Черненое лезвие

«Не стоило мне просыпаться.» На Высокой стене Лотрика ему было холодно. Он еще чувствовал едва уловимое тепло угля, что сумел сохранить внутри себя, но его явно было недостаточно. Если пламя костра в Храме ощущалось по-настоящему жарким, то те костры, что Негорящий зажигал на стене, грели едва-едва. Потому жажда пробудилась в нем скоро, постепенно заглушая все остальные чувства. Он почти не мог разглядеть Лотрик, распластавшийся под стеной. Видел только бледно-оранжевое застывшее небо и далекие башни замка, один лишь взгляд на которые будоражил все его нутро голодом. Потому Негорящий старался смотреть только вперед. Здесь было много… существ, что были к нему враждебны. Он долго не решался вступить с ними в схватку; слишком сильна была в нем неуверенность в собственных силах. Он все еще не был готов приступить к исполнению долга. Впрочем, начинать он и не торопился. У костра голод ощущался не так болезненно, поэтому некоторое время Негорящий провел подле огня. Мысли все так же грызли его, но он уже начинал к этому привыкать. Он перестал ждать покоя на сердце. И постепенно ему становилось легче. По крайней мере, в это он пытался верить. В глубине души он желал того, чтобы в нем снова проснулся зверь. Под его личиной не было ничего, что могло бы испугать Негорящего. Он будто бы становился сильнее. Тело переставало быть таким хрупким, а голова становилась пустой. Может, именно такое обличье подходило Негорящим. Может, оно было тем, к чему Негорящему стоило стремиться. «Может, и она думает так? Может, этого ей бы от меня хотелось?» О Хранительнице он старался не вспоминать — слишком непонятными были все его мысли и чувства на ее счет. В некотором смысле она раздражала его — казалась слишком отстраненной, — но в то же время все его существо тянулось к ней. Негорящий еще не знал, на каком из этих ощущений ему следовало бы в итоге сделать акцент, поэтому изо всех сил пытался отложить эти размышления на потом. И все же Хранительница словно отказывалась уходить из его головы. Как и то, о чем она ему говорила. Сейчас он еще не имел представления ни о Повелителях Пепла, ни о возжигании Первого Пламени. Все слова Хранительницы, посвященные этому, были для него лишь словами. Не то, чтобы он жаждал в этом разобраться. Однако он уже начинал понимать, что никакого выбора у него не было. Не было прошлого, за которое он мог бы цепляться. Не было будущего, о котором он мог бы пытаться грезить. Не было ничего, кроме слов Хранительницы. И долга, который он еще даже не начинал понимать. — Проклятый безымянный Негорящий, — выдохнул он. — Вот и вся история. Вот и вся история… Ему не нравилось говорить о себе так. Он верил, что был чем-то большим. По крайней мере, раньше. Может, он даже сумел сохранить в себе черты того создания, кем когда-то являлся. Сейчас у него не было возможности это проверить. Теперь он был не более, чем ребенком. Ребенком, напитанным жаждой, искореженным ранами, о которых не имел представления. Ребенком, которому впору было мечтать. О чем-то своем. О чем-то, с чем хотя бы в шутку было можно себя ассоциировать. Хотя бы об имени. Это ведь не такая большая цена за служение. Это совсем не большая цена. Даже если сейчас он все еще был слишком слаб. Слишком жалок. «Жалость. Может, именно ее она почувствовала, когда посмотрела на меня в первый раз.» Он вытянул перед собой руки. Натянутые на пальцы перчатки из выбеленной кожи по виду давно истерлись, по ощущениям — уже начинали обращаться в пыль. Часть металлического доспеха, покрывающая предплечье, была покрыта царапинами; возможно, от минувших недавно схваток, возможно — от давно прошедших. Гадать было бесполезно. Он и вправду, должно быть, выглядел жалко в этом истрепавшемся доспехе. Он не имел полного представления о том, как выглядел, но догадывался, что не слишком располагающе. Впрочем, это было меньшей из его нынешних проблем. «Я пахну… Пахну жженой бумагой?..» Время, проведенное им в могиле, явно не прошло даром для его снаряжения — вряд ли бы оно выдержало серьезную схватку. Но Негорящему все равно следовало быть благодарным. Хотя бы за то, что похоронили его в полном обмундировании. Оно ему еще пригодится. Знали ли об этом те, кто его хоронил? В этом ли заключался их умысел? Или же это было просто… еще одним обстоятельством? — Я ведь давно уже мертв, — сказал он, глядя на выжженное небо над Лотриком. — Что пошло не так? Да и пошло ли что-то… Не так?.. Не то, чтобы он ожидал какого-то ответа от мертвых развалин, окруживших его. Он лишь надеялся, что разговоры с самим собой не войдут у него в привычку. Он не был готов. Даже оборванец-полый, державший в руках тупой обломок меча, внушал сейчас Негорящему страх. У него едва не поджимались колени, когда он понимал, что этого полого ему придется убить. Убить, если хватит на это сил. Он понимал, что не хватит. Он чувствовал это. Его руки сжимали меч нетвердо; в его ногах не было силы, достаточной для того, чтобы вовремя отскочить от удара. Он почти ничего не помнил о том, как вести бой. Колени подгибались сами собой, когда он понимал, чем ему сейчас придется заняться. «Снова?..» Он не был готов. В его мозгу не было памяти, что могла бы внушить ему обратное. Но в его теле — была. Он до сих пор чувствовал на языке привкус крови — чужой, словно он зубами разрывал тех, кто вставал на его пути. Он понимал, что, возможно, тело было готово к этому снова. Но он не мог и представить, как сможет допустить подобное. У подножья лестницы башни, где он разжег костер, его ожидало сражение. Жажда звала его туда, предвкушая жатву все новых душ. Разум призывал его остаться в тепле и безопасности. Тело, напитавшееся силой пламени, тем не менее охотно принимало в себя его нерешительность, едва ли подчиняясь его желаниям. Ожидание обращалось в страх все ощутимее с каждой новой минутой. Ему нужно было сделать вперед лишь шаг, чтобы закончить это мучение. Рука, которой он сжимал меч, уже успела вспотеть. Колени вновь начинали предательски подрагивать. Ему нужно было сделать лишь шаг. Позади не было ничего, убеждал он себя. Тепло от костра — иллюзорно, как и его тоска. У него не было ничего, кроме того, что лежало впереди. Ему нужно было лишь ступить вперед. Неужели он от природы был таким трусом? Негорящий сделал шаг. И ответный удар не заставил себя ждать. Он не сразу успел понять, когда совершил первое убийство. Это случилось так непринужденно и естественно, словно было чем-то самим собой разумеющимся. Негорящий убивал полых. Как будто старая сказка, для которой еще не придумали окончания. Меч лежал в его руке как влитой. Движения его тела были еще смазанными, но точными. Он знал, когда нанести удар, знал, когда следует увернуться. Его тело справлялось с угрозой само. Ему даже не приходилось думать. И это, пожалуй, было самым приятным. Если не говорить о душах. Полость внутри него наполнялась с каждой чужой смертью, и что-то внутри него искренне ликовало. Жажда углей отступала на второй план, когда он поглощал души. Беспокойство исчезало, когда он вновь заносил клинок. И это было невыразимо приятно. Чужая смерть стала для него панацеей. И если она была тем, что от него требовалось, он готов был исполнять такой долг хоть целую вечность. Он думал так до тех пор, пока наконец не умер сам. Он плохо ориентировался в темноте. Он еще не привык к тому, что из-за каждого поворота ему следовало ждать угрозы. Потому, когда трое накинулись на него из неосвещенного угла, он уже не смог себя защитить. Он еще был жив, когда один из них воткнул ему обрубок меча в спину. Мог бы выбраться, чтобы нанести ответный удар. Он был жив, когда двое других повалили его на землю. Был жив, когда эти двое распороли сочленения доспеха на его спине и начали его потрошить. Бесцельно и совершенно бессмысленно они протыкали его своими стальными огрызками снова и снова. Их действия были отточены; их тела сохранили память о том, как делали это раньше. Наверное, в моменты ярости. Может, их тела испытывали ее и сейчас. Он был жив, когда они вскрыли его спину и раскрошили его позвоночник. У него больше не было сил на крики, но он еще был жив, когда они начали наматывать на обломки мечей обрывки его кишок. Может, его хватило бы и на большее, если бы третий не проткнул его глаз ножом. Впрочем, и последовавшую за этим боль он тоже почувствовал. И продолжил испытывать ее, даже когда сознание вернулось к нему у костра. В свой первый раз, там, на кладбище, смерть была точно такой же. Но он не запомнил ее, потому что его тело тогда было далеко от его разума. Зверю внутри него смерть была безразлична. Для человека же она была сутью существования, что должна была происходить только раз. Крохотный кусочек сознания говорил ему о том, что эта боль иллюзорна. Что она была лишь фантомным отголоском случившегося. Но агония осталась с ним даже после воскрешения. Он кричал от несуществующей более боли, зажимал несуществующую рану руками, прижимался к тлеющим углям костра в надежде, что они излечат его. И они излечили. Его тело было здорово. Боль осталась только отзвуком в его мозгу. Лишь чрезмерно яркой иллюзией. Но и этого оказалось достаточно, чтобы заставить его выть и корчиться. Первая боль стала прошлым, которое он сам себе создал. Прошлым, которого ему так не доставало всего несколько мгновений назад. Прошлым, о котором ему еще предстояло сожалеть и мыслей о котором — избегать. Прошлым, которое, разумеется, ни в едином своем проявлении не могло его осчастливить. Настоящим человеческим прошлым. У него не было времени думать о совершенной ошибке в собственных представлениях. Когда ушла несуществующая агония, вернулась, казалось бы, утоленная жажда. Смерть вырвала из него крохи драгоценного угля, как полые вырвали из тела его внутренности. Жажда кричала о необходимости его вернуть. И на ее зов в его теле пробудился зверь. Негорящий мог бы подавить его, если бы захотел. Зверь не был необходимой частью его существа. У него тоже не было имени; зверь был лишь чистым порождением жажды. Его можно было бы заглушить, если бы Негорящий этого возжелал. Это было бы правильно. Но Негорящий искал любое средство, чтобы избавиться от боли. Ради избавления от иллюзорных страданий он кричал, срывая свои настоящие связки. Кричал, умоляя о каком угодно спасении. И на этот зов в его теле пробудился зверь. С его приходом Негорящий перестал ощущать боль окончательно. Поддавшись слепой ярости, он больше не чувствовал ни остроты направленных на него пик, ни жара пламени виверны, ни укусов искореженных Бездной существ. В погоне за углями зверь не останавливался ни перед чем. Боль и новая смерть лишь распаляли его гнев. Он готов был сожрать заживо каждого, кто бессмысленно направлял на него меч. И делал это. Зверь разрывал чужие тела так же, как недавно разорвали его собственное. Калеча их сталью, он вгрызался в их гнилую плоть зубами, пока его рот не наполнялся порченой кровью до такой степени, что невозможно становилось дышать. Не из жажды мести, но в надежде выдрать из них то, что было у него украдено. Это длилось до тех пор, пока он не нашел место своей предыдущей смерти. Пока не разодрал в кровавые лоскуты своих убийц и не обнюхал каждый уголок комнаты в поисках того, что было утрачено. Но уголь исчез. Истаял в момент его смерти, выдранный чужими руками из его тела, и растворился в окружающем пространстве, не оставив после себя даже отзвука. Угля здесь не было. Зверю, порожденному жаждой, больше нечего было тут ловить. И постепенно он отступил. Негорящему пришлось задержаться здесь, в темной комнате, смердящей гнилью, пока сознание по крупицам к нему возвращалось. Зверь уходил медленно, но не безвозвратно. Со временем от его присутствия остался только привкус порченой крови во рту. И тошнота, вызванная количеством проглоченной прогнившей плоти. Негорящего вырвало, стоило только ему осознать, чем его тело занималось на пройденном им пути. Его тошнило до тех пор, пока прочь не вышло все содержимое желудка. Когда тело перестало содрогаться от рвотных позывов, он медленно, шатаясь, встал. И молча пошел дальше, ведомый едва слышным зовом углей. Его голова наконец-то была пуста. Может, он просто не помнил слов, коими мог бы достаточно полно описать сейчас свои чувства. Может, их не существовало и вовсе. Его броня рассыпалась в прах гораздо быстрее, чем он ожидал. Его тело, лишенное углей, растрачивало силу гораздо быстрее; на этом сказывалось и отсутствие боевого опыта со стороны Негорящего. Он уставал слишком быстро. Время текло здесь странно, изворотливо, и он не мог сказать точно, сколько часов провел на Стене. В какой-то момент он решил отсчитывать время своими смертями. К тому мгновению, как он почувствовал себя полностью изможденным, их набралось уже три. Каждая из них была столь же мучительна, как и первая, и каждую из них он воспринимал столь же болезненно. Во время последнего своего возрождения он еще долго не мог найти в себе силы для того, чтобы двинуться дальше. Он знал, что умрет снова. Смерть стала для него такой же неотвратимостью, как и необходимость следовать зову углей. Он не пытался гадать, как скоро он сможет с этим смириться. Убийство довольно быстро перестало доставлять ему удовольствие. Он слишком часто поддавался эмоциям, когда понимал, насколько немилосердна была судьба тех, кого ему из раза в раз приходилось убивать снова. Он жалел их настолько искренне, насколько позволяла ему его способность сопереживать. Столь же сильно он им и завидовал. Негорящий слишком быстро выбился из сил. Он сознавал, что его путь — то, каким этот путь по-настоящему должен быть, — еще даже не начался, но уже теперь одна только мысль об этом вводила его в отчаяние. Он понимал, что совершенно не подходил на роль Негорящего. Но в то же время он знал, что других причин для существования у него больше попросту не было. Он больше не думал о Храме Огня, что должен был, но не мог стать ему домом; не думал о Хранительнице, которая должна была, но не стала смыслом его борьбы. Он больше не пытался найти причину и оправдание своим действиям. Он был сломлен прежде, чем успел найти хоть что-то, что можно было бы сломать. Равнодушное мертвое небо над Лотриком так и не изменило своего цвета. Ветер, развевающий истрепавшиеся знамена, приносил с собой запах холодного костра с площади у собора. Негорящий чувствовал его через дыру в крыше пустого здания; едва уловимый аромат, легко теряющийся в затхлом смраде гнилья. Он сидел, оперевшись спиной о стену, обронив свой меч где-то рядом с последним пока-что-убитым полым, и слушал. Слушал, как гнилая кровь тихо капала сквозь балки в полу. Как утробно ворчали где-то внизу облезлые собаки, пока еще не учуявшие его присутствие (если бы они пришли сейчас за ним, он не стал бы сопротивляться). Как ветер тревожил раздолбанную оконную раму, издававшую пронзительный скрип-свист при каждом легком дуновении. Он хотел бы знать, как это место выглядело раньше. Какие звуки и запахи царили здесь до того, как обитатели этого здания поддались своему проклятию. Какие лица раньше были у тех, кого Негорящий зарезал мгновениями ранее, и какие были у них имена. Негорящий не имел — не мог иметь, — об этих вещах ни малейшего представления. Но он чувствовал, что так это место всю свою историю выглядеть не могло. Он хотел бы иметь возможность хотя бы представить, каким был мир, где он жил прежде. Но мир не хотел — или не мог, — оказать ему такой любезности. Негорящему не оставалось ничего, кроме как покорно принять это. И он принимал. Он еще не увидел ни единого проявления света — он даже не знал о нем. Но он все еще чувствовал жажду углей. Жажду тепла. Одна только жажда не давала ему остановиться на этом непроглядно бесцветном пути. И за это — только за это, — Негорящий испытывал благодарность. Искренне — настолько, насколько мог. Впервые с момента его пробуждения Негорящий чувствовал что-то теплее тоски. Осознание этого дало ему сил хотя бы на то, чтобы оторвать взгляд от пола. И наконец увидеть. Негорящий был в этой комнате прежде несколько раз, но только сейчас смог заметить символы на стене, выцарапанные прямо на сухой извести. Когда он подошел ближе, то поразился тому, что узнает их. Символы складывались в слова, слова — в предложения. Он мог понять их. Мог прочитать.

«В последний раз в этом небе кричал Lesser Kestrel. Бойтесь те, кто не услышит здесь боле пения птиц.»

— Лессер Кестрель, — заполошно прошептал Негорящий, дотронувшись до надписи рукой. — К… Кестрель… С момента своего пробуждения он еще ни разу не слышал чужих имен. Но он быстро понял, что это слово должно было стать таковым для него. — Кестрель, — повторил он, опустившись на колени. Его рот растянулся в улыбке сам собой. — Кест. Кестрель. Ха… Этот момент ощущался для него почти так же, как тот раз, когда он впервые возжег костер в Храме, но еще горячее. Впервые он испытал нечто подобное. Он хотел бы выплеснуть это чувство наружу, но еще не знал, как. Потому тело сделало это за него. Негорящий рассмеялся, упершись руками в пол. И смеялся до тех пор, пока не начали гореть легкие. Хранительница встретила его тихой улыбкой. — Добро пожаловать домой, Негорящий, — сказала она, легонько склоняя голову. Он улыбнулся, пусть и знал, что она этого не увидит. — Не зови меня так больше. У меня есть имя. Меня зовут Кестрель.