже неуловимо меняется, становится гораздо ниже, проникновеннее: — Опять пришла кровь мне портить, да? Наказание ты адское, Кейра. — И я тебя ненавижу, Ильгнер, — вот только в высоком и молодом голосе никакой ненависти нет. Есть только слепое обожание, скрыться от которого просто нереально. Психолог поднимается и в три шага добирается до своих вещей. — Лучшие годы на тебя, козла, потратила. — Сама кобыла, — ласково парирует Ламберт. Дальше случается по обыкновению несдержанный приветственный поцелуй, на который Геральт смотрит уже с порога. Ему не приходится даже прощаться — эта парочка при встрече оказывается в полном вакууме, создаёт свою реальность, и каждый из них видит только друг друга. На улице прохладно. Геральт кидает сумку на пассажирское, коротко оглядывает лицо в зеркало заднего вида и, помедлив, всё-таки открывает банку содовой. Что же, кому-то любовь, смешанная с ненавистью, острая и терпкая — от неё наутро будет похмелье; кому-то уравновешенный коктейль из научных исследований и преподавания — как аперетив к настоящим удовольствиям. А ему — Геральту Ржезнику — кока-кола и фантомное послевкусие недостигнутого. Бремя каждого с силами соразмерно.