Хуа Бинань не лгал. Он мелко дрожал, сделав пару пробных движений. Внутри него было довольно сухо. Руки Чу Ваньнина придерживали его талию.
Громко хлопнула входная дверь. На пол упала высокая тень.
Одним невероятным рывком, стоившим всех сил, Чу Ваньнин перевернулся на кровати, накрыв собой Ши Мэя.
Прекрасный инстинктивный жест защиты, которым пользуются звери, пряча детенышей под животом.
Этот резкий разворот, видимо, вызвал активацию яда, так что Чу Ваньнин упал на Ши Мэя, сплетясь с ним шеями, как классическая пара журавлей из сборника любовной лирики.
— Братик… — раздался взрослый, немного осипший голос, без всяких сомнений принадлежащий потерявшему рассудок Наньгун Лю. Наньгун Лю теперь вел себя как пятилетний ребенок и шатался по горе, глупо улыбаясь каждому встречному. — Братик, я принес тебе апельсинов…
Наньгун Лю прошел в комнату с корзиной спелых плодов и в замешательстве остановился. Хорошо, что Чу Ваньнин не мог видеть его потрясенного лица.
— Молодец, — отозвался из-за плеча Ваньнина Ши Мэй. — Поставь корзинку на пол и иди играй.
— Но это же Чуфэй! — с восторгом произнес Наньгун Лю, делая шаг вперед. Детские интонации в его голосе звучали жутко. — Он еще спит?.. Я собрал апельсины для него тоже… А что вы делаете?..
— Мы с консортом Чу обсуждаем взрослые вещи, — мягко ответил Ши Мэй. — Детям не следует тут быть. Иди.
Чу Ваньнин пошевелился. Он желал убедить себя, что это дурной сон. Перед глазами плясали красные точки.
— А я собрал самые спелые апельсины, правда, некоторые с земли… — свесил голову набок Наньгун Лю. — Братик Чу! Братик Чу, ты проснулся?.. Можно я теперь тут поиграю? Старший братик снова гонит меня…
— Вот что, — вытянул руку Ши Мэй. — Ты хороший мальчик и должен помочь старшим… Видишь на столе мою медицинскую сумку?
— Да! — довольно изрек Наньгун Лю, подойдя к столу. На стол он водрузил корзинку.
— Я позволю тебе дать ее мне, если ты закроешь глаза.
— Ладно.
Ши Мэй взял свою сумку и кое-как выставил Наньгун Лю. Тот обиженно затопал прочь, дверь осталась приоткрытой.
Чу Ваньнин поднял голову. Его влажные глаза были полны укора. Ши Мэй пошевелился, напоминая, в каком они положении.
— Ты подонок, — вернулся к первоначальному настроению Чу Ваньнин.
— Учитель говорит о Наньгун Лю? — сунул руку в сумку Ши Мэй. — Который вырвал сердце своей жене, из-за чего наставник покинул Жуфэн?.. Вероятно, лучше было бы, чтобы он погиб?..
Чу Ваньнин не нашелся с ответом. Ответ у него был, но прозвучал бы жалко.
— Учитель так жесток, — улыбнулся Ши Мэй, достав две разноцветные пилюли. Одну он тут же проглотил, другую протянул Ваньнину.
— Нет.
— Это противоядие.
— Откуда мне знать? — резонно возразил Ваньнин. — Я не желаю принимать афродизиак.
— Афродизиак принял я, — лицо Ши Мэй порозовело. — А это противоядие. Учитель почувствует прилив сил. Разумеется, он сможет тут же встать и уйти.
Ваньнин какое-то время смотрел в сияющие глаза Ши Мэя и проклинал свою жизнь. Он мог допустить смерть своих учеников, мог безжалостно поднять на них руку. Он допускал, что может убить своего ученика, если не останется иного выхода.
Но ни одного из них он не мог бросить.
Поэтому проглотил пилюлю.
…Мальчик с книгами топчется, не зная, как взять нефритовый жетон Ваньнина, без которого не пустят в библиотеку. Его руки заняты, лицо залил румянец неловкости. Ваньнин опускается на колени и обвязывает его по поясу лентой с жетоном: «Так лучше». Взгляд ребенка полон непролитых слез и хаоса чувств.
…Тихий подросток опускает взгляд и с поклоном принимает миску вонтонов. Он исполнит желание учителя и будет жить с ложью, потому что Ваньнин просил его об этом.
…Красивый юноша стоит у ограды перед залом Мэнпо. Счастливый Мо Жань вертится перед ним, смеется, закрывая обзор. Но из-за его плеча юноша бросает острые, быстрые взгляды на Чу Ваньнина. Чу Ваньнин чувствует себя лишним и поспешно отворачивается. Быстрые взгляды прожигают его позвонки.
Глаза Ши Мэя затуманились. Его дыхание участилось, на коже выступила испарина. Чу Ваньнин поднялся на руках.
Да, это оказалось противоядие.
— Юйхэн! — выдохнул Ши Мэй, обнимая его ногами. — Этот ученик потерял последний стыд из-за тебя…
…Красивый молодой человек в беседке склоняется к коленопреклоненному Мо Жаню и вдавливает ладонь в его грудь. Ладонь светится лиловым, гиблым светом.
С яростью, которой от себя не ждал, Чу Ваньнин двинулся вперед. Он был в отчаянии.
Если ученик творит зло, разве его учитель также не должен нести ответственность за его поступки?
…разве не должен следовать за учеником в ад? Он сам вызвал эту привязанность и малодушно не замечал ее, потому что он кусок дерева. Он вынудил обоих своих учеников перейти границы, но не убил себя, чтобы это прекратить. Теперь разделить их падение — меньшее, что он должен сделать.
«Прошу учителя позаботиться обо мне»…
Ши Мэй отзывался стоном на каждое движение бедер. Его рот приоткрылся, между яркими губами блестела полоска зубов. Выразительное лицо Чу Ваньнина со свесившимися вперед волосами, что колыхались, как ветви плакучей ивы, было темнее грозы. Несколько влажных прядей упали на глаза. Зрачки его раскосых глаз расширились, стройные руки, как плечи натянутого лука, дрожали от напряжения.
Чу Ваньнин не умел бросаться на еду, как бы ни был голоден; эта выдержка была в его природе, и это было в его памяти — мука первого раза, беспощадность, смятение, и, наконец, мольба о смерти, вызванная чужой жестокостью и напором. Он не любил Ши Мэя — но даже в страшном сне не мог представить его на своем месте.
…Но Ши Мэй мог.
Его тело словно лишилось костей, обволакивая Чу Ваньнина внутри скользким жаром, руки разводили собственные бедра. Казалось, он пьян или в бреду. Сияющие глаза прикрылись, шея вытянулась. С каждым мигом он словно терял связь с реальностью, продолжая бормотать:
— Ах, учитель такой твердый и бессердечный… пусть он войдет глубже… Юйхэн!.. Юйхэн… Этот ученик хочет, чтобы ты брал его, пока он не кончит… хочет служить учителю… сильнее!..
…Как и Мо Жань, он не замолкал и говорил все эти ужасные вещи, от которых сводило затылок и в крови разгорался огонь. Они были похожи.
Такие разные в жизни — они были похожи, подобно двум сторонам одной медали, направляя Чу Ваньнина своими желаниями. Чу Ваньнин видел Ши Мэя сквозь Мо Жаня, словно его первый ученик отбросил длинную тень.
Как и в тот роковой час, в беседке — Мо Жань снова стоял между ними. Он всегда стоял между Ваньнином и всем прочим миром.
Ваньнин оторвал Ши Мэя от кровати и бросил по диагонали. По его телу тек пот, похожий на древесный сок, запах диких яблок заполнил хижину. Когда он занимался любовью с Мо Жанем, они тоже были все в поту, сплетаясь в горячем мареве. Он не хотел сейчас ощущать подобное и поднялся на колени. Стройные икры Ши Мэя обнимали его шею — он снял их и скрестил перед собой.
В хватке тонких, жестких пальцев они были горячи и при каждом толчке прижимались к диафрагме. Память прошлой жизни давала щедрый материал, изобиловала подробностями, которых в этой жизни у Ваньнина было. Словно безумный Таяснь-цзюнь, ненавидящий все живое, передал ему часть своей ярости и темной силы.
— Этот ученик больше не невинен… — бормотал Ши Мэй между стонами, — учитель трахает его так глубоко… Ах-х! он такой горячий и большой… Юйхэн… Смотри, как твой ученик не может свести ноги…
Чу Ваньнин подался вперед, поднимая следом поясницу Ши Мэя. Скрещенные икры оставляли Ши Мэю малый контроль за проникновением. В этом положении он был полностью во власти Чу Ваньнина и мог лишь остановить его ногами.
Ши Мэй истекал соками, но он был тесным. Чу Ваньнин сжал зубы.
— Юйхэн... ах-х!... — задыхался Ши Мэй, прикусив тыльную сторону фаланг. — Я хочу тебя глубже… Пусть учитель заполнит ученика до отказа… свяжет своей Тяньвэнью…
Чу Ваньнин понял, что дрожит. Огромная зеленая волна накатывала на него, била в позвоночник, его взгляд застыл и расфокусировался, под скулами залегли глубокие тени. Он рывком развел и отбросил ноги Ши Мэя, и в тот же миг ощутил сладкий смазм его нутра.
— Твой член полностью во мне… — простонал Ши Мэй. — Юйхэн… Я твой… я твой…
Несмотря на грязную речь, слезы, которые лились из глаз Ши Мэя, были чистыми и разрывали душу.
Эти слезы были плотнее воды и светились в темноте. Чу Ваньнин уже знал, что на вкус они не соленые, а сладковатые.
…Моросит серый дождь, в воздухе дымка водяной пыли. Мальчик держится за рукав учителя. Тот ведет его под зонтом к жилым постройкам — по каменной тропе, вдоль поросшей травой обочины, вдоль дыхания влажной земли. Они идут медленно, длинные шаги учителя приспособились к детским. Его белая фигура с прямой спиной такая возвышенная, словно неземная. Такая прозрачная; подол и широкие рукава усеяны бисером капель, длинные волосы тяжелы от влаги. Учитель держит зонт над мальчиком, так что половина его тела под дождем. Вокруг пальцев его правой руки горит золотой ореол. Иногда учитель замедляется, направляет золотое сияние под ноги и окутывает им очередного дождевого червя. Отправляет его в траву и движется дальше.
— Учитель, зачем вы это делаете? — спрашивает мальчик.
— Они преграждают мне путь, — бесстрастно говорит учитель.
— Но когда идет дождь, в земле душно, — замечает мальчик. — Даже если вы вернете туда всех червей, они через какое-то время снова выползут на камни… И опять преградят вам путь.
Учитель сводит свои красивые длинные брови, задумавшись на миг.
— Я раньше этого не знал, — говорит он, переводя взгляд на мальчика. — А ты знаешь довольно много.
— Дождевые черви — это земляные драконы, — говорит мальчик, опустив ресницы от похвалы, и непонятно, шутит он в ответ на нее или нет. — Я знаю только, что для них плохо.
Каменная тропа поднимается все выше от моста Найхэ, сквозь мокрую листву лавров видна укрытая моросью пагода Тунтянь, Учитель продолжает убирать червей. Разве он не понял, что это бесполезно?..
Такой непреклонный.
Мальчик отпускает рукав и бежит вперед. Под зарядившими каплями он наклоняется и поднимает с дорожки червя. Потом еще и еще.
— Что ты делаешь? — нагоняет его учитель с зонтом, закрывая им спину ученика. В его карих глазах недоумение и теплота.
— Расчищаю путь учителю, — оглядывается мальчик. — Учитель слишком добр. Он говорит, ему мешают черви, но на самом деле жалеет их…
— Не бегай под дождем.
— Я лишь хочу, чтобы учитель не тратил силы впустую, — отправляет червей в траву мальчик.
Учитель склоняется к мальчику, его приподнятые к вискам глаза тверды, но голос мягок.
— Когда я вижу нищего у дороги, — говорит он, — я знаю, что мое подаяние не изменит его жизнь. Он не сможет прокормиться им до конца своих дней. И что же, разве потому мне не стоит подавать ему милостыню?..
Глаза учителя так красноречивы, когда скрывают улыбку.
— Каждый день госпожа Ван прибирает столовый зал Мэнпо и моет чашки, зная, что завтра они испачкаются снова.
— Спасибо за наставления, — кротко говорит мальчик. — Я понял, что учитель имеет в виду.
— Что до дождевых червей… — берет его за руку учитель, — они просто преграждают мне путь.
…Эти летние дожди уже не вернутся.
Нависая над Ши Мэем на вытянутых руках, Ваньнин запрокинул голову. Он двигался, словно решил умереть, двигался, словно мстил себе за отсутствие нежности, за отсутствие хоть какой-то ласки этому щедрому гибкому телу под собой, двигался с закрытыми глазами и не видел, как из Ши Мэя выплескивается, течет, сочится полупрозрачная вязкая жидкость.
Ши Мэй тоже этого не замечал.
Он содрогался при каждом толчке и без передышек повторял:
— Юйхен! Юйхен! Юйхен!..
* * *
Чу Ваньнин лежал на спине и понимал, что что-то не так. Видимо, его сознание отключилось, сквозь закрытые глаза медленно доносились звуки реальности. Кровь кипела. Странно болел шейный хрящ, словно что-то защемило его. Чу Ваньнин понял руку проверить — и понял, что снова связан.
Его руки опять привязаны к изголовью, а Хуа Бинань движется на нем вверх-вниз, прогнувшись в спине.
— Ши Минцзин! — гневно толкнулся в него Ваньнин, чтобы прекратить это, пока неприятная правда не развеяла остатки морока. Что-то натянулось на лодыжках.
Что ж, его ноги теперь тоже были привязаны к кровати.
Видимо, лицо Чу Ваньнина отразило всю гамму его чувств, как и окрик. Хуа Бинань удовлетворенно засмеялся.
— Старейшина Юйхэн… Прошу учителя простить меня… Афродизиаки ордена Гуюэ такие мощные…
— Что ты дал мне? — глаза Ваньнина, миг назад мокрые от слез, сузились.
— В ордене Гуюэ много различных лекарств… — дыхание Бинаня было сбито, его глаза снова блестели в полутьме. — Возбудители и подавители, снотворные… яды… Но Старейшина Юйхэн получил сегодня лишь кровь и плоть Костяной Бабочки… И немного любовной мази. Она хорошо знакома учителю, ведь Мо Жань всегда брал ее только у меня…
Чу Ваньнин застонал от безысходности.
Но такие, как он, не могут рассчитывать на снисхождение. Рано он решил, что унижения этого дня закончились. Если это
та мазь, забег будет долгим.
— Если бы старейшина Юйхэн мог видеть свою шею… — страстно прошептал Бинань. — Шея моего учителя как белый лотос в черном жемчуге… Ведь учитель никогда не поцелует меня… не смотря на мою искренность… Никогда не сомнет мои губы, как рот Мо Жаня… так что этот заклинатель все сделал сам… И сегодня будет ласкать учителя, пока не удовлетворится.
Чу Ваньнин против воли содрогнулся. Говорить что-то было бессмысленно. Его тело уже не принадлежало ему. Опустошенное любовной игрой, оно вновь обрело тонус и было готово врезаться в Бинаня, пока свет не померкнет в глазах.
Сосредоточившись на своих духовных силах, Чу Ваньнин стал собирать их в руке. Он все еще не восстановился, но уровень концентрации был так высок, так что ему удалось призвать свое оружие.
В один миг золотая плеть, направленная мыслью, обрушилась на Бинаня, осветив сумерки ярким всполохом. Непримиримые, поднятые к вискам глаза Чу Ваньнина отразили этот свет.
Бинань закричал и рассмеялся.
Его грудь, спина и бок были рассечены.
Тяньвэнь с треском рассыпалась золотыми искрами. Сил Ваньнина было недостаточно. Он разом обмяк, на коже выступил холодный пот. Прокушенная губа кровоточила.
Бинань соскользнул ему на грудь, распластался по ней, сжимая его ребра коленями.
— Учитель воплотил все мои мечты, — прошептал он и ласково впился ему в шею.
…Ваньнин закрыл глаза. Впервые в его жизни дрожь отвращения к себе так смешалась с удовольствием, что оба эти чувства полностью вытеснили стыд. Он готов был расплавиться от нежности, тоски, возбуждения, от густого нектара в своих венах, что туманит разум и выламывает суставы. Слезы жажды и печали жгли ему глаза.
Шелковая кожа Бинаня и его шелковое нутро обнимали его внутри и снаружи. Шелковые руки Бинаня скользили по его предплечьям, вцеплялись в путы, словно они оба связаны ими и теперь не в силах оторваться друг от друга. Мягкие губы Бинаня под челюстью и за ухом пропитывали кости ядом, покрывали мурашками затылок, заставляли хвататься за веревку, словно он падал. Ваньнин не мог сдержать стоны и снова бился головой об изголовье.
Он бился бедрами в Бинаня как одержимый, потерявший себя злой дух.
Собственный голос Ваньнина, то высокий и жалкий, то хриплый, полный нетерпения, казался ему далеким, как безвозвратно ушедшие летние дожди.
Бинань терзал его грудь, покрывал поцелуями лицо и бесконечно принимал его семя, крича:
— Люблю, люблю, люблю…
* * *
…Хлопнула под ветром дверь.
Чу Ваньнин вздрогнул и раскрыл глаза.
Он был так истощен, что едва мог пошевелиться.
Его ноги и руки были свободны. Рядом лежал Бинань, головой на его плече. Бинань обнимал его поперек груди и терся об него своим теплым шелком; их ноги переплелись, волосы спутались и перемешались. Рана на боку Бинаня кровоточила.
Много лет назад, в какой-то другой жизни, он уже попадал по Ши Мэю Тяньвэнью; тогда удар пришелся по щеке. Ши Мэй сам подставился под плеть, удар был случайным, но рана не сходила почти полгода.
Ваньнин долго смотрел в темноту. Из-за полной луны, светившей в окно, она казалась зыбкой. На изящном лице Хуа Бинаня или Ши Мэя лежали нежные тени, кожа светилась в лунном свете, пальцы на теплой руке трепетали, мерно поглаживая ребра Ваньнина. Ши Мэй был как белая бабочка шелкопряда.
Ваньнин чувствовал себя грязным и неблагодарным, то есть грязным вдвойне. Хотя его тело формально было чистым. Может быть, Бинань вытирал его в процессе своих забав, а может, протер позже. Он смутно помнил, как Бинань поил его водой, и как сам он проклинал его, вынуждая поить себя силком, хотя жажда была и впрямь невыносимой.
На миг Чу Ваньнин поймал себя на желании поцеловать лежащего рядом человека. Не в губы, а в лоб у границы волос, словно горы вокруг — пик Сышен, эта хижина - одна из заброшенных школьных построек, Ши Мэй не злодей, а его невинный ученик, и сам он невинен. А самая большая катастрофа — их совместная нагота.
Словно никто еще не умирал. Не был предан. Не жертвовал собой, не жертвовал другим, не делал из людей подневольные пешки, не перемалывал пространство и время, не сгорал от вины, не терял достоинство, не жил в ненависти. Не топтал свою любовь, как негодную помеху, не смеялся над доверием. Словно все еще достаточно было теплого взгляда наставника и улыбки ученика, чтобы мир казался правильным, ясным, полным добродетели. А посторонние, чужие пороки так легко осудить и постепенно выкорчевать.
В этом невинном мире он должен был сейчас залиться румянцем смущения, пока кончики ушей не запылают, а веки в углах глаз не станут красноватыми, как макияж дорогой проститутки.
В этом невинном мире можно было твердо смотреть людям в глаза и не желать ослепнуть от того, что о них известно. О них и о себе.
Но мир, где он пришел в себя, не таков. С каждым днем он приобретает новую погрешность, накапливает абсурдные, несовместимые данные. Рвет и пожирает собственную ткань, связывает судьбы в узел, который не развязать.
Проще разрубить.
Чу Ваньнин сбросил руку Бинаня и с трудом встал.
Под ноги тут же попала апельсиновая кожура. И обрывки собственных одежд. Сколько всего нужно счистить, содрать, разбить и сбросить, чтобы показалась тайная благоухающая сердцевина?..
…Бинань обнял его со спины за талию, обвил руками поперек впалого живота. В этом объятии не чувствовалась ревнивая сила или жар обладания. Это был жест из прошлого. «Учитель самый лучший!»
Ночь вливалась в окно сотней своих обманов, стуком упавших плодов, шелестом листвы, вздохами отдыхающей природы. Чу Ваньнин покачнулся и потерянно сел на кровать. Бинань был убийцей и лжецом. И человеком выдающегося интеллекта. Он десять лет* следил за Чу Ваньнином, пока тот был в плену у Тасянь-цзюня. Скрывал свое лицо, поставлял Тасянь-цзюню афродизиаки и стимуряторы — убойного действия и в убойных дозах, как всегда предпочитал император. Изучил все реакции и предпочтения Ваньнина, насмотрелся на его растраханный порванный зад, дрожащие губы и силой вырванные оргазмы, на его женские тряпки «наложницы Чу», на его искривленную, поруганную влюбленность, которую считал привычкой, средством выживания… и вообразил…
— Ши Минцзин! — холодно бросил Чу Ваньнин через плечо. Его голос звучал резко и хрипло. — Что ты о себе возомнил?
— Вернись в кровать, — мягко потянул его назад Бинань. — Ночью в горах холодно. Спать на груди учителя так приятно.
— Между нами ничто не изменится, — отцепил от себя его руку Ваньнин; его красивая спина с трудом держала прямое положение, в былые времена делавшее его таким недоступным и надмирным. Хотя что-то от непорочного Небожителя сохранилось в нем до сих пор. — Ты однажды понесешь наказание за все, что совершил.
— Учитель накажет меня? — усмехнулся Бинань, уткнувшись носом в волосы Ваньнина.
— Небеса накажут тебя, — тускло отозвался Чу Ваньнин. — Я не желаю тебя видеть. Наши пути никогда не пересекутся. Отныне я разры…
Узкая рука Бинаня с яростью закрыла ему рот. Бинань рывком повалил его на себя, продолжая прижимать ладонь к губам.
— Не смей говорить этого, Юйхэн! — прошипел он. — Я не дам тебе это сказать.
Чу Ваньнин ударил его по лицу наотмашь, и хотя удар был хлестким, Бинань лишь усилил хватку.
— Я снова свяжу тебя, — елейно сообщил он. — Мы еще не пробовали с кляпом. В этой жизни у меня есть три цели, три реликвии. Моя мать, мой народ и любовь к учителю. Старейшина Юйхэн думает, ему хватит сил лишить меня хотя бы одной из них?..
Чу Ваньнин зло и безнадежно боролся, кусая неподатливые пальцы, Бинань шипел и ухмылялся. «Это так заводит», — сказал он.
…Громко распахнулась дверь.
Стук створки о стену был столь сокрушительным, что стены хижины сотряслись. Бинань равнодушно обернулся к вошедшему. Но по дрожи его руки на своих губах Ваньнин уже знал, что это не Наньгун Лю.
Эту мощь и эту ауру смерти он узнал бы из тысячи. Ледяное дыхание вымораживало воздух. От него все яркие краски вмиг становились блеклыми, а посторонние звуки глохли, будто их придавили окровавленной подушкой.
Эта каменная поступь заставляла людей падать на колени, потому что ноги не держали их.
…У порога что-то чавкнуло. Тонкий аромат апельсинов тут же наполнил комнату. Но ни раздавленный плод, ни раздавленная голова никогда не останавливали его первого ученика. Не замедляли шаги императора, наступившего на Бессмертных.
…Мертвого императора.
Шаги Тасянь-цзюня.
________________
