das Wiederherstellung

[В ТО ЖЕ ВРЕМЯ]        Лишь только дверь захлопнулась, Уоррен открыл глаза. Медсестра, невовремя наклонившаяся над ним, вскрикнула — он на нее шикнул. "Идиотка! - подумал Ангел сердито, - Ещё бы завопила!". Юноша прислушивался к звукам извне лазарета. Мальчишки немного потоптались в коридоре и внезапно стихли. Уортингтон было подумал, что они просто стоят за дверью и молчат в ожидании чего-то сверхъестественного и необыкновенного, но Хейзер, упорхнувшая к окну, развеяла все предрассудки. Лицо её озарилось улыбкой, она резво помахала рукой кому-то. На щеках заиграли ямочки, глаза засверкали, как если бы она увидела корзину котят. Или двух котят-переростков — стрёмного и синего.        Она завела глупую привычку смотреть так (и только так) на своего любимого помощника. Ангел научился различать бо́льшую часть ее эмоций: она злилась по-глупому, она радовалась по-глупому, грустила она, разумеется, реже, но делала она это раздражающе, слишком приторно, короче говоря, по-глупому.        — Почему ты притворялся, что спишь, Уоррен?        — Почему у тебя лицо глупое, Хейзер? — нарочно плохо парировал юноша. Щеки нервно дернулись, но она смогла совладать с эмоциями.        — Я просто подумала, ты захочешь поздороваться.        — Он мне мать, чтобы я с ним здоровался? — огрызнулся Уоррен, на нее не глядя. "Я бы и с матерью не стал здороваться," - подумал Ангел угрюмо.        Вскоре стало тихо. Хэнк сидел за столом, Хейзер решила побыть уборщицей и, напевая себе под нос мелодию, принялась протирать полы шваброй. Лазарет принял невыносимо скучный, неживой вид; начал утомлять своим бездействием и пустотой. Вздыхая, Уоррен успел пожалеть о том, что не поговорил с ним "А что бы я сказал? Что его друг кретин и мне не нравится?" - рассуждал он, вспоминая все, что успел наговорить небезызвестный Питер Максимофф, стоя рядом с его койкой. Петушиный хохолок. Нелепость! Ноздри вздулись от негодования — Уортингтон не был доволен комментарием о причёске, ещё больше его злило то, что он не может посмотреть в зеркало и сам сделать выводы. Всё стало каким-то бесячим: и Зверь, горбатящийся над макулатурой, и медсестра, хлюпающая половой щёткой. А что, если он выглядел плохо? "Блять," - думал Ангел, тревожно глядя из стороны в сторону, будто, что в одной, что в другой ширме было его спасение — ответ выглядит он хорошо или нет.        — Хэнк! Хэ-э-энк! — позвал Уоррен, нетерпеливо тарабаня пальцами по кушетке. Ему было неприятно, но он продолжал это делать, — Земля вызывает синюю морду!        — Что тебе нужно? — с большими паузами проговорил Зверь, потирая переносицу.        — Я хорошо выгляжу?        — В каком-то смысле.        — В каком, блять, конкретно? — рассердился Ангел. Он не хотел слышать прозрачных ответов на жизненно-важные вопросы.        — Ну... — протянул он, мигом вытягивая из бумажного королевства на своём столе тёмную планшетку и пробегаясь по ней глазами, — Для парня, который пережил авиакатастрофу, ты выглядишь более, чем хорошо. Кости срослись правильно и уже окрепли, почти все органы в норме...        — Это всё конечно круто, но я красивый?        Хэнк покрутил головой, разглядывая, чем очень сильно озадачил Уоррена.        — Я сомневаюсь, что могу ответить на этот вопрос. Спроси у Хейзер.        Медсестра специально повернулась к нему и премило улыбнулась. Лицо у Ангела тут же стало кислым. Она увидела это и, оскорбившись, вернулась к уборке.        — К слову о костях. Что это значит? — полюбопытствовал он, надеясь услышать благоприятные прогнозы вроде позволения перевернуться на живот.        — Уже необязательно носить гипс. Не считая крыльев, твой скелет в полном порядке.        Уоррен скептически отнёсся к этому заявлению. ''В голове не укладывается,'' - думал юноша, нахмурив лоб. Он не имел знаний в области медицины, не всегда понимал то, что ему говорили врачи, но это не мешало ему думать, что с ним что-то не так. Не считая кровоточащей спины, кучи металлолома за спиной.        — Почему тогда у меня всё болит?        — Твои кости очень лёгкие, поэтому напрягаются гораздо больше, чем кости среднестатистического человека. Они очень прочные, поэтому не ломаются, как бы сильно не болели.        — Тебя не задрало говорить одно и то же в сотый раз?        — Нет, потому что это потрясающе! Ты практически соткан из органической стали! За всю жизнь я встречал только двух железных людей, и один из них — ты.        Архангел не переменился в лице. Весь вид его говорил о том, как ему безразличны собственные кости. Как человека практичного, Уоррена беспокоили лишь способы избавления от боли, и, кажется, Маккой, недолго глядя на него, это понял.        — Думаю, нужно больше развивать конечности. Не помешает есть больше мяса с крупой.        Уоррен откинул голову, поморщился от боли и томно вздохнул. ''Теперь вместо безвкусной каши и супа, я буду есть безвкусную тушёнку с фасолью. Зашибись,'' - предвкушал он разочарованно. Ему не нравились причитания о правильном питании, даже не смотря на то, что еда всегда могла поднять ему настроение (особенно если она пахла остро и была хрустящей). Дело было даже не Звере, сейчас он капризничал из-за привычки, полностью понимая, что спорить с докторами: взрослые дают наказ, а Уоррен Уортингтон III, как порядочный и уважающий себя человек, начинает упрямо топать ножкой.        От безделья он уставился в потолок, на котором, к несчастью, не было ни трещин, ни пятен, не панелек с серой крапинкой, которые можно было бы пересчитать. Простой и скучный белый потолок, такой же простой и скучный как пол, стены и двери. ''Это какой-то кошмар,'' - думал юноша, тоскливо поглядывая на медленно ползущую стрелку часов. Перспектива провести целый день в полном одиночестве выводила его из себя.        Утренний инцидент сам начал лезть в голову. Уоррен не понимал, кто его ломанул прикидываться спящим. Он испытывал смешанные чувства, когда представлял возможное знакомство с Питером Максимоффым. Что бы Ангел сказал парню, с которым тот хочет общаться просто потому что хочет? А может быть будет правильнее спросить «что бы Ангел сказал парню, с которым тот хочет общаться, не потому что чувствует себя виноватым»? Жалостные мысли его раздражали ещё больше, чем понимание того, что ему предпочли другого. ''Что Курт в нём нашёл?'' - гадал Уоррен. Чувство юмора так называемого Ртути его не впечатлило. Стиль седого подростка тоже не зарекомендовывал Питера в глазах Уоррена. Юноша упорно ходил вокруг да около, воображая что же расчудесное достоинство может у Максимоффа, какого нет у него.        Ленивый взгляд приклеился к правой руке. Крахмально-белый чистый гипс навевал грусть и досаду, оттого что никто ничего на нём не написал. Наверняка, у него почерк был кривым, малоразборчивым, как у совсем юного школяра. Старался ли он выводить свою роспись или скромно рисовал на важных полях крестик? Поигрывая костяшками, Ангел закрыл глаза и на слух начал определять, кто чем занимался. Лампочка потрескивала над потолком, Хэнк что-то размашисто чиркал ручкой, Хейзер цокала каблуками. Всё это нагоняло убогой дрёмы. "Собственно, почему бы и нет. Если буду нужен, разбудят," - подумал Ангел, ожидая что его никто будить в ближайшее время не станет. Он хотел спать до темноты, чтобы вечером, непременно увидев Змея, сказать ему, какой у него исключительный вкус на друзей-придурков.

***

       У Уоррена не получилось уснуть. Мешало что-то. В какое-то время дня в лазарете становилось слишком шумно. В другой раз зверски началась чесаться спина. Сразу после зуда, его замучила липкость. Ангел вскипал каждые несколько пятиминуток с интервалом в пару часов, когда его донимали с разминкой. ''Бывают дни, когда тут не так убого?'' - думал он, тоскливо оглядываясь на часы.        — Такое чувство, будто у вас в саду гребаный Диснейленд, — заявил Уортингтон сердито, когда Хейзер покинула лазарет до следующего утра.        — Я сильно сомневаюсь, что они весь день провели в саду, — сказано с усмешкой.        Ангел вдруг заколебался. Почему Хэнк полагает, что они могли быть ещё где-то, кроме как во дворе?        — Схуяли ты сомневаешься? — реже, чем нужно было поинтересовался обеспокоенный Уоррен.        Повисла тишина. Взгляд снова прилип к часам — стрелки, как будто на зло ему, гуляли по циферблату медленно, с большой неохотой. ''Тренировку никто не отменял,'' - подумал Уортингтон, прикидывая, вернётся ли Змей за полчаса, успеет ли хоть на секунду заглянуть в лазарет. За окном побагровело.        ''Где он?'' - задумался он, невольно ощущая тревогу. Уоррен не мог вообразить, как синий бес гуляет со своим дружком где-то в людном месте. Он не по наслышке знал, каково ловить на себе взгляды прохожих. Жаль, что не все они были .        Голова сама собой повернулась на бок, и Уоррен ясно увидел перед собой тарелку, принесённую утром. Любопытство охватило его мгновенно: он приподнялся так высоко, как мог, и живо начал разглядывать содержимое. ''Как по-английски...'' - ухмыляясь, заметил Ангел. Даже несмотря на то, что каша была холодной, она была съедена.        А черта всё не было.        Уоррену это уже начало надоедать. Он не дворняжка, чтобы весь вечер ждать его визита.        — Разбуди завтра пораньше. Хочу с утра этому засранцу пару ласковых сказать.        — Уоррен, почему ты думаешь, что можно обращаться с мной, или с Хейзер, или с Куртом, как со своей прислугой?        — А почему ты думаешь, что нельзя? [В ВОСКРЕСЕНЬЕ]        Первым, кого увидел Уоррен утром, был Хэнк. Он проснулся несколько раньше, чем Зверь успел войти в больничное крыло, и потому встречал его с большим вниманием. Ангел неотрывно, с каким-то предвкушением преследовал взглядом каждое его движение. А Хэнк поздоровался и занялся привычными делами: помыл опорожниловку, успокоил гудящие машины и вернулся на службу пергамену.        Что-то не так. И дело было не в бумаге.        Он посмотрел на часы, указывающие не столько на восемь и двенадцать, а сколько на количество человек, которое должно находится в лазарете. Насколько ему было известно, никаким арифметическим способом нельзя было соединить восемь и двенадцать, чтобы получить три; но так и было: стрелки говорят «восемь и двенадцать» — глаза находят «три». В неделе Уоррена был только один день, когда «восемь и двенадцать» не означало «три». Четверг. Утром по четвергам в лазарете было четыре человека (три и Хейзер). Но сегодняшний день четвергом почему-то не был.        "Никогда не опаздывал," - напомнил себе Уоррен, нахмуриваясь. Проспал? Заболел? Потерялся в городе? Ангел не знал, что и думать. А Хэнк выглядел обыкновенно нормально, будто бы ничего и не случилось. Черкал бы на своих бумажках и дальше, если бы у Уортингтона не закончилось терпение.        — Всë ещë клеишь доки? — раздражённо поинтересовался он.        — Вроде того.        — Сейчас придумаешь биографию до или после переезда?        — Тебя это не касается.        — А ты написал в графе отцовства своë имя? Ну признайся, хотелось же.        — Почему тебе так интересно? — теперь уже он выглядел недовольным.        — А кому бы не было интересно? Объясни на пальцах, почему ты дни напролет делаешь аппликации, как какой-то дошкольник, когда Ксавьер может нанять опытного фармазона?        Хэнк закатил глаза, оставив Уоррена без ответа. Ангел держался стоически под натиском жужжания его ручки. А Зверь писал, и писал, не замечая напряжения, которое излучал раненный. Делу МакКой отдавался полностью: усердие на лице сменялось скукой, скука — озадаченностью, озадаченность — ступором, ступор — отчаянием, отчаяние — вдохновением, а вдохновение, как ни странно, усердием.        — И все-таки, — устало протянул Уоррен, — Почему?        Хэнк вздохнул и тяжело посмотрел на Ангела. Тот был неумолим: глядел, ждал ответа, казалось, готов был совершить какую-нибудь глупость, чтобы выбить из единственного собеседника слово, лишь бы не лежать в тишине. Уортингтон ощущал, как МакКой напрягается, заставляя себя быть вежливым.        — Я уже говорил. Могу и хочу.        Выстонаный вздох. Его окружали нелюди. На фоне «чистых энтузиастов» Хейзер выглядела нормальной. Кто бы мог подумать, что нелёгкая принесет его в место, где будет почётно иметь интеллект выше низкого? У Уоррена возникла потребность изменить русло разговора – ещë чуть-чуть и он опять начал бы про себя плеваться ядом.        — Что вы с рыженькой прячете?        — Не понял.        — Не притворяйся, я видел эти взгляды.        — Я не притворяюсь... Мы просто давние друзья, — неразборчиво пробормотал Зверь.        Уоррен, конечно, думал об известной синей морде и хотел склонить беседу к ней. Себе на беду Хэнк понял его не дóлжно. А тот не собирался очевидные вещи без внимания. Когда ещё выпадет возможность?        — Друзья, значит, — незатейливо проговорил он, складывая пальцы в легкий переплëт. Сквозь веки ангел чувствовал, как собеседник тушуется. Чужая тревога чутким слэпом играла на струнах его самолюбия.        — Ты не поймешь.        — Я не пойму? У меня было две девушки. И с обеими я дружил. Прежде чем залезть им под юбку.        Уоррен рано понял, что ложь звучит правдоподобно, если в ней есть хотя бы полпинты истины. Первые приятели верили, что в его поместье живёт настоящий белоголовый орлан. И ведь с каком-то смысле так и случилось; жаль, после того, как он опозорился на дне рождения. Обманывать взрослых, к собственному удивлению, он мог лучше, чем ровесников. Нянечки почему-то никогда не вспоминали, сколько булочек осталось на креманке; учителя зачем-то верили ему на слово, когда он говорил, что тоже принимал участие в совместной работе; да и у берлинской камелии не возникло сомнений, что у него есть средства покрыть её время. Но самый нужный момент лучшая мутация дала осечку. Как ни крутился Уоррен, папа всё-таки зашёл в ванную и, конечно, всё понял.        — Целых две. И долго вы после дружили, Дон Жуан?        Жевалка дернулась. Ещё бы похлопал.        — А зачем? Всë, что могли, они уже дали.        У него не получилось звучать беспечно. Маккой даже не посмотрел на него. Его мина вернулась в прежний вид, как будто его никто, кроме стен не окружал. Кажется, улыбался.        Койка стала нестерпимо бугристой. Смеялся над ним! Он чувствовал в горле силы вдавить его в грязь, накинув сверху чего по обиднее. Он знал, что Хэнк не сможет привлечь еë больше, чем камень под ногами. Наверняка тот тоже думал об этом. Ещë бы. Такие соплежуи встречались Уоррену не редко и не часто; даже в августейших кругах были подобные уникумы. Убежденные в собственной никчемности, они ничего не делали и оставались собой, надеясь на что-то. На кого-то. Их вера во внешние силы казалась ему тщеславной.        Они все были такими жалкими. Но хуже них был только один человек – и хорошо, что его не было не рядом.        И потому он уже открыл рот, разомкнул сухие слипшиеся губы, набрал воздуха да побольше, чтобы изобразить рыбу. Выброшенную на берег. Хэнк ничего не сделал — кажется, он вовсе и не ухмылялся.        — Ты мог бы сказать что-то в духе «Так говорят только брошенки» или типа того.        — А зачем? Ты припираешься, потому что голоден.        — Не всегда же, — угрюмо пробубнил он в ответ, — К слову, долго ещë ждать кормилицу?        Хэнк смотрел прямо на него. Как будто не услышал. Как будто не понимал. Он мог бы спрятаться в белом море, как делал это обычно, если бы не хотел разговаривать.        — Хочу, чтобы он узнал про отчима от меня, — без намека на спесь сказал Уоррен, не сводя с того глаз.        На лбу залегла морщинка. Он явно подбирал слова.        — Я не собираюсь... В смысле, я мог бы, если бы он нуждался в этом или сказал бы, что хочет...        — А Мистик не будет против?        — Нет. Наверное. Я умею находить подход к детям.        Под его усмешкой Зверь натянуто улыбнулся.        — Она знает, как хорошо мы ладим?        — Она знает, как хорошо вы ладите, — мальчик зря не обратил внимание на тон этой реплики.        Уоррен мечтательно закатил глаза, замычав.        — Что?        — Лестно, что меня уже кто-то обсуждает с мамой. Считаю, это уважительная причина для опоздания.        Маккой опять ускользнул в пучину размышлений. Глаза его уперлись в никуда. Застыл. Какая муха его укусила?        — Да. Да, наверное, — вспомнив о разговоре, вдруг сказал он.        Ручка уронилась в подтверждение его слов. Мальчик сосчитал до десяти после того, как тот закончил трепыхаться, и поинтересовался:        — Что-то случилось?        — Да!        — Да?        — Кхм... Да. Я сделал тебе тревожную кнопку.        Его взгляд оживился, засверкал любопытством. Уоррен предположил, что это какая-то разновидность душевного заболевания, но предпочел показаться удивленным. Чрезмерная жалость могла дурно сказаться на их «дружбе».        Хэнк возник рядом, отыскав за ширмой своë детище. Темная коробчонка смотрела на него темно-синим плоским глазом закрепилась на поручне. Уортингтон не видал и обыкновенной сигналки, и потому не переминул сразу же нажать. Халат загудел, вызвав у творца улыбку. "Помилуй Боже этих нищебродов," - подумал Уоррен про себя.        — А где же знаменитый крест?        — Он на панельке, — с жаром ответил Хэнк, оказавшийся у его ног, — Ещë я сделал запасные модели. Конечно, вряд ли они пригодятся, ведь она не сломается. Возразить было нечем. Но от этого конопушка не стала ему милее. Он предполагал для чего она. Ему как будто положили в рот иглу и заставляли глотать.        — Я теперь ночую один, — он уже не притворялся.        — Круто, скажи?        Неудивительно, что его лицо просияло после этих слов. Хэнк наверняка думал о том, что отныне спутником ночи для него станет тишина и покой кабинета. Какой он? Чем его уголок мог быть лучше целого крыла с подсобкой? С такими амбициями Зверь умещался только в ветхую конуру. Он не смотрел более на него.        Уоррен, конечно, выдавил из себя три смешинки, такие же тухлые, как и их холенная «дружба». Он сразу же запретил себе думать о каких-то внезапных визитах. Однажды Уоррен уже понадеялся на одного человека. Даже не так, он не единожды надеялся на неё.        В тот день он стоически оборонялся от любой попытки завести беседу. Это было непросто, не потому что Хэнк пытался сгладить углы и рассказать ему о своей дурацкой кнопке. Это было непросто, и не потому что ему сломали ноги заново, а потом вправили их обратно. Это было непросто, даже не потому что пришедшая Хейзер близко не была той девушкой, которую он хотел бы видеть рядом. Он потерял главный резон опустошающей печали. Может быть, он сам потерялся? Превышенная доза обезбола, конечно, в том подсобила знатно: трудно сосредоточится на крысе, бегущей с тонущего корабля, когда твой оплот штормят сине-зеленые волны. Марево было темным, того и гляди морского дьявола пропустишь. Хоть звучит это и странно, но ему хотелось взглянуть на него. Уоррен не понимал, где сон, а где явь. Наверное, мальчик не заснул в ту ночь, потому что в ином случае демон позволил бы себя увидеть. [В ПОНЕДЕЛЬНИК]        Молчанку не сломил даже щедрый завтрак из пары сэндвичей, салатовой тарелки и сока. Даже смехотворные визги Хейзер, когда она доставала из под него тряпку, не разжалобили его. И обед аж их двух блюд не смог его растормошить. Он как будто ждал второго пришествия.        Ему казалось, что стрелки назло не хотят вставать ровно. Почему-то Уоррен боялся, что когда меж ним и половиной четвертого встанет ровно одно деление, злосчастная палочка просто остановится или того хуже – пойдëт в обратную сторону.        Тридцать четыре. Уоррен затаил дыхание и навострил уши.        Тридцать пять. Обитатели крыла как будто ничего не заметили.        Тридцать шесть. "Я как-то не так считаю, наверное," - подумал он, подозревая в случившимся совсем иное. Он делил циферблатные дуги и так и сяк, вслушиваясь в пищание кардио и дрязг ламп, пока что-то в желудке настырно кусалось. С Бетти такого не было. Да и вряд ли уже когда-нибудь будет. А меж тем минуло десять от нового часа.        Хейзер, казалось, заметила, что кого-то не хватает, и была необыкновенно невесела: мыла пол, ничего не напевая, мерила давление с лицом, будто у пациента четвёртая стадия рака. Общая тоска могла бы подарить им даже безобидную беседу. Оба молчали. Она дважды пыталась развести Зверя на объяснения; тот невнятно говорил о несуществующих вещах вроде «других дел» или «срочных дел». Сомнения Уоррена крепли.        Медсестра удобно оставила их ради естественной нужды.        — Ты знаешь то, чего не знаю я.        — Так и есть, — пожал плечами Хэнк. Видимо, он решил играть в дурака до победного. Плохая сноровка вызвала в нем усмешку. Уоррен и не с такими имбецилами договаривался.        — Этот его дружок – мутный тип.        — Не в общепринятом понимании. Но криминал, — он подавил усмешку, — в его жизни был.        Ладонь вспрели. Ангел не подал виду. Он и сам преступал черту. Разница была лишь в том, что с ним было безопаснее, и неважно какие статьи какой страны он нарушил.        — И что-то случилось.        — Да. Наверное, — остановился на полуслове. Понял, прозвучило дико. Уоррену было все равно на контекст – его неясные догадки оказались верны.        — И Мистик в курсе.        Зверь извлек урок из прошлого допроса, отложив всю канцелярию. Как безумец, он восседал на стуле, не находя рукам естественной позы. Уоррен слышал его крики так, словно его рот не был закрыт.        — Значит, ты тоже что-то знаешь.        Очевидно, Зверь уповал на чудо. Неужели он ждал, что прекрасная дама скоро спасëт его, чудище, от настырного рыцаря? "Да кем ты себя возомнил?" - хотелось сказать ему. С Уорреном такие штуки работали только в одном случае, и, о горе, это был не он.        — С ним всë нормально?        — Да.        — Он сейчас здесь?        — Ты видишь его в этой комнате?        — Нахер иди!        Ангел глядел презрительно. Хватает же у кого-то совести топорно ерничать, когда у других на уме настоящие проблемы!        — Да в школе он, в школе! Устал. Вот и всё объяснение.        — Это он так сказал?        Гаденыш молчал. Ответы все равно не вязались. Если он устал, то как всë может быть нормально?        — Насколько же утомительной должна быть простая прогулка? — ему следовало так говорить. Немного беспечно, чтобы вызвать зудящее раздражение.        Зверь спрятал лицо в бумагах, словно то была надежная баррикада.        — Мне кажется, ты так щеришься, потому что в этом замешан кто-то важный для тебя.        Нога его дергалась. Предполагалось, что дальше не случится ничего хорошего, и потому Уортингтон рассчитывал это увидеть. Сложно врать, когда вот-вот задохнешься от злости.        — У твоей проблемы только одно решение: поговори с Мистик. Вы выясните отношения, а мы...        Шлепнула стопа.        — Почему ты не думаешь, что он мог сбежать от тебя?        Дверь открылась до того, как раздался гневливый возглас.        Надежда на то, что Зверь передаст ей пульт приема сигнала, растаяла. Никто не решался заговорить. Все работали молча. Даже Уоррен работал – не сходил с ума. Это было похоже на сон, который закончится тем, что потолок изрежется в полосы, а заместо него от дождя из кошек и собак его закроет знакомое лицо, имя которого никогда не воспрянет из забвения.        Тишина не оставляла Уоррену выбора.        Мальчик был обречен думать.        Вспоминать о ней.        Злиться на него.        Он даже не заметил, как медсестра выключила свет и в последний раз хлопнула дверью. Она наверняка возвращалась домой, потому что кто-то ждал. Так почему же он..?        Неужели на минувшую субботу передавали что-то исключительное? Это был простой летний день; ни гроз, ни буранов, даже метеоритов не было слышно. Он закончился, и всë, что успело произойти в нем, тоже. Но почему же тогда..?        Ангел никогда не считал его умным, но разве так быстро забыть о великолепно вредной привычке — не верх тупости? Разве что нашлись дела поважнее. Но что это могло быть? Мир уже спасли, выдохнули, даже с другом позависали! У него не было причин не быть здесь. Так зачем же..?        И тем не менее.        "Предатель..." - впервые подумал Уоррен. Было бы справедливым уступить это злое слово даме, но она ведь не давала ему надежды! Бетти всегда была холодной. Мальчик ждал её потому что был идиотом, а его — потому что тот был идиотом. Имбецилом. Законченным дегенератом. Но клясть его непомерное, слащавое добродушие было уже не ново. Это было нечестно! Несправедливо! Уоррен за всю свою маленькую жизнь не успел натворить ничего столь же безобразного! Зачем было кормить его заботой и вниманием? Чтобы сейчас кости дрожали от досады? Чтобы его ели догадки? И ведь даже не догадался предупредить! И когда теперь они увидятся? Сколько он обречён быть один с парочкой отморозков? До пятницы он кое-как дотянет, но дальше... С субботы уже начиналась вечность. Глухая, сырая, тëмная. Экзистенциальная. Уортингтон наморщился: придержи он колкости, то Хэнк, в теории, мог бы и передать весточку-другую. Извинения могли бы приблизить желанную встречу (конечно, и подрастопить лëд было бы не лишне), но Уортингтон смотрел на такой исход сквозь пальцы.        Почему-то эта мера не была просто ложью во благо. Это определённо была уловка, настолько хитрая, что казалось, будто её ниспослали. [НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ]        —... Я знаю, звучит бредово.        — Ничего подобного. В научном обществе давно ходят слухи о таком явлении.        — Правда? И какие мысли?        — Никто не стремится проверить эту гипотезу. В основном, разговоры о музыке заходят тогда, когда заканчиваются бесконечные трëпы о гене Икс и СПИДе.        — Ох... Не везёт же некоторым.        — Не везёт оказаться рядом с Бобби Галло, когда речь заходит об этом. Никогда не думала перебраться в Балтимор?        — Мне и здесь чудесно. К тому же, когда малыш подрастëт, я планирую вернуться.        — Здóрово.        За бессмысленным, убогим стрекотанием прошло уже несколько часов. Им ничего не мешало.        — Возвращаясь к теме разговора... И до, и после рождения мать включала мне классику. В своë время Шостакович был для меня прорывом. Я слушал его класса до восьмого... Там надо было поступать в Гарвард и как-то времени перестало хватать.        — Если он будет хоть чуть-чуть похож на тебя, я буду счастлива, — еë лицо сияло так ярко, что Уоррена могло вырвать на халат держащего его Хэнка.        — Могу посоветовать «Большой деревенский вальс».        — Это что?        — Это Чайковский.        — А что-нибудь вроде Моцарта ты знаешь?        — На мой непрофессиональный взгляд «Лакримоса» жуткая. Но вальсы – ещë ничего.        — Так... А что-то из Баха?        — Девятая и одиннадцая.        — Я запомню: бах-девять-один-один.        И пока они обсуждали чью-то «Фа-соль», до мальчика доходило «ля-ля» на репите.        — О, со школы помню ещë «Времена года». Это подойдёт?        — Да, Вивальди хорош. Если малыш будет отвечать на сложную музыку, то можно попробовать и Паганини.        — Или Вагнера, если нужен совсем тяжеляк.        Она умолкла от растерянности, когда же еë учитель – от злости. Уоррену нравилось, смотря на него снизу вверх, чувствовать превосходство. Им было все равно на Вагнера, на музыку, на всë, о чем они счастливó щебетали намедни. К подобным миазмам у него грозился выработаться иммунитет.        От злобных переглядок отвлек жестяной звон и придушенный вдох.        — Что такое?        — Наверное линька. Сейчас июль? Тогда да, линька, — резюмировал Уоррен, откинув голову.        — Э-э-э... Пожалуй, тебе стоит на это взглянуть.        — Никогда такой жути не видела, да? — она не увидела его самодовольную улыбку, отвернувшись отложить выпавшие перья. Зачем-то их накрыло полотенцем.        — Как думаешь, новые будут металлическими?        Хэнк молча уложил его обратно. Морда стала такой выразительной, что не заподозрить что-то было бы глупостью.        — Для синего ты какой-то бледный.        Сказано в затылок. Они стеночкой застыли у свертка, чтобы оглушительно помолчать.        — Да бросьте, там не может ничего такого!        — Просто засохшая кровь, — пожал плечами Хэнк, прокашлявшись.        — И поэтому вы так пересрались? Никогда раньше такого не видели?        — Не поверишь, но обычным санитарам не каждый день в руки падают железные перья.        Возразить было нечем. Но не та досада его грызла.        — Слушай, Уоррен... — подала голос Хейзер, — Насколько вообще важны для тебя крылья?        Его недоуменный взгляд Зверь встретил, скрестив руки.        — К чему это?        — Вот если бы была возможность жить без них, какое решение ты бы принял?        — Выбирали бы родители.        — Представь это после дня рождения, — предложил Хэнк, явно раздражëнный.        — У тебя могла бы быть обычная жизнь обычного человека. Конечно, останутся аномально высокая температура тела, сила и другие особенности...        — Ты бы выбрал бы это, будь возможность отрастить пуховые перья?        Уоррен вспомнил о кожанке, подцепленной в дешëвом магазинчике на севере Фридрихсхайна. Носить еë было удовольствием. Даже не всегда футбулка пригождалась. Раньше он складывал крылья под домашней одеждой, стараясь не замечать уродские бугры, которые ни один нормальный размер не мог скрыть.        Вспороть ту куртку было всë равно что напроситься на неприятности. Но беды начались тогда, когда он взял билет в один конец. И они стоили того. Те пятнадцать минут, что он держал их расправленными, стоили каждого упущенного удара, каждой сломанной косточки, каждого дня здесь.        — Вы не ответили на мой вопрос.        — Чарльз пытается связаться с Магнето. Уже которую неделю.        — Если он надел шлем... У нас скоро будут проблемы.        Он хотел сказать, у Людей-икс будут проблемы. Вдруг игла вонзилась в Уоррену сердце.        — Погодите... Он же не станет...        — Маловероятно. Своих Эрик не тронет, особенно детей.        Напрасно он выдохнул.        — Вы знаете наверняка, что перья отрастут?        — Я уверен в этом, — так искренне, что Ангел мог бы позавидовать. Обе его чаши были равно желанными и горькими – хуже всего было то, что прятаться от них теперь бесполезно. Решить придется.        — Мне нужно подумать, — быстро сказал он, как будто боясь возражений, — И, может, посоветоваться с кем-то.        — Всегда готов помочь. К сожалению.        — Я имел ввиду кого-то с более свежим взглядом на вещи.        Звуки недовольства стали колыбелью полуденной дремы. Он не уснул по-настоящему, но по ощущениям смог отрезать где-то половину суток. Уоррену стоило начать учиться так ловко проматывать время – мало ли сколько придется ждать его пришествия. Не сказать, что дневной сон дался ему просто: дышать в меру громко, не бегать зрачками и шевелить пальцами как можно реже было очень утомительно.        В какой-то момент Уортингтон поймал себя мысли, что слишком переживает из-за чужой задницы. Это случилось тогда, когда он, опять перебрав самые немыслимые причины небытия здесь, с содроганием вспомнил о прочем.        Интересно, как много крови он потерял? И как много донорской потеряли его горе-спасатели?        В своëм будущем он их не видел. Или не всех. Или не только Бетти.        Сперва Уоррен твердо решил, что не намерен таскать на горбу металлолом всю жизнь; проще парой росчерков пера еë закончить, когда никто не видит.        "Он будет счастлив, когда увидит меня без крыльев. И мама обрадуется. Я смогу вернутся в Академию," - подумал Уоррен, представляя, как прижмут к себе его родные руки. Как сдавят шею своим спокойствием, как защемят грудь своими надеждами. Почему-то эти мысли оказались не настолько ужасными, чтобы быстренько от них откреститься.        Он попробовал вообразить жизнь с крыльями, благо, это было не трудно. Небо. Тяжёлый воздух. Холод. Высота для него, что солнце для зелени. Зов для потерянного. Америка для Колумба. Уоррен спросил себя, готов ли он пожертвовать свободой ради этого чувства. Сможет ли он прожить остаток дней, зная, что за ним следят? Не просто следят, а выжидают момента, чтобы протянуть железную руку. С этим пришлось бы подзаморочиться. Он почему-то подумал о Портленде, его окрестностях. Может, есть смысл опять спрятаться за океаном. "Я мог бы стать хорошим брокером. Надо будет свести татушки..." - возникло вдруг в уме. Ангел живо представил непыльный уголок между пятым и шестым этажом – главное, чтобы нормальной были кровать и ванная. Под «нормальным» Уортингтон обычно понимал «большой». На языке ощутился привкус крекеров, крошащихся даже от взгляда, замороженных котлет и дешëвой лапши. Не самая худшая жизнь. Если заливать еë чем-то нормальным хотя бы по пятницам.        И хотя Уоррена нищета пугала меньше, чем скрытность, он не слишком фантазировал об этом. Может быть, его нервировала мысль о том, что ради этого сценария придëтся где-то доучиться; может быть, другой внутренний предохранитель.        Если кто-то подтасовал карты, то нужно было жульничать в ответ. Любой Уортингтон это умел, любил, считал единственно правильным. Никакой другой щеки – только расчетливая подножка. Даже если речь шла о генетике.        Почему-то в этот раз рацио дало сбой. «Не хочу» было таким сильным, не было ни одно «хочу» в его жизни.        Забыв про «роль», он тяжело вздохнул. [В ЧЕТВЕРГ]        Мальчик зарëкся долго притворяться спящим днëм. Если раньше ему снилось ничего, то в минувшую ночь он мог в любую минуту открыть глаза и полюбоваться темнотой, не потеряв ни одной мелочи ни в коем из пространств. Страшно было представить, что случится с ним утром.        Ангел напрочь позабыл все упрëки в адрес их болтовни. Голоса теперь ласкали слух. Конечно, не будь меж ними взаимной неприязни он не присоединился к беседе – его грела мысль о том, что, когда санитары натреплятся, появится недюжинная возможность.        Хэнк и Хейзер, заподозрив его во сне, решили обсудить статус кво. Милая-премилая миссис Хантингтон начала переживать, что без лишней помощи им придется не сладко, на что прелестнейший Маккой ей отвечал: "С ним больше четырëх рук не нужно. ". Сладко, аж зубы скрипят!        Возмущение. Таким было это чувство. Они не верили, что он может создать им проблем! Они хоть за человека-то его держали? Меж тем, в Уоррене проснулся дикий интерес. Можно выбрать, какие руки будут его лечить? И можно ли выбрать их бескомпромиссно? Уортингтон искренне не ждал, что в этом праве его ущемят.        Он сщурил взгляд на Хейзер. Ведь разок прогнать еë уже получилось.        Пальцы дрожали, когда она закрывала за ним дверь.        — Какой триместр?        — Второй, — дежурно ответила девушка, успев и повернуться, — О, доброе утро!        Если она так страстно гордиться тем, что трахалась без резинки, то Уоррен на правильном пути.        — Доброе-доброе... — загадочно вторил он, — Как самочувствие?        — Прекрасно...? Спасибо, что спросил.        — Это хорошо. Очень хорошо. В твоëм-то положении.        — Как мило, что ты это понял, — она, кажется, ничего не почувствовала, — Приснилось что-то особенное?        — Никак не вспомню. Нет такого чувства, будто ты что-то постоянно забываешь?        Еë ямочки неимоверно раздражали.        — Наверное, уже забыла.        Юноша помедлил. Думать о том, хорошо ли то, что он собирался сделать, не приходилось долго. Но ведь его цель была не настолько плоха, чтобы не отказаться от этой затеи?        — Это первая беременность?        — Да, а что?        — Планируете ещë?        — Ох, ну... Мне бы хотелось. Если доходы позволят, то мой муж, в целом, не против.        — Любопытно. Говорят, если в семье один ребëнок, то он вырастет самым здоровым и счастливым.        — Кто так говорит... — бормотала Хейзер.        — Прости, что? — невинный тон шел вразрез с повышенной громкостью.        — Ничего-ничего. Просто мыслю вслух.        — У большинства моих друзей есть братья или сестры. Один конкурент за родительскую любовь – ещë куда ни шло, а когда их два или больше... Ух. Как ни вспомню о них, так сразу мороз по коже: постоянные неврозы, сожаления о неоправданных надеждах... Один пытался вскрыться, чтобы его заметили, представляешь?        — Может быть, проблема твоих друзей в излишней свободе?        — Что ты имеешь ввиду?        — Ну, ты знаешь... Деньги, связи... Возможности...        Уоррен усмехнулся. Она как будто умоляла довести себя до ручки.        — Вполне может быть. Славно, что у твоего малыша всего этого не будет.        Предпочла не то, что не говорить, – даже не посмотрела с укоризной.        — Ты не задумывалась, как стрессы могут повлиять на плод?        — Я не стрессую.        — Даже когда я чуть не проткнул вас обоих крылом? Надо же. Просто Чудо-женщина.        Без приятного аппетита она подала завтрак.        — Интересно, что бы сказал твой партнёр, если б ты тогда сбросила лишний фунтик?        Они оба выразительно помолчали. Девушка не успела спрятать сердитый взгляд. Уоррен не притронулся к овсянке, но уже чувствовал сытость.        — Меня сильно пугает перспектива завести большую семью.        — Заметила, — сухо. "Ещë чуть-чуть," - думал он довольно.        — Ладно, слегка утрирую. Меня пугает перспектива жить со всеми этими людьми в одном здании. Каждого из них придется лично бесить, поздравлять с днëм рождения и прочая ерунда... Как в бараке, скажи?        Она, очевидно, не хотела вздыхать так громко, как получилось.        — Чего ты добиваешься?        — Я просто говорю. Будь здесь другие собеседники, был бы у меня хоть малейший резон доставать тебя?        — Вот и поделом, — дрожащим голосом сказала медсестра.        — Повтори.        — Я сказала: «Вот и поделом», — прокашлявшись, она действительно зазвучала, — Ты не достоин их. Особенно Курта.        Звук его имени, почти забытый, произвел немыслимый эффект.        — Знаешь, о чем я сожалею? О том, что отговаривал его делать новые шрамы. Я не встречал людей ничтожнее, уродливее этого парня. Больше чем я его презирает только родная мать. Змея придушить мало... Когда я больше всего нуждался в нëм, ублюдок бросил меня с ни чем, — Хейзер смотрела на него с ужасом, — Он увëл у меня девушку. Повесил на меня несколько статей. Смылся с чистой совестью. Я ненавижу Кэмерона Ходжа за это.        Язык прикусился. Оболгать Бетти ради цели в план не входило, но подумать об этом основательно Уоррен решил позже. Ей было не сомкнуть губ. Пусть она не выражала и толики жалости, но сказать что-то точно хотела.        — Что ты будешь делать, если у малыша будет ген Икс?        — Я не обязана отвечать на этот вопрос.        — Отправишь сюда, я угадал? И всë у него или неë будет, как в сказке. Цветочек вырастет в мутантской среде, без предубеждений, в тотальном комфорте и когда выйдет в реальный мир... так обрадуется!        Оставалось дожать совсем немного.        — А может, даже и хорошо, если он пройдëт через этот кошмар. Тогда его жизнь будет интересной и полной. Тогда он или она не будет обычным. Заурядным. И у других будет причина быть с ним рядом – хотя бы из жалости.        Она застыла. Шарик еë терпения витал среди хвойной рощи.        — Ответь, Хейзер, ты бы стала предлагать своему ребëнку избавиться от этого?        Уортингтон не дал времени подумать. Он вошëл в раж.        — Конечно, стала бы. Потому что ты хорошая мамочка Хейзер и вовсе не хочешь, чтобы кто-то близкий был особеннее, чем ты.        — Пошëл ты, Уоррен!        Куртка. Сумка. Дверь.        В слепом ничегонеделании он провел первый час. В ожидании кого-нибудь – второй. Наконец, оставшись без ужина, Уоррен призадумался.        Может быть настолько откровенные вещи даже для эпатажа не стоило рассказывать ей? Если б он мог повернуть время вспять, то непременно отговорил себя так щедро языком чесать. Наверное, был смысл спугнуть еë чем-то другим. Или вообще мирно договориться. ''Ну нет, это чересчур,'' - вовремя разубедил себя Ангел. Такими темпами, Бог весть кем, можно стать!        Дверь как будто смотрела на него, желая воззвать к пыльным низинам души — у Уортингтона там прятались моральные принципы. Относительно успешно: юношу не на шутку взволновало, как у его санитаров хватает совести так долго оставлять несчастного раненного без присмотра. Мальчик прежде не встречал подобных эгоистов.        А вдруг какой-нибудь школьник придёт со сломанной рукой или без головы и будет докучать ему нытьём? Хотя какая там голова — за всё это время ряды пациентов временно пополнись одной седовлаской и парочкой несговорчивых обморочников.        Легко постукивая по кнопке, Ангел дёргал пальцами ног. После одиозного шоу в пору было со всём почётом уволиться по собственному желанию и уступить место сиделки кому-то более прочному. Подходил ли он под это? ''Вот будет забавно, если у Ксавьера найдутся запасные кадры,'' - подумал он не без щеми в груди. Выбить каждое промежуточное звено будет непросто, по крайней мере муторно. Но ведь надо же как-то убить время в ожидании его?        Его лицо всплыло в памяти само собой — стыдящее и, как обычно, пристыжённое. Как будто эти гадости предназначались персонально ему. Даже самая уместная шутка вряд ли разбудит в нём улыбку. История уже дошла до его ушей или она была ещё только на задворках Хэнковского ума? К чему такой слезливой тряпке, как Хейзер, так долго держать всё в себе? А может, они уже всё знают? Уоррен словно увидел в потолке глаза — а может, они всё знают и поэтому...? ''Хэнк должен прийти... Он обязан, он отвечает за меня,'' - подумал мальчик, неуверенно глядя на часы-предатели. А он? А что его обязывало опять вернуться? Ярое желание мягко распечь Уоррена? Или не меньшая тоска по издевательствам? Почему-то в голову шли вещи неприятные, отталкивающие. Юноша неожиданно не смог сказать, что хорошего их связывало.        ''Это вовсе не иной случай. Это вообще ничто!'' - в сердцах протестовал Уоррен. Кто так не делал, не делает и впредь не станет? Кто не травил ранимых людей острыми словами? Для Уортингтона эта шутка — пустой звук, не более. Так может, и они тоже шутят? Изощренно, с подковыркой, чтобы горчинка долга сидела на языке и скреблась по черепушке. Нравоучительно издеваются, сатирично морализируют.        От ломанной комедии ещё с начала несло гнильцой, и, если не только Уоррену она осточертела, почему же сейчас он один?        Ангел нажал, стоило стрелкам встать у двенадцати и шести. Кнопка не издала ни звука ни с первого, ни с пятого раза. Через полчаса беспорядочного натыкания людей в лазарете не прибавилось, а ещё через столько же (но теперь уж под всякий тик-так) — не убавилось. Наверное, поэтому он не поставил знак качества.        Ему не стало грустнее; наоборот — список претензий пополнился. Бесспорно, ближе всего к вершине был он. За то, что так прохлаждался где-то не здесь, за всё вытекающее: невысказанные и невыслушанные обиды были весьма обширны. На следующем другой синий — криворукий (отсюда нищий, как мышь церковная) слюнтяй динозавровских времён, который ни защититься, ни соврать нормально не может. Уоррен из вредности не уступал второе место. А она... А она в первой сотке не обнаружилась. Никакая. Не совсем пустая, просто почти незнакомая.        Несмотря на все их недостатки, он ни на секунду не поверил, что про него забыли. Невозможно.        За окном родились первые сумерки. Зачем они приходят? Чтобы скрыть его унылую, мученическую рожу? Тогда зачем они уходят? Зачем они все уходят от него?        Что он им сделал? Это они устроили представление! Забыли о нём, обо всëм, что с ним связано, самое важное — о том, что связывает его и Уоррена, наивно надеясь хоть кого-то провести.        Что он им сделал? Всего лишь доставал занятого зверя. Не один раз. Всего лишь пожелал нерождëнному ребëнку стать жертвой травли. На мать ещë сверху накинул. Такой ли уж большой перегиб? Под холодными, бесчувственными крыльями словно в ответ зачесались старые ранки. Вспотели руки. Хорошо, что видели и слышали его только ширмы. От грохочущих воспоминаний кардио запел реквиемом. Заслужил ли хоть один ребëнок обречённых, отвращëнных взглядов родных и близких? Захлебываться в бессилии. Жить, зная, что окружающие тебя бояться или ненавидят. И, даже находя сородичей, всë портить. Даже гадкий недоносок вроде него не мог быть справедливо осуждëн на это кем-то свыше. Это явно было что-то земное, что-то, в чём был виноват человек. Человек, у которого был выбор. На ум пришла странная мысль: это был не кто-то из пренебрежительных врачей, родственников с плохой генетикой, друзей с заразными комплексами. Это был один маленький человек с большими проблемами за спиной. Этот человек был с ним в одной комнате.        А что он сделал не им? Были ли в его жизни люди, которых он не успел сильно обидеть? Уоррен знал, что такие были, он ещë помнил, как дарил им радость и её же пожинал. Была Кэнди. Какая Кэнди сейчас? Кэнди скучала, когда он сбежал? Будущий год у неё должен быть предвыпускным. А прислуга? Как часто эти безымянные головы думали о нём? Даже половины он не спровоцировал уйти, и половина тех случаев случилась ненарочно.        ''Я не всегда был мудаком...'' - вдруг понял Уоррен. В незрелого (ещё незрелее, чем сейчас), трепливого наивнячка влюблялись, ему завидовали. Забавно, но прежде он сказал бы о себе то же самое. Славный компанейский парень, у которого было всё, о чём можно было мечтать. Даже больше.        Ужасное озарение не заставило себя долго ждать. До того, как стать тем, кем он есть, он был счастливее. В текущем положении Уоррен ощущал это слишком остро. [УТРОМ ПРЕДВЫХОДНОГО ДНЯ]        Сон был рвущим, изматывающим. Уши словно провели ночь в окопах Ливана. Воспаленный мозг верно предпочёл выжечь любые подробности из памяти, и, наверное, как следствие, он чувствовал себя не тяжелее пуха. Лазарет наводнил странный шум за дверью — это были голоса в воде, помноженные на латынь и нечеловеческую аккомодацию.        С хрипом продрев веки, юноша увидел рай на земле. На тумбе, на табуретке, даже на собственном животе лежала еда, вреднее и вкуснее которой на целом свете было не найти. Уоррен отвык от сказочных застолий, но мог с уверенностью сказать, то, что он видел — до прекрасного омерзительно.        Нежнейшим равиолям с трюфелями не дóлжно было лежать вблизи хрустящих от одного лишь взгляда перчённых кесадилий; марсельская уха пришла бы в ужас от соседства с тарелкой канелле и профитролями, но хамоновой вырезке пришлось определенно хуже — от ласкового шерри её оторвали свежие, очищенные дурианы. На пиру не было того, чего бы он не пробовал. У каждого ломтика мяса, каждой ложки супа (приборов, к слову, нигде не наблюдалось) и сладкой мякотки был соблазнительный злодейский вкус дома. Отсутствие напитков его ничуть не смутило; при желании он мог съесть все сокровища и без того до обеда, не подавившись. А желание... было ещё каким: это были его любимые угощения с пылу с жару.        Мальчик оглянулся: всё те же зелёные ширмы, вся та же пустота. Никаких признаков Рождества или светопреставления, но грешно было бы за такую подачку не простить любое кощунство. Всё-таки они целого Зверя без сверхурочных оставили, чтобы компенсировать ужин. Слюни с Уорреном были согласны.        Стоило ему прилечь поудобнее (Ангел даже не заметил, как легко далось это движение!), как он сделал вдох. Конечно, гастрономический Босх не должен был пахнуть приятно, если не разбивать его на тонкие составляющие; но он и не должен был пахнуть чистой, перманентной серой.        Наконец-то усомнившись, Уоррен прислушался. Где-то этот картавый тон он слышал...        Сон был аппетитным, манящим. До мальчика не сразу дошло, что он закончился, когда шумиха сошла на нет и взгляд перестали тешить дорогие лакомства. Хэнк вяло мыл пол, Хейзер сидела за его столиком, показательно отвернувшись. Курт был на расстоянии вытянутой руки. У Уоррена дыхание спёрло. Уголок его рта дёрнулся, как в улыбке, но тут же лицо его стало мрачным — поневоле ангел тоже стал серьёзным.        — Bist du verrückt geworden? Wer muss man sein, um so mit einer Frau zu sprechen?! Verdammt, du weißt, dass sie in Position ist! Wie erklärst du das?        Как артиллерийский бой. Он никогда прежде не кричал. Может, это сон? От пят до пояса Ангела пробила легкая дрожь. Демон был неумолим. Глаза в глубоких чёрных синяках горели раскалённым золотом. Они всегда были такими большими? Уши и надутые щёки заплыли сливовой краской. Напряжённые костяшки поголубели. Та самая рубашка. Заштопана, смята. Хвост, чудесный хвост, метался, как ужаленный, хлестая ножки койки и пол и грозясь проткнуть, а не то и уронить «стенки».        — Я, в отличие от некоторых, никуда не исчезал на пустом месте. Да, ребятки? — улыбка была настоящей и ласковой. Он даже не заметил этого.        Адресаты тоже. Кто-то высоко вздохнул, кто-то хрипло прокашлялся.        — Denk nicht einmal daran, in ihre Richtung zu stottern! Argh! Meinem Zorn sind keine Grenzen gesetzt! Du hast ihn auch verarscht, oder? Du hast Glück, dass Hank mir nichts sagen will! Ich werde von deiner Bosheit und Arroganz zerrissen, Warren!        — Ох, тебе он тоже ничего не рассказывает? А я думал, я у него особенный.        — Его личная жизнь тебя не касается! — не выдержал Хэнк.        — Умолкни! У тебя была возможность выговориться, ты её просрал! Дважды!        Змей топнул ногой.        — Wie kannst du es wagen? — прошипел он, близко наклонившись, — Entschuldige dich! Und vor ihr auch!        Уоррен прикусил щёку изнутри. Задним числом он рассчитывал, что искреннего раскаяния будет достаточно.        — А сам извиниться не хочешь?        — Du bist der erste, — твердо сказал Курт, — Lass mich diesen Besuch nicht bereuen.        — Ладно! Хорошо!        Наверное, к этому всё и шло и впереди его ждут бо́льшие унижения. В худшем случае пришлось бы пресмыкаться перед родителями. Сейчас это всего лишь два (с половиной) незнакомца, которым он порядком надоел. Ангел вытянул шею — завтрак был на месте; того более, на подносе был какой-то симпатичный кулёк.        — Хэнк, Хейзер, я должен сказать вам кое-что важное. Не хочу указывать пальцем на не очень хороших людей, которые (напомню, если кто забыл) бросают беспомощных калек ни с того, ни с сего, поэтому... Я действительно где-то был очень резок. Возможно, даже я был не прав. Не правее некоторых.        Курт безучастно откинулся на спину. ''Что ж, это хотя бы от сердца,'' - крепчался Ангел.        — Я позволил себе лишнего. Особенно с тобой, Хейзер. То, что я сказал тебе не должна услышать ни одна мама. И Хэнк... Твоя кнопка... — он почти сказал «дурацкая», — требует доработки.        — С кнопкой... — он странно переглянулся с медсестрой, — Мой косяк. Обещаю, больше этого не повторится.        — Вот и круто.        Уоррен же снова посмотрел на Курта. Напротив него была загадка, которую можно было разбирать часами. Куда делся весь запал и дикая жажда извинений? Откуда эти синяки? Что вчера приключилось с ними? Насупившийся камень сидел задумчиво, сгорбившись. Видимо, вспоминал их забытые утренние ритуалы.        В животе ангела некто давал неоднозначные намёки. Превозмогая брезгливость от ссанья во рту, он потянулся за подносом. Хотя салат и маффин не были лишены достоинств, трапезничать в напряжённой компании было едва ли лучше чем совсем не есть, будучи одному. Убогие лица не могли не нервировать, но больше всего Уоррена цеплял, конечно же, он.        — Ich war bereit, vor Langeweile an die Wand zu klettern.        — Nun, wenigstens hat jemand eine ruhige Woche hinter sich.        — Du hättest es auch warnen können. Über Hank etwas übermitteln oder wenigstens kurz vorbeikommen.        — Ich konnte nicht.        Уоррен знал много трюков, крадущих внимание и разгоняющих самолюбие. Но Курт не выглядел так, будто желал расспросов.        — Hat das mit Raven zu tun?        Хвост пропустил удар.        — Es hat etwas mit deinem Freund zu tun, — резюмировал Уортингтон, без удовольствия отмечая перемены в его лице. Змей, видно, хотел скрестить руки, но ладони спутались и вышло так, что он сидел, почти обнимая себя.        — Also, ich erlaube es, den schreienden Kurt zurückzugeben und alles detailliert zu erzählen.        Краем глаза мальчик видел, как они поглядывали на них.        — Es ist eine lange Geschichte.        — Du warst fast eine ganze verdammte Woche weg. Sei nett, entschädige dich.        Вагнер невесело хохотнул.        — Alles war wunderbar. Wahrheit. Wir hatten eine tolle Zeit... Fast das ganze Geld haben wir auf Asteroiden gespült und die kleinen Dinge reichten nur für Süßigkeiten aus.        ''Ну хоть улыбаться не разучился,'' - обнадёженно подумал Ангел, разглядывая его лицо.        — Wir gingen am Kino vorbei. Dort standen Modelle; du weißt, wahrscheinlich in Lebensgröße. Peter hat dem Droiden sehr gut gefallen. Es war nicht flach, alles glänzte und sogar die Knöpfe blinkten... Er war groß. Und schwer... Ich habe nicht verstanden, warum jemand es aus Eisen gemacht hat. Sein Verlust wäre sofort bemerkt worden.        Вырисовывающаяся картинка была крайне неприятной.        — Ich wusste von den Gerüchten, die über Peter gingen. Es schien mir, als wäre es nur ein böser Witz. Sie klingt sogar lächerlich: Klaht... kalepta... Irgendwie so, im Allgemeinen. Sie reden über vieles, und wenn Sie jedem Klatsch glauben, werden die Ohren nicht ausreichen, und im Allgemeinen ist er mein Freund...        — Ist er ernsthaft?        — Peter hat mir nichts gesagt. Wir sind mit dem Bagger runtergefahren und dann ist er verschwunden. Ich sah den Droiden fliegen und dann lag Peter in der Tür. Ich habe nichts verstanden... Dann wurden wir in ein Zimmer gebracht. Es war sehr stickig und eng dort... Die Sicherheitsleute sprachen mit uns, der Direktor des Kinos... Sie zeigten Aufnahmen von den Kameras. Der Droide wurde verschraubt... Ich habe etwas gesagt, erinnere mich aber nicht...        Он говорил нетипично негромко.        — Die Polizei kam, dann der Professor. Raven war bei ihm. Ich hatte am meisten Angst, dass wir ins Gefängnis gebracht werden. Seltsam... Als wir zurückkamen, hat sie bereits mit uns gesprochen. Peter wurde gezwungen, Teppiche mit einer Bürste zu reinigen. Ich wurde zur Arbeit geschickt. Hier ist ein Flohmarkt im Keller. Jetzt gibt es eine große Fluktuation, außerdem haben sich fast alle getrennt ... Aber ich hatte einen schlimmen Job, also...        Пушок на шее встал дыбом. Уоррен приходил в ужас при мысли, что его здоровьем обеспокоен человек, который держит подростков в подземельях и принуждает их заниматься ерундой.        — Ich habe das Wichtigste nicht gehört, — вяло напомнил мальчик.        — Raven hat verboten zu kommen. Wenn ich nicht an der Theke saß, ging ich zu Wiederholungen oder bereitete mich darauf vor. Es stellt sich heraus, dass ich mit dem Studium Probleme habe. Nun, Training... Natürlich Training, — тон его был смертельно тоскливый. Наверное, он устал пересказывать именно эту часть истории. Но вдруг Курт немного воспрял, — Es scheint, dass es sie im Sommer nicht geben wird.        — Warum ist er so großzügig?        — Peter und Scott werden nach Hause gehen. Das haben wir letzte Nacht alles besprochen. Raven war oh, wie unzufrieden mit der Gesamtlösung, — ему как будто было стыдно улыбаться.        Она заочно теряла очки уважения так же быстро, как Ксавьер. К удивлению, от того, что собственная мать на фоне Мистик выигрывала, легче не становилось. Даже наоборот.        Уоррен сосредоточился на упразднении нагрузок на каникулы и выходе главного соперника из игры. Игра эта называлась «Загрести как можно больше внимания синего дурачка», и Уортингтону везло по-крупному.        — Как же круто.        — Вы закончили?        — Wir haben gerade erst angefangen, — нарочито грозно сказал Ангел.        Вид скривлённой рожи Хэнка — бальзам на сердце. Хейзер более губ не дула, а скучающе вертела исписанные ручки. В его маленькую Вселенную вернулся баланс. И Курт, словно очнувшись от сна, закрутился и торопливо достал из карманов толстый прямоугольник. Он протянул его Уоррену. Дажё без плёнки колода выглядела новенькой.        — Я обещал.        Он давил ухмылку в себе, пока не вспомнил кое-что. Как много стоит этот усталый взгляд, его присутствие здесь?        — Спасибо, — без намёка на иронию сказал Ангел.        Курт скромно заулыбался. Что-то в Уоррене среагировала так же, как при крике.        — Во что умеешь?        — В дур-р-рака.        — Хейзер, будешь с нами? Я буду играть молча, обещаю.        Она наклонила голову, но предпочла не отвечать. Демон лишь вздохнул.        — Ты что, не приняла мои искреннейшие извинения?        Уоррен простонал коротко, но так звучно, будто его не в бок тыкнули, а окатили ледяной водой.        Когда она всё же присоединилась (вытянув лицо так, будто делала им большое одолжение), Курт переместился на стену. Как бы сильно не хотелось стереть её в порошок в обычной карточной игре, Уортингтон быстро решился на сделку с совестью: всё-таки не каждый день любимые медсёстры сваливают с работы невыгодности декрета. Ангел ни на секунду не маялся мыслями о том, кто придёт ей на замену; его одурманила небывалая радость.