Королевство Красного Солнца

Первым воспоминанием Боры были высохшие лозы хмеля, обвивавшие металлические прутья забора, который кто-то выкрасил в уродливый зелёный цвет, походивший на грибок плесени. Хмель странно пах в период цветения, и от этого запаха ужасно кружилась голова, а перед наступлением зимы растение высыхало, становясь твёрдым и колючим — Бора постоянно царапала об него ладони, когда стояла во дворе, вцепившись обеими руками в прутья и глядя в непрерывную ленту дороги, ведущей в столицу. По этой дороге её когда-то привезли в небольшой, рассыхавшейся по краям телеге — крепко спеленатую, зажатую между близнецами Хван, которые, как гласили легенды, пытались уничтожить друг друга с самого первого дня жизни. Бора служила барьером между кровожадными братьями, которые проплакали всю дорогу и не замолкали, даже когда им давали хлебного мякиша, завёрнутого в кусок бинта. Но этого Бора не помнила, потому что её первым воспоминанием о себе были высохшие лозы хмеля, и исцарапанные руки, и длинная дорога, прикасавшаяся к розовому небу у самого горизонта. А ещё детские крики, и запах горелой соли, и вырезанная на ножке стола молитва Ёнмуну, которую всегда повторяли в начале и конце каждой утренней службы. На утренних службах Бора обычно пряталась под лестницей вместе с Толстушкой Си, которая таскала ритуальный хлеб из кухни и делила его пополам (в её понимании делёжка была поровну, но Бора прекрасно видела, что ей достаётся всего лишь четвертинка булки), и протягивала своей подруге. Бора терпеть не могла Толстушку, но та была единственной, кто могла часами слушать её истории и выносить борины «всплески цвета», как она их называла. Поэтому Бора пряталась под лестницей с ней и сосредоточенно жевала свой кусочек пресного хлеба, представлявшего собой смертное тело Ёнмуна и, по уверению всех преподавателей, даровавшего силу сопротивляться любому искушению и греху. В последнем Бора засомневалась, когда ей исполнилось четырнадцать, и во время очередного утра под лестницей у неё вдруг сильно закружилась голова и в носу запахло сладким, и она повернулась к Толстушке Си, и поняла, что та — не такая уж и толстая, и ещё у неё красивые грустные глаза и пухлые яркие губы, к которым постоянно прилипают хлебные крошки, и высокий чистый лоб, и— Бора потянулась к Толстушке, которая замерла от страха, и просидела без движения все десять секунд, пока их губы соприкасались. Когда Бора, атакованная внезапным острым уколом горячего стыда, отстранилась и открыла глаза, она увидела, что вся кровь отхлынула от лица её единственной подруги, и та указала на неё дрожащим пальцем. — Извращенка, — выплюнула Си, оттряхивая крошки с подола юбки и проползая на четвереньках мимо Боры, чтобы протиснуться в узкий выход из подлестничной каморки. Она оставила девушку одну под лестницей и больше никогда туда не вернулась — за исключением последнего, того самого дня, когда Бора перестала быть собой. Поначалу Бора очень переживала, что Толстушка Си на неё донесёт, но постепенно страх выветрился, а с ним ушёл и стыд. Когда воспитанникам приюта позволили отправиться в их первый отгул в ближайшую деревню, Бора обнаружила себя на крупяном складе среди пыльных мешков: одна рука сжимала бутылку тёмного, дешёвого лагера, который она стянула на местном рынке, а другая развязывала тесёмки на рубашке крестьянской девушки с густыми ресницами и пухлыми губами. Такими же пухлыми, как у Толстушки Си, но куда более податливыми, и тёплыми, и ласковыми, и игривыми. Крестьянка, чьё имя выветрилось из головы Боры вместе с остатками похмелья на следующее утро, прикасалась к ней в местах, которые раньше оставались без внимания даже когда Бора из любопытства пыталась изучить себя самостоятельно. По всему телу разгорались маленькие язычки пламени, которые позже согревали её в холодном и сыром подвале, где она отбывала наказание за распитие спиртного (один из близнецов Хван сдал её с потрохами в обмен на облегчение собственной участи). Бора начала согреваться этим пламенем в четырнадцать лет и восемь месяцев, и в скором времени распространила его и внутри приюта: те, кто прежде не терпеть не могли её громкое и сильное присутствие, ощущавшееся как круговорот цветных ярких пятен, которые залили тебе прямо в глаза, теперь тянулись к её огню, отчаянно пытаясь согреться им тоже. Толстушка Си была единственной, кто продолжал избегать борин костёр, как бы другие девушки ни отзывались о нём с восторгом, и Бора грустила, грустила каждый день, как успешный охотник, которому оставалось поймать всего одну экзотичную птицу для того, чтобы завершить уникальную коллекцию чучел. По мере того, как росла толпа её поклонниц, росла и пустота внутри грудной клетки Боры. Сначала она была размером с горошину, но значительно расширилась, когда один из стражей в деревне схватил её за ухо и окунул лицом в грязь за то, что она посмела перебежать дорогу прямо перед каретой губернатора-регента, посещавшего местные земли с визитом. Испачканная, злая, всё ещё ощущавшая прикосновения тяжёлого солдатского сапога на своей спине, Бора подняла голову из лужи и встретилась глазами с Его Превосходительством, который скривился при одном взгляде на неё и поспешил отвернуться. Поначалу это ощущалось, как укол, но позже маленькая ранка воспалилась и проникла глубже, к самому сердцу, обхватила его чёрными заплесневелыми объятиями. На шестнадцатом году жизни Пальвор-и Бора наконец поняла, что люди вокруг видят её именно так — жалкой, перепачканной в грязи, даже когда она идёт с высоко поднятой головой и благоухает душистым запахом мыла. Даже когда на ней нет ни пылинки, для таких людей, как губернатор-регент, как его прислуга, как его охрана и как все городские жители, она всего лишь грязная оборванка, выросшая без отца и матери в одном из многочисленных приютов. Эта плесень разрасталась в её душе с невероятной скоростью, и когда графиня Кордиеритская со своими приближёнными посетила приют во время одного из благотворительных визитов, Бора не смогла заставить себя посмотреть им в глаза. Даже когда одна из помощниц графини громко стонала в прачечной от мягких, но требовательных прикосновений, Бора не смогла заставить себя посмотреть ей в глаза. Она боялась увидеть молчаливое отвращение или, что ещё хуже жалость. Эти мысли увлекли её в тёмную, бездонную яму, из которой она пыталась выбраться по лестнице, выстроенной из пустых бутылок яблочного виски (его приют варил на продажу). Но стеклянные лестницы, как известно, не отличаются особой прочностью, и потому Бора падала всё ниже и ниже… Пока не появилась она. Новых воспитанников всегда привозили днём, по той единственной дороге, которая вела к приюту из города, но в этот раз всё было по-другому. Бора пришла к забору ночью, шатающаяся от выпитой бутылки, полуслепая. Она привычно обхватила ледяные прутья руками и даже не поморщилась, когда сухие лозы хмеля впились ей в руки. Она почти просунула лицо между двух прутьев и прищурилась, заинтригованная далёким мутным огоньком, который всё приближался, а затем превратился в звук и в сильный запах — в последнее время её обоняние слегка притупилось от виски, но в этот раз даже она могла чувствовать странную вонь. Гарь и парализующий страх. Их было восемнадцать — почти все взрослые, потому никто из них не плакал, и оттого Боре почему-то стало ещё страшнее, страх завязался тугим узлом внизу живота, и она отошла от ворот, позволяя старому смотрителю отпереть их огромным ключом и впустить новеньких на землю приюта, где их осветило лучом единственного керосинового фонаря. Бора рассматривала их с жадностью и почти завистью — такие взрослые, они должно быть знали, какова жизнь вне приютских стен. Только позже она услышала о том, что эти ребята были такими же, как она, и даже менее везучими, поскольку их перевели из другого сиротского дома в северной части королевства, где солнце было бледнее и холоднее даже в самый жаркий сезон. Когда она ступила на узкий луч света, отбрасываемый фонарём, Бора отступила дальше в тень, схватившись, почему-то, за собственное горло и сжав его так сильно, что наружу прорвался кашель. На мгновение она подумала, что спит и видит какой-то странный сон — вероятно, вызванный чрезмерным количеством виски в её крови (пропорции, должно быть, достигли один к одному в последние несколько дней). Но тяжёлая затрещина от смотрителя и его хриплое «Пялиться неприлично, девка», быстро вернули ей чувство реальности. Девушка в луче света повернулась и посмотрела на неё влажными, тёмными глазами, которые тут же распахнулись от удивления. Она указала на Бору пальцем и властно прошептала: Подойди. Бора беспрекословно повиновалась и вышла на круг света, и протянула вперёд руки, и девушка сделала то же самое — их пальцы сомкнулись, и они стояли, молча разглядывая друг друга, пока смотритель производил пересчёт и определял койки для новоприбывших. Ты. Бора смотрела на губы девушки, на её нос с горбинкой, на смуглую кожу в небольших шрамиках, на лоб, на влажные грустные глаза, и ей казалось, будто она смотрит на собственное отражение. Ты. Новой девушке не хватило койки, и Бора приютила её в своей кровати. Маленькая даже для одной, в эту ночь постель вдруг стала просторной и уютной, и согретой теплом непонятного происхождения. Бора стыдливо отвернулась от девушки, чтобы не дышать на неё застарелым запахом алкоголя, но та подобралась к ней ближе и обняла со спины. С удивлением Бора почувствовала, как заплесневелая дыра в грудной клетке начала постепенно закрываться. Той ночью она впервые спала крепко и сладко, и ей даже приснилось, как кто-то нёс её на руках, и ласково целовал обветренными губами — правда, у Боры очень болела лодыжка, но даже эта боль притупилась из-за тепла, волнами разливавшегося по всему телу. И оно было куда ласковее, чем пламя костров, которые когда-то горели по всей поверхности её кожи. Новые сироты прибыли с севера после того, как их дом был разрушен во время очередного набега варваров, и потому им дозволялось то, чего Бора никогда не знала за годы жизни в приюте: например, они могли просыпаться, когда им вздумается, и им разрешили использовать старое чердачное помещение в качестве комнаты для игр (да, они не только не работали в саду, но ещё и игрались). Справедливость, однако, была восстановлена совсем скоро — новеньких выволокли из кроватей посреди ночи и изрядно отделали — так, что на следующий день они молча сдали ключ от игровой смотрителю и присоединились к остальным в подготовке яблочных деревьев к зимовке. Все, кроме одной — той, кого Бора укрыла под кроватью, когда остальным преподавали урок, той, чью бледную и слабую руку держала в своей. Меня зовут Суа. Суа какого месяца? Никакого. У меня есть фамилия. Вот уж глупости какие. У приютских нет фамилий. И у крестьян нет, и… Я не крестьянка. Я знаю своих родителей. Они умерли, но у них была фамилия. Ким из рода Ёнмунов. Этого не может быть, ты… У Боры ушло три месяца на то, чтобы поверить словам Суа. Многие из приютских придумывали истории — особенно те ребята, кого отняли от родителей уже во взрослом возрасте. Меня воспитал граф. Моя мать владеет фабрикой. Мой брат — отважный воин Ёнмуна, и однажды он придёт, чтобы сломать всем вам носы. Бора и сама когда-то воображала, что её родители — богачи благородного происхождения, образованные и уточнённые, ходившие на обед с губернатором-регентом каждую субботу, а по воскресеньям игравшие в шахматы с придворными учёными. Но мечты прекратились после того, как настоящая мать посетила её на день Дракона несколько лет назад — она просунула через прутья чёрствую булку хлеба, покровительственно потрепала Бору по щеке и, ничего не сказав, ушла прочь, шатаясь и рыгая без остановки. Суа же, однако, не воображала. По мере того, как девушки становились ближе, между ними росло и притяжение, и напряжение: в одну из ночей, когда Суа рисовала Бору углём на куске бумаги, она попросила её снять всю одежду и позировать обнажённой — Бора повиновалась, но совсем скоро сорвалась с места и поспешила укрыться обрывком мешка из-под крупы. — Почему? — удивлённо спросила Суа. — Я ещё не закончила. — Я так не могу, — Бора опустила глаза, её намокшие ресницы нервно трепетали. — Суа, мне нравятся девушки. Мне нравишься ты. — Это ничего, — сказала Суа тихо и протянула вперёд руки. — Подойди сюда. Она обвила руки вокруг талии Боры и осторожно поцеловала её в живот, а потом посмотрела на неё снизу-вверх: глаза широко распахнуты, на переносице — белесый шрам, тонкие губы чуть приоткрыты, и кончик языка влажно трепещет. Бора потянулась к ней, чтобы поцеловать, но остановилась в последний момент, поняв, что всё её желание умерло, как будто его никогда и не было. — Я не могу, — сказала она снова, но уже другим тоном. — Ты-это я. Это— — Странно, я знаю, — Суа ласково потрепала её по щеке. — Я же говорю, это ничего. Не знаю, как, но мы связаны. Позволь мне кое-что тебе показать. Из небольшого плоского кармашка на поясе Суа достала плоский предмет размером с монетку и положила его на ладонь Боре. Aut vincĕre, aut mori. — Королевская печать, — потрясённо прошептала Бора и посмотрела на Суа, которая уставилась невидящим взглядом в узкое окно. — Ваше Высочество! — она попыталась встать на колени, но— — Не смей этого делать, — Суа схватила её за локоть и резко дёрнула, поднимая на ноги. — Мы носим одно и то же лицо, как же ты можешь преклоняться предо мной? Бора всхлипнула и зарыдала, закрыв лицо ладонями — такой Суа её и нарисовала, и подписала картину «Тень её Величества». Долго от работы уклоняться не вышло, и уже следующей весной Суа помогала высаживать деревья и строить бочки, а также перебирать старый урожай. Это быстро сказалось на её здоровье, и Бора, обеспокоенная за подругу (сестру?..) попыталась выпросить для неё небольшое послабление. — Хотя бы не отправляйте её в подвал, — умоляла она на коленях, пока управляющий рассеянно смотрел в окно, подкручивая полуседой ус. — Вы знаете, она постоянно кашляет после дня работы в подвале. Ей тяжело дышать, там везде чёрная плесень — — Нам всем тяжело дышать, — оборвал её управляющий. — Её Величество Лентяйка не такая уж и особенная. Если так о ней заботишься — забирай её работу. И Бора забрала. Иногда она так уставала, что по вечерам в глазах появлялись кровавые слёзы, которые она старательно прятала от Суа — та, впрочем, чувствовала себя всё хуже и в скором времени перестала замечать, что происходило вокруг неё. Она вставала посреди ночи, и бродила по коридорам, и кашляла — сперва очень громко, и на неё жаловались, а потом всё тише, и тише. Наконец, она перестала ходить, а только качалась в кресле в игровой комнате и разговаривала сама с собой: попытки выгнать её на работу заканчивались тем, что Суа рвало кровью и чем-то тёмным, и все уходили в отвращении. Все, кроме Боры, которая теперь перебралась в игровую комнату, чтобы спать рядом с Её Высочеством. Она выучила все истории Суа — больше всего ей нравилась та, что была о Щибол-и Шиён, которую Бора представляла себе самой красивой девушкой на Земле и, по правде говоря, немного завидовала Суа. У неё глупые надутые губы, у моей Шиённи. У неё нервные пальцы, но мягкие прикосновения. У неё родинка на веке, которую я всегда хотела поцеловать. Когда она задумается, то поёт, и даже этого не замечает, а голос её звучит чище ледяного горного родника. Моя Шиённи найдёт меня и заберёт. Она любит меня даже больной и слабой. Она не знает, что я-Королева, и всё равно любит меня больше всех на свете. Моя Шинни— Суа начинала плакать, и Бора баюкала её в своих руках до самого утра, а потом шла на работу, а потом возвращалась, и Суа снова плакала, и цикл повторялся до тех пор, пока однажды обезумевшая от усталости Бора не оттолкнула её от себя — физически и морально. В ту ночь Суа ушла, растворилась в темноте, и сперва Бора с облегчением свалилась на пол, где обычно дремала по несколько часов в день на дырявом мешке. Сон, однако, не шёл, и она встала, ругая себя на чём свет стоит — и отправилась на поиски девушки. По словам приютских, слонявшихся по коридору в поисках чего-нибудь съестного, «одержимая» направилась в яблочный сад, сжимая в руках огромные кустарниковые ножницы. — Наконец-то госпожа соизволила поработать, — пошутил один из ребят, а Бора бросилась в сад — сердце подсказывало, что творится что-то неладное. Яблони шелестели под лёгким, прохладным ветром, и на цветах блестели лунные лучи: Бора пожалела, что никогда не приходила сюда ночью, сад выглядел куда приятнее, чем днём, в обжигающем свете солнца, полный потных, натруженных тел и раздражённой брани. — Суа, — позвала она тихо, и ветер отнёс её шёпот к самому дальнему из деревьев. Яблони нагнулись, их ветки стали цепляться за её волосы, но Бора продолжала идти— Пока не почувствовала резкий укол в мочке уха — боли почти не было, был только противный звук, и последовавший за ним ещё один — глухое шелестение. Почти механически, Бора поднесла ладонь к заболевшему уху, а потом посмотрела на неё под яркими лунными лучами — рука блестела алым. Прежде чем она успела обернуться, кто-то толкнул её ногой в спину, и она упала вперёд, приземлившись на колени. — Теперь всё, как должно быть, — прошипела Суа и склонилась к истекавшему кровью уху Боры. — Ты — предо мной, на коленях. Склонись перед своей королевой, неверная! — Суа, — Бора старалась контролировать голос, но он дрожал — от боли, от страха, от обиды. — Это я, Бора. Послушай, я ошиблась, я не должна была так с тобой поступать… Я просто устала. У нас было много работы… Слишком много. Ответом ей стал приступ лающего кашля, после чего Бора увидела, как Суа сплюнула чем-то тёмным на землю. — Я знаю, чего ты хочешь, — проговорила Суа возбуждённо, её дыхание было судорожным и хрипящим, будто она захлёбывалась в воде. — Я видела будущее. Ты хочешь забрать мою корону, ты хочешь забрать мою Шиён. Не выйдет. Тебе не на чем будет носить корону, если я отрежу тебе голову. Холодные лезвия ножниц обхватили шею Боры с двух сторон и впились в кожу, когда Суа зашлась в очередном приступе кашля. — Тебе нужна помощь, — едва слышно пробормотала Бора. — Я отведу тебя в город, только— Что-то внутри неё прокричало «Пригнись», и только благодаря этому она выжила — садовые ножницы хищно клацнули над её головой, едва коснувшись волос. Повинуясь инстинкту, Бора развернулась и со всех сил ударила Суа обеими руками в колени. Хруст, глухой треск, сдавленный крик. Бора изо всех сил зажимала рот обеими ладонями, чтобы удержать свой крик, чтобы сдавить его и засунуть обратно в глотку — от этого крика её грудная клетка раздулась так, что ей нечем было дышать. Из глаз ручьём полились слёзы, и она сделала шаг навстречу телу Суа, подергивавшемуся на земле. — Теперь…осталась…только…одна, — залитые кровью пальцы Суа бессильно поскребли по стремительно окрашивавшемуся красным нагрудному карману. — Как же…глупо. Как же…хорошо. Она так и замерла, уставившись в землю, и в этот момент боль пронзила голову Боры стрелой, и она схватилась за виски и громко закричала, а потом повалилась рядом с мёртвой Суа, беспомощно подрагивая конечностями, как умирающее насекомое. — Оставьте нас наедине, — проговорила Королева-Солнце, рассеянно пощипывая изуродованную мочку уха. Охрана повиновалась незамедлительно, в то время как палач немного задержался — на него пришлось прикрикнуть. Графиня Кордиеритская ухмыльнулась опухшими губами и скривилась. — Я не куплюсь на твою милость, дорогая, — проскрипела она. — Пытай или ублажай, я ничего не скажу. — Послушай, — Королева сдвинула брови. — Проклятье рода Ёнмуна… Оно настоящее? Оно существует? — Разве не её Величество должна мне об этом рассказать? Всё-таки, это её семья, не моя. В моей династии всё отлично. Королева отвернулась и принялась мерить камеру шагами. — Я видела его раньше, — пробормотала она. — Видела. Но как оно может действовать на меня? Графиня открыла рот, чтобы что-то сказать, но её слова утонули в гуле толпы, которая расшумелась на улице. Через мгновение один из охранников забежал назад в камеру: его глаза часто-часто моргали, будто он изо всех сил старался не плакать. — Ваше Величество, — проговорил он, заикаясь. — Там… На улице, там… Дракон. Графиня шипяще рассмеялась.