Грехопадение

      Казуха наблюдает за тем, как Йогиши — неспешно, выверенными за несколько лет в чайном домике движениями, — красит губы в ярко-алый. Мягкая кисточка скользит по утончённым губам, чьи контуры резко выделяются на бледной коже. Даже в те времена, когда Йогиши была настоящей гейшей, она не красилась с подобным усердием — Казухе одновременно и лестно, что подобная красота досталась ему одному единолично, а с другой…       Всё её внимание сейчас сосредоточено на карманном зеркальце. Ни единого взгляда медовых глаз, в которых Казуха вязнет в обычное время, на него — его самурайской выдержки с лихвой хватило бы, чтобы смирно отсидеть на коленях несколько часов и даже не шелохнуться, не потребовав чужого внимания, не подавая виду, что его что-то способно потревожить.       Но сейчас — всё тело горит от желания, каждый мускул сводит от нетерпения и вожделения. Казуха на пробу ведёт плечами — в обнажённую кожу впиваются аккуратные, тщательно завязанные узлы из алой верёвки. Запястья, с которых всё началось, и которые крепко зафиксированы за спиной, уже начинают ныть — ощущения на грани дискомфорта и предвкушающего удовольствия. Ничего, чего не смог бы выдержать ронин — всё, что заставляет Казуху сглатывать и жмуриться, желая просить о милости.       Йогиши — дитя искусства, воспитанная для того, чтобы стать истинной гейшей; оправдать ожиданий она так и не сумела, и всё же даже сквозь время сохранила в себе предрасположенность к прекрасному, чтобы воспользоваться этим сейчас. Иначе, чем искусством, оплетающие кожу веревки назвать нельзя — в несколько рядов они сжимаются на запястьях, прежде чем перейти к плечам, а после — паутиной разойтись на тяжело вздымающейся груди. Будь у Казухи чуть больше выдержки, он бы обязательно рассмотрел узор, который Йогиши так тщательно вязала, но всё его существование сосредотачивается на верёвках вокруг бёдер, связывающих их с лодыжками. Ни единой возможности свободно двинуться — ни единого желания просить о мнимой свободе. Знает же, что даже без узлов преданно сделает всё, о чём попросит Йогиши.       Знает же, что она всё равно не поверит в его желание остановиться.       — Йогиши? — мягко окликает её Казуха, бегло облизывая пересохшие губы. — Я могу надеяться на твоё внимание?       Йогиши неспешно захлопывает зеркальце, убирая его. В каждом отточено движении — самодовольная ленность и размеренность. До этого — сидела, закинув ногу на ногу, заставляя кимоно съехать с оголённых колен, разрезом свободных краёв обнажая бледные бёдра. Теперь же — поднимается со стула, отрывая медовый взгляд от зеркала, в котором с напускной заинтересованностью следила за прикосновениями кисточки к своим губам, но на деле — наблюдала за реакцией Казухи.       Она подходит ближе к кровати, опираясь на неё одним коленом — Казуха ловит каждое её движение жадным взглядом, нетерпеливо впитывая в себя желанную близость. Он сам заговорил о шибари, прекрасно зная, на что подписывается, и всё же не может не жаждать большего.       Это было подло — оставить его, разгоряченного и чувствительного к прикосновениям, без внимания на долгое время.       Потому сейчас, когда Йогиши касается нежной ладонью его щеки, он ластится к ней, прикрывая глаза в своеобразном доверительном жесте. Слышит, как ему в ответ оценивающе хмыкают, но даже не думает реагировать на это.       Лишь на то, что Йогиши склоняется над ним и целует в губы, оставляя на его — отпечаток помады. Поцелуй — не дольше мимолётного касания: Йогиши отстраняется и целует его уже шею — мягкие губы оставляют на коже яркие, точно горящие следы, в точности повторяющие её губы. Становится и одновременно жаль портить подобную красоту, и одновременно сводит дыхание от долгожданных прикосновений. Всё тело, что долгое время было лишено всяких ощущений, кроме верёвки, горит, словно впервые за несколько веков способно ощутить тепло другого человека. Казуха откидывает голову — подставляется, жадно ловля кожей чужое тепло.       Выходит почувствовать, но не увидеть, как Йогиши опускается на колени, но даже так она продолжает удерживать превосходство и власть; горячее дыхание опаляет тяжело вздымающуюся грудь, когда Йогиши проводит языком по соску, прежде чем прикусить его, пока руками блуждает по торсу, оглаживая рёбра и низ живота. Казуха сглатывает и стонет на выдохе, сладко жмурясь. Тело охватывает жар, которому нет желания сопротивляться. Пот покрывает спину и лоб, к которому липнет растрепавшиеся волосы, а вдоль позвоночника проходит волна тепла, словно их элементы срезонировали; Йогиши всегда была лучшим олицетворением своего огня.       Силы едва находятся на то, чтобы опустить взгляд и встретиться им с Йогиши; она замечает этот жест и усмехается одними уголками губ, прежде чем прижаться ими к низу живота. Удаётся заметить на собственной бледной коже алый след, оставленный поцелуями и запечатлённый помадой.       — Не могу поверить, что всё это время ты потратила на макияж лишь для этого момента, — мягким тоном, но хриплым от возбуждения голосом произносит Казуха, чуть усмехаясь.       Йогиши в ответ хмыкает, подушечкой большого пальца стирая помаду, вышедшую за контур губ; едва ли это помогает вернуть прежний изящный и тщательно созданный образ, но это не кажется важным. Куда важнее — ладонь Йогиши, скользнувшая сначала по его дрогнувшим бедрам, прежде чем обхватить основание члена. Рука её теплая и нежная, заставляющая крепко зажмуриться от наслаждения, когда хватка чуть усиливается, стоит ладони на пробу скользнуть вдоль всей длины, задевая головку, на которую после — чуть надавливает большим пальцем, размазывая выступивший предэякулят.       Причина, по которой Йогиши не менее тщательно собирала волосы, теперь тоже становится более чем очевидной; ладонь, скользнувшую обратно к основанию, заменили уже сводящие с ума губы, выбивая из Казухи хриплый, отчаянный стон. Весь он — оголённые нерв под её прикосновениями, жадными, требовательными и знающими, чего она хочет.       В этом случае — Йогиши желает проверить его и без того хрупкую выдержку рядом с ней, довести до края, а после — самолично столкнуть в омут наслаждения.       Тело, уже разгорченное и возбужденное до предела томительном ожиданием, перемешанным с покалывающей болью, едва ощущается и кажется совершенно чужим. Хочется пошевелиться, но нет ни малейшей надежды на то, что ему удастся совершить задуманное; хочется вывернуться из мучительно- восхитительного плена рук и губ Йогиши, но нет возможности даже нагнуться или выгнуться из-за того, как крепко связаны конечности. Остаётся лишь жмуриться, да перебивать тяжёлое, сбитое дыхание стонами.       — Йогиши, я…       После хриплого и едва разборчивого предостережения Йогиши отстраняется, последний раз проводит языком по пульсирующему члену, и за пару движений ладонью доводит дело до конца; Казуха сбивчиво стонет, и, по ощущениям, совершенно теряет контроль над телом, когда кончает в руку Йогиши. Долгожданная разрядка на миг туманит разум, и Казуха пытается заново осознать себя, потому пропускает момент, когда Йогиши с той же тщательностью и аккуратностью, с которой вязала узлы, развязывает их — Казуха облегчённо стонет, чувствуя, как освободившиеся конечности прокалывают из-за возможности вновь спокойно двинуться. Вместо скованности — ощущение мягких рук, разминающих мышцы.       — Всё в порядке? — уточняет Йогиши, массируя его напряжённые плечи. — Скажи, если переборщила.       Казуха прикрывает глаза, разминая запястье и прислушиваясь к своим ощущениям. Боль граничит с наслаждением, но… совершенно не кажется отталкивающей.       — Всё хорошо, — сипло отвечает Казуха, чуть приоткрывая глаза и бросая взгляд на Йогиши.       Та наклоняет голову в заинтерсованном жесте и вновь слабо, едва заметно ухмыляется.       И оба знают, что обязательно повторят.