the twins, an ordinary guy and cheese

— Каковы шансы, от нуля до десяти, что я видела фотку Намджуна-оппы в чулках? — Бора-я! — Если он так вопит, то десять. — Разве тогда у кого-то был фотик? Ставлю на четверочку. — Сколько мне надо сказать, чтобы тоже ее увидеть? Чего ты так смотришь, Намджун-хен? Ладно, восемь? — Да посмотрите на его лицо, точно было. Просто набухался и не помнит. Десять. Хосок-хен, твои ставки? — Мне как-то неудобно подставлять друга, но… — Спасибо, Хоб-а! — …но все-таки десять. Юнги? Твое слово? — А? Юнги промаргивается, вываливаясь из собственных мыслей обратно на вечеринку. Реальность как будто становится громче, заполняя все вокруг музыкой, смехом и голосами веселящихся вокруг людей. Шесть человек, с которыми он сидит за столом в углу большой гостинной восьмого этажа, смотрят на него с недоумением. Кажется, он играет с ними в алко-игру. Но голова забита вообще другим. — Ладно, не хочу вас обламывать, но у меня нет такой фотки, — смеется Бора, заваливаясь назад на стул. — Кто выбрал меньше пяти — пьет. — Господи… — Намджун выдыхает с облегчением. — Ее нет, потому что на моем дне рождения все были слишком бухие, — усмехается Сокджин и единственный опрокидывает в себя рюмку соджу. — Чего ты вдруг опять это вспомнила? — спрашивает Чимин. — Ты его еще год назад этим дразнила! — Пока он будет так реагировать, я обещаю, что через десять лет мы встретимся, чтобы отметить одиннадцатую годовщину, как я ему это припоминаю! И правда, год уже прошел, вспоминает Юнги. Хотя на самом деле он не забывал об этом с момента, как его позвали праздновать Хэллоуин в общагу, потому что Чимин тогда чисто по-дружески подколол, что «оплатит Юнги алкоголь, если он пообещает так же знойно поцеловать близнецов, как в прошлый раз». И эта мысль прошибает Юнги ударом молнии. Год назад. Год назад был его первый поцелуй с близнецами. Юнги привычно окидывает взглядом гостиную и тянущийся от нее коридор, но близнецов до сих пор нет, хотя они сказали, что поднимутся сюда, как только оденутся в костюмы. И чем дольше их нет, тем больше Юнги нервничает. Правильно ли он поступает? Может, стоило просто оставить как есть и не усложнять? Ему же через пару месяцев выпускаться из универа, неужели он не может потерпеть, зачем портить все сейчас? — Ладно, разливайте, моя очередь, — Чимин приосанивается, — каковы шансы, что меня бросила девушка на день влюбленных? — Тебя? — фыркает Бора. — Нет, не поверю. Ноль. — Ты был пойман, когда оставлял подарок другой? — Сокджин щурится. — Ты забыл ее поздравить? Ладно, ты не можешь отвечать на вопросы. Но я тоже ставлю на ноль. — Мы с Тэхеном тоже ставим на ноль, — Хосок пожимает плечами. Чимин смеется. — Ладно, это не правда, все пьете, — и когда все прикладываются к рюмкам, Чимин сквозь хохот добавляет, — она бросила меня, когда увидела фотку Намджуна в чулках у меня в телефоне. — Чимин-а! — вопит Намджун так, что у него соджу чуть носом не идет. — И ты туда же! — Да ладно, ладно, — голос Чимина почти не слышно за общим гоготом, — она меня бросила не поэтому. — Да и ну ее, — Сокджин забавно взмахивает рукой, что чуть не сбивает рюмку Намджуна. — Ты сердце любой девчонки заберешь. — Или парня, — Бора, приподняв бровь, смотрит на Хосока. — Эй, чего ты пялишься… — смущенно бурчит он, пока все снова смеются. Тэхен, сидящий рядом, с улыбкой опускает глаза. Вот, все знают про Хосока, но ему никто и слова против не говорит? Не то чтобы Хосок сказал прямо, да и знают это только люди из близкого окружения, но они знают и им нормально. «Может, потому что он встречается с одним человеком, а не с двумя», — едко подсказывает внутренний голос. На Юнги до сих пор поглядывают, когда видят его в сопровождении близнецов, и это они ещё не держат его за руки, держат дистанцию — что будет, если он всем расскажет? Непредсказуемость последствий настолько пугает его, что он даже не спросил у близнецов, а нужна ли им самим такая публичная открытость. Они оба приняли как факт, что Юнги комфортнее скрывать их отношения, и никогда не поднимали тему. Или, может, они тоже, как Юнги, боятся. Юнги-то вот-вот выпустится, а им ещё доучиваться два года с возможным крахом репутации. Юнги такого для них не хочет. Даже если ему больно слышать, как кто-то из них вздыхает о том, что хочет взять его за руку на людях. — Чья сейчас очередь? Юнги-хен? Он может хотя бы попробовать. Хотя бы со своими друзьями — он уверен, что они не будут распускать слухи, даже если будут против…такого. Юнги, если честно, даже не рассматривает вероятность, что его поддержат. Лишь бы не мешали, и этого достаточно. Просто Юнги уже, кажется, не может нести это в одиночку, ему хочется иметь хотя бы крохотное право любить как любит. — Каковы шансы, — Юнги говорит ровно, уставившись в стол, но руки на коленях заходятся мелкой дрожью. Ну же. Он же должен хотя бы попытаться, — ну, каковы шансы, — Юнги, кажется, перестаёт дышать. Сейчас или никогда, — что я встречаюсь с близнецами? Музыка играет вокруг, кто-то взрывает хлопушку, но Юнги ничего не слышит, кроме гробовой тишины, повисшей над столом. Собрав последние крупицы смелости, он поднимает глаза. Ребята смотрят на него в абсолютном спокойствии. — Десять, — говорит Сокджин и, не дождавшись ответа, сразу пьёт. Все остальные следуют его примеру и тоже пьют. Юнги трясётся ещё сильнее, чем раньше. — Нет, вы, наверное, не поняли, — сипло бормочет он. — О нет, мы-то все хорошо поняли, — насмешливо фыркает Бора, разливая соджу. — Вы что, вы… — Юнги в панике крутит головой, не веря своим глазам, — вы знали? — Вы не то чтобы скрывали, — Намджун пожимает плечами. Чимин тут же вклинивается: — Ну нет, они пытались. — О боже, — Юнги с трудом перебарывает желание сползти под стол. Они знали. И ничего ему не сказали. Столько вопросов: как давно, почему, кто ещё знает — и каждый из них блекнет на фоне громадного облегчения, с которым Юнги наконец осознает. Они знали. И никто из них не стал относиться хуже к ним троим. — Да ладно, оппа. Правда, если хорошо вас знать, то можно догадаться. Как минимум, потому что вы постоянно вместе, — Бора закатывает глаза, — постоянно! И это при том, что у вас разное расписание. — А ещё они смотрят на тебя так, будто ты самое большое сокровище во вселенной, — неожиданно говорит Тэхен. Тэхен, который не очень часто проводит с ними время. Если даже он заметил… — В смысле, по-щенячьи, — ухмыляется Чимин, — того и гляди слюни польются. За столом снова поднимается смех, но Юнги все ещё смотрит на друзей с испуганной надеждой, сердце колотится так, что больно. — И вам не противно? — Если вас троих все устраивает, — говорит Намджун, — наше мнение вообще не имеет значения. — В этом есть конечно один неприятный момент, — начинает Бора, и Юнги тревожно замирает. Но она продолжает с улыбкой: — например, что ты заполучил сразу двух классных парней. Ребята снова ржут, и Юнги не может сдержать взволнованной улыбки. Он не фрик, не урод, он может любить мужчин, даже сразу двух, он может прикасаться к ним без страха, позволять прикосновения, он может даже, если очень хочет, поцеловать их на людях. Окрыляющее чувство свободы бьет ему в голову, пьянит, поджигая градус выпитого за вечер алкоголя. Юнги вдруг чувствует себя настолько бессовестно, неприлично счастливым, что внутри все туго сжимает, будто вот-вот разорвет на мелкие искристые клочки. — Да и вообще, — Тэхен просто пожимает плечами, — разве чье-то мнение может быть важнее этого? Когда он мотает головой куда-то в сторону, Юнги, прослеживая его взгляд, поворачивается тоже. Сладкое тревожное неверие в свое счастье, сковавшее грудную клетку, долгожданно лопается, расползается теплом по всему телу, и Юнги, глядя на шагающих по коридору близнецов, наконец-то вдыхает полной грудью. Нет. Нет ничего важнее них двоих. Близнецы заходят в гостиную, вертят головой в поисках Юнги, но народу так много, что в полумраке его толком не видно. Люди хватают их обоих, кто из группы, кто из команды, здороваются, обнимают, скачут под музыку, и они, конечно, отвечают с улыбками, что-то шутят в ответ. Они такие светлые, что каждому хочется урвать небольшой кусочек тепла, быть причастным. Юнги наблюдает за тем, как они то и дело в разговоре с другими снова принимаются взглядом искать его среди толпы, и с ликующим чувством мстительной радости думает: «Мои». И, может быть, это действительно неправильно — любить вот так, вопреки всем нормам и правилам, и даже мироздание указывает ему на это через то, как сегодня одеты близнецы, но Юнги плевать. Чонгук улыбается кому-то, по-ангельски лучезарный, у него над головой нимб на затерявшемся в темных вихрах ободке, небольшие белые крылья поверх белого костюма; рубашка такая прозрачная, изысканная, что Юнги уверен — сшита Чонгуком. Чан держится рядом, статный, до порочного трепета красивый в рясе священника, свободно спадающей до пола. Юнги пробирает мелкой кипучей дрожью от того, как сильно он хочет их себе, и от того, что он имеет на них право. Ему плевать, он признает свою греховность на глазах у всех ради того, чтобы любить их, как они заслуживают. Когда Чан, расплываясь в улыбке, наконец находит его в толпе, Юнги поднимается с места и идет им навстречу. Близнецы не сводят с него глаз, пока прощаются с остальными, чуть ли не расталкивая их, и чем дольше Юнги смотрит им в глаза, тем больше уверен в своем решении. Юнги пьян, счастлив и немного сошел с ума, потому что, когда они подходят друг к другу, и Чонгук открывает рот, чтобы поздороваться, Юнги хватает его за шею и притягивает ближе, чтобы поцеловать. Он слышит, как Чонгук в удивлении резко хватает воздух, но Юнги прижимается крепче. За спиной раздается свист и аплодисменты, потом, кажется, Бора кричит что-то ободряющее, но Юнги не разбирает что, потому что в том же оглушающем волшебном помешательстве отрывается и дергает Чана к себе. Они целуются будто не виделись вечность, открыто и совершенно неприлично, Чан сгребает его за талию так крепко, что Юнги на нем чуть ли не повисает. Чонгук напирает сзади, и близнецы обнимают его вдвоем, сжимают между собой, и Юнги порывисто прячет алое лицо на груди Чана. Со стороны стола все еще доносятся аплодисменты, но Юнги не решается поднять голову. Ему хорошо здесь, с ними, именно так он чувствует себя на своем месте. И он настолько счастлив, что, кажется, немножечко умирает. — Хен, — восхищенно выдыхает Чан ему в ухо. Юнги сжимает его крепче. — Больше не хочу скрываться. — Мне кажется, я сплю, — хнычет Чонгук ему в затылок. — Я думал, мы никогда так не сможем. — Судя по тому, как на нас смотрят, мы очень смогли, — смеется Чан. — Сильно смотрят? — вздыхает Юнги. — Еще как, — говорит Чан, и Чонгук смеется вместе с ним, — что не мешает мне хотеть поцеловать тебя еще раз. — Мы уходим. Юнги выпутывается из объятий и, ни на кого не смотря, хватает близнецов за руки, чувствуя, как сладко печет ладони от долгожданного прикосновения. Пусть смотрят, черт с ними со всеми, Юнги тащит Чана с Чонгуком прочь из гостиной, прет как бульдозер, обезумевший от собственной смелости. Адреналин хлещет так, что Юнги почти задыхается, пока они торопливым шагом несутся в комнату. Близнецы покорно молчат, словно чувствуют, урони хоть слово — и все взорвется, настолько заметно Юнги трясется в каком-то взрывоопасном нетерпении. Он заталкивает их в комнату, заваливается спиной на дверь и замирает, просто пытаясь успокоить взбесившееся дыхание, взгляд голодно мечется с одного на второго. Усмехнувшись, Чан вскидывает бровь в насмешливом: — Да ты и правда как демон. Юнги поправляет сползший ко лбу ободок с рожками, отрывается от двери, шагая навстречу Чану. — Простите мне грехи, святой отец? — он слегка толкает Чана ладонью в грудь и тот отступает назад, дальше в комнату, глаза загораются в горячем предвкушении. — Если вы пообещаете больше так не делать, — подыгрывает Чан, улыбаясь. Юнги ехидно фыркает: — Как? Вот так? Крест на цепочке Чана дотягивается ему почти до пупка, лежит ниже ребер, и Юнги сжимает его в руке, крепко, пока острые пластиковые углы не впиваются в кожу. Наматывает на кулак цепочку, медленно, один оборот, второй, дёргает, пока Чан не оказывается ближе, и сорвавшийся с его губ шелестящий вздох запечатывает поцелуем. Юнги не сдерживается, целует его жадно и торопливо, Чан поддаётся сразу, подставляется под язык, и на мелких укусах его дыхание так сладко срывается, что Юнги тянет его нижнюю губу зубами, выпуская медленно-медленно. Чан по привычке прижимает к себе, теряет в еще одном жгучем коротком поцелуе тихое «хен…», и Юнги тут же отстраняется. — Разве хранителю божьего слова пристало касаться нечистой силы, м? — ухмыляется он. Чонгук, наблюдающий за тем, как лицо Чана растерянно вытягивается, смеётся с лёгкой довольной издевкой, сам как мстительный маленький демон в ангельском обличии. Он становится позади Чана, поглядывая на Юнги из-за его плеча весёлыми тёмными глазами, ведёт ладонями по рукам Чана вниз, будто напоминает не трогать. Юнги снова подаётся вперёд, жарко целует в шею, слыша сорвавшийся вздох, кончиком языка ведёт вниз, прикусывая под кадыком. Потом цепляет белую колоратку зубами, вытягивает её из воротника, отстраняясь. Чан ошалело смотрит, как Юнги проводит ею между зубов, словно лезвие ножа, с хитрой улыбкой на лице. С Юнги никогда такого не было, это не в его характере, но сейчас он так безумно счастлив, и так сильно, так сильно заведён, что вообще себя не контролирует. И не хочет. С тем же демоническим оскалом Чонгук, в издевательском костюме ангела, легко обнимает брата, не глядя расстегивая пуговицы на рясе, мягко разводит края в стороны, пока они не стекают с плеч. Ряса падает на пол, и Юнги бросается взглядом на черную рубашку с длинными, летучими манжетами из легкого кружева, настолько прозрачную, что Юнги неосознанно облизывается, видя темные соски за тонким шелком. — Это потрясающе, — искренне выдыхает Юнги на лучшее детище талантливых рук. Чонгук счастливо улыбается от комплимента, и Юнги прижимается к нему, чтобы попробовать вкус этой улыбки. Они целуются через Чана, и то, как он мелко дрожит между ними, ощущается обоим; руки дергаются, будто отчаянно желают прикоснуться, но Чонгук сжимает свои на чужих запястьях. — Сдаешься? — Юнги отрывается от Чонгука, смеется Чану под ухо, целует нежную кожу, и сам же наполняется искристой, словно шампанское, садистской радостью, чувствуя, как Чана колотит. — Так быстро? Юнги целует еще и еще, Чан сдается с судорожным вздохом, запрокидывает голову, подставляясь, и эта отчаянная податливость кружит голову, заставляет целовать снова, сжимать губами, слизывать языком бегущую по кадыку дрожь от низкого стона. Пальцы срываются вниз по гладкому шелку, вцепляются в талию, и Юнги, мучая шею Чана, едва на него не заваливается, пьяный от своей жадности. Чонгук перехватывает его руки, тащит к себе назад, заставляя прижаться открытыми ладонями к спине Чана. У чёртовой рубашки здоровенный вырез на спине, и Юнги, ощущая голую кожу пальцами, вцепляется под лопатки, ведёт ногтями вниз. Чан отзывается потрясающим дрожащим вздохом, и Юнги больше всего на свете хочется развернуть его к себе спиной, заставить Чонгука загнуть брата лицом в стол, и исступленно ласкать обнаженную кожу вместе с ним, пока Чан не начнёт всхлипывать. Но Юнги хочет, чтобы близнецы его видели. Он медленно опускается на колени, целуя живот Чана сквозь рубашку — ткань такая тонкая, что Юнги губами ощущает движение мышц под кожей. Когда он цепляется пальцами в пояс брюк, Чан честно пытается скрыть облегчение в своём вздохе, но Юнги слышит. Слышит и хочет засмеяться по-дьявольски. Он сделает им приятно, хорошо, до восхитительно грязного стыда, Юнги имеет на них право и хочет, чтобы они вспоминали об этом каждый миг, когда прикасаются к себе. Убрав пальцы с пояса и переместив на бедра, Юнги подаётся вперёд, прижимаясь губами поверх ширинки. Улыбка расползается сама собой от того, как Чан с Чонгуком в один момент резко хватают воздух, глядя на Юнги сверху-вниз; от того, как член под тонкой, лёгкой тканью брюк дёргается от прикосновений. Юнги жмется лицом в пах плотнее, сгребает бугор ладонью, втирается губами, носом, языком проходится между своих пальцев, там где они лежат на ширинке. — Хен… — скулит Чан. Юнги вскидывает взгляд, улыбается, лицо у Чана красное-красное, у Чонгука — застывшее в абсолютном раболепном восхищении. Юнги на все для них готов, он, возможно, в первый и последний раз в жизни настолько безнадёжно, порочно распахнут перед ними, физически и эмоционально, что готов лечь прямо здесь, раздвинув ноги, и потребовать, чтобы они трахнули его вместе, чтобы весь этаж слышал, как они счастливы втроём. Юнги упивается бешеным вкусом непристойно-честной свободы, скользит губами по члену, плотно сжимаясь, и чувствует, как быстро он набухает под прикосновениями. Трется носом ещё раз, сильно, и рука Чана дёргается вверх, как на рефлексе, но тянется с осторожностью, ожидая разрешения, и Юнги милостиво подставляется под ладонь. Ему нравится смотреть, как сдержанность Чана крошится на глазах, с какой горячей жадностью ладонь касается его лица, зарывается в волосы, отбрасывая ободок с рожками. Юнги теряет свою греховность лишь номинально — фактически он обладает желанием Чана, управляет им, позволяет. Чан сильным прикосновением гладит по виску, щеке, линии челюсти, Юнги приходится запрокинуть голову, чтобы дать ему больше доступа. Они смотрят друг на друга все время, что Чан гладит его лицо, сверкая дикими, кипящими от возбуждения глазами, гладит губы, растирая мякоть нижней до красноты. Юнги открывает рот, насмешливо приподняв бровь, и какая-то секунда, две, три — нелепой борьбы за самого терпеливого, в которой победитель уже известен, — и Чан погружается двумя пальцами, медленно, так глубоко, что кружево длинного манжета мажет по губам. Чонгук тихо стонет, немного вцепляясь зубами в плечо Чана, и Юнги переводит взгляд на него. Подумать только, это он перед ними на коленях, но он же ими управляет. Ему достаточно просто медленно скользить губами по пальцам, задерживаясь взглядом то на Чане, то на Чонгуке, чтобы видеть, как их обоих ломает контрастом контроля и подчинения. — Черт, Чани… — пряча лицо на плече брата, хнычет Чонгук, будто просит о помощи. Юнги снимает его ладонь с талии Чана, тянет к своим губам, и Чонгук, читая мысли, накрывает руку брата, погружает два своих пальца следом. Рот Юнги так знакомо сладко распирает, что он, сжимаясь вокруг пальцев, стонет, чтобы они чувствовали кожей. Чан отзывается тихим несдержанным шипением, жмурится, Юнги опускает взгляд и видит, почему. Чонгук мнет его стояк через брюки свободной ладонью, прижимая ближе к себе, потому что трется об его задницу, медленно, но крепко, точно как Юнги скользит мокрыми губами. У Юнги от этой картины аж звенит в ушах, настолько сильно он хочет их. — Боже, хен, я… — порывисто выдыхает Чан. Юнги улыбается, выпуская пальцы изо рта. Ему хочется спросить, кого же все-таки зовёт Чан, силы света или своего маленького демона на одну ночь, но в глазах Чана столько мольбы, что ответ Юнги знает сам. — Ммм? — Пожалуйста… — Давай, — ласково подначивает Юнги, трется носом об ладонь Чонгука на ширинке Чана, — чего ты хочешь? — Я не знаю, — отзывается Чан беспомощно, такой красный, каким Юнги его никогда не видел. Обычно это близнецы бессовестно проверяют его на прочность, но ответной провокации они не ожидали настолько, что теряются с умилительной искренностью оба, — что угодно, просто продолжай… вот так. Усмехнувшись, Юнги поднимается обратно, тащит Чана за крест ближе к себе, Чан, кажется, уверен, что его вот-вот поцелуют, глаза стекленеют в ожидании. Но Юнги только проводит носом по щеке, ещё одной горячей усмешкой обжигает кожу и тянет Чана к кровати, толкает в грудь, тот доверчиво падает назад под натужный скрип. Каким чудом эти кровати ещё не развалились к чёртовой матери? — Хен, — ласково шепчет Чонгук, обнимая его сзади. Юнги не глядя треплет его затылок, подставляя шею для поцелуя, — я принесу? — Давай. С ещё одним поцелуем Чонгук отстраняется, и Юнги залезает на Чана, склоняется тем ниже, чем выше ползут его ладони по гладкой ткани рубашки. Когда между их губами остаётся буквально две секунды до поцелуя, Чан порывисто выдыхает: — Я люблю тебя, — и смотрит огромными глазами, полными влюблённого трепета. Юнги смеётся ему в губы. — Я знаю. И целует, медленно, вдумчиво. Поцелуй набирает жадности вместе с тем, как руки Чана гуляют по его телу, сжимают нетерпеливо в поисках контакта, но Юнги срывает их с себя и вжимает в кровать с шкодливой улыбкой. — Тебе разве можно меня трогать? Не обожжешься? Принимая правила игры, Чан оставляет руки наверху, позволяет Юнги завалиться всем весом сверху, только захлебывается тяжёлым дыханием в поцелуе, потому что Юнги трется всем телом, настойчиво вжимается задницей в пах. Счастливая улыбка вспыхивает на губах Юнги каждый раз, как Чан тихо скулит, когда он втирается особенно тесно — чувствует, как сильно у него стоит, как мучительно и сладко ощущать Юнги вот так. Юнги расставляет бедра, чтобы опуститься ещё ниже, жмется пахом, кусая в шею, и Чан со стоном жмется в ответ. Покрывало опасно трещит в его кулаках, когда он нечаянно дёргает руками, и Юнги смеётся, зацеловывая его всего, хаотично, вслепую. Мысль о том, долго ли Чан продержится, его страшно веселит, заставляет искать слабые места. Когда Юнги сцепляет зубы на соске через рубашку, трется сильнее, руки Чана взлетают тут же, крепко вцепляются в задницу ладонями. Чан стонет, вжимая его в себя ещё ближе, теснее, и Юнги так сильно протряхивает от этого восхитительного давящего чувства внизу живота, что бедра заходятся тремором. Это почти больно, то, как они трутся друг об друга, как на пике контакта Чан вжимает в себя, толкается в ответ и ритмично постанывает сквозь сжатые губы. Юнги нравится эта боль, он ныряет в горячее, топкое ощущение, будто в тёмную воду, у которой не видит дна, и тянет за собой Чана — и Чонгука, который нетерпеливо трогает себя через одежду, лежа рядом, наслаждаясь безумным зрелищем. Всё время, что они трутся друг об друга, как сцепившиеся звери, Юнги мучает его соски, лижет, кусает через рубашку — специально, потому что ему нравится смотреть, как мокрые тёмные пятна расползаются по ней вокруг них, как Чан дрожит от трения мокрого шёлка об чувствительную кожу. Юнги помнит, что соски его слабое место, и мучает их безжалостно, сжимает пальцами, пока с упоением трется лицом об его грудь. — Хен, — сипит Чан, умоляюще вскидывая бедра, — я очень хочу кончить. Чонгук отзывается тяжелым судорожным вздохом рядом. Юнги кайфует от того, как ничего не делая, сводит с ума их обоих. — Рано, — хмыкнув, Юнги поднимает голову. Чан смотрит на него огромными блестящими глазами, кусает губы, будто хочет что-то сказать. Это даже интересно, что произойдёт вероятнее: Чан попросит или сорвётся и просто поставит Юнги на четвереньки? Он бы очень хотел узнать — до таких граней он еще не доводил их. И себя. — Значит, если я спущу, глядя на вас, это ничего? — отзывается Чонгук со смешком, немного задыхаясь. Юнги смеётся, когда тянется его поцеловать, Чонгук тут же сгребает его за затылок, крепко, но покорно, потому что Юнги легко выворачивается из рук. — Нет, — он поднимается с Чана, почти физически ощущая его измученный вздох. — Но я разрешаю вам расстегнуть ширинки. С Юнги раньше никогда такого не было, и неожиданное чувство тотальной власти над ними обоими отзывается сладким и очень стыдным томлением внутри. Юнги с улыбкой наблюдает, как близнецы порывисто дёргают ширинки — не больше, он ведь не разрешил, — просто чтобы наконец-то снизить давление, смотрят на него выжидающе, и его аж трясёт от предвкушения. Сколько же всего можно с ними сделать… Юнги кивает Чонгуку на смазку, потом просто мотает головой на Чана, указывая, без слов, но этого достаточно. Чонгук спускает пояс брюк Чана чуть ниже, вытаскивает его член, и Чан так бархатно стонет от облегчения, что Юнги еле сдерживает порыв сжать себя между ног. Потому что невозможно смотреть спокойно на такую горячую картинку: Чонгук гладит член брата мокрой от смазки ладонью, осторожно, медленно, будто знает, что Юнги в любой момент может дать другую команду, и Чан, вцепившись в губу, едва заметно подталкивает бедра вверх. Юнги снимает с себя проклятые кожаные штаны, в которых он мокрый, черт возьми, везде, отправляет к ним белье. Скользящий по члену кулак Чонгука настолько завораживает, что Юнги не сразу замечает, как на него смотрят. Только когда движения вдруг ускоряются, Чан дышит тяжелее, Юнги поднимает глаза и натыкается на голодный взгляд обоих. Они оба до смешного синхронно облизываются, пожирая его голые ноги глазами, особенно там, где чёрная рубашка Юнги едва прикрывает его задницу. С усмешкой Юнги подходит ближе, нависая над ними, они послушно смотрят в ответ, только Чонгук не замечает, что чем больше смотрит, тем быстрее двигает рукой, — и бесстыдно выстреливает: — Поцелуйтесь. Они сходятся мгновенно, и их порывистость прокатывается по Юнги волной тяжёлого жара, терпко печёт внизу. Близнецы целуются с таким отчаянием, что Юнги задыхается: Чан почти взваливает брата на себя, толкается в кулак, настойчиво вылизывая рот, и Чонгук со стоном придавливает сбоку, будто ещё секунда и они вообще забудут, что Юнги здесь. Но Юнги знает, что они делают это ради него, они знают, как ему это нравится. С той же покорностью они отстраняются, стоит Юнги едва упереться коленом в кровать, Чонгук откланяется, давая место, смотрит благоговейно, как Юнги снова залезает сверху. Они оба смотрят на него как на божество, с трепетным обожанием в глазах, а ведь это они здесь в костюмах ангела и священника, но Юнги в своём совершенно условном дьявольском обличии возвышается над ними. Он может приказать им что угодно, и они непременно подчинятся. И черт, как же это заводит. Юнги обманчиво медленно прижимается горячей промежностью, легонько проскальзывает по члену, этого достаточно, чтобы Чан с шелестящим вздохом прикрыл глаза. Он настолько уверен, что эта пытка продолжится, что готов принять её до последней капли. Юнги это очень забавляет и, едва дождавшись, пока Чан плавно качнется навстречу, Юнги приподнимается сам, прихватывает его член пальцами и направляет в себя. Он открывается Чану, тесно, мокро, сжимается от напряжения, срывая с губ трепетный, ломкий скулеж. Чан вцепляется в бедра так крепко, что останутся следы, но Юнги упрямо покачивается, впуская глубже, жадно смотрит, как Чана под ним разламывает, как он едва держится, чтобы не кончить прямо сейчас. Юнги даёт ему несколько жалких секунд передышки — и себе заодно, потому что член распирает внутри так восхитительно туго, что Юнги самого колотит. Но он смотрит, как Чан дышит тяжело, нервно облизывает губы, собираясь с силами, и ничего не может поделать с тем, как сильно хочет укусить их, провести языком, целовать, пока не задохнется. — Черт, — хрипло выдыхает Чонгук, вжимаясь виском в плечо брата, и смотрит широко распахнутыми глазами между ног Юнги. Юнги подмигивает, ласково улыбаясь, но эта высокоградусная ядовитая нежность травит их обоих, потому что он смотрит на них по очереди, пока качается на члене, медленно, издевательски медленно. Чан стонет, бессмысленно соскальзывая ладонями по его бедрам, будто хочет ухватиться, хочет насадить, но не решается. Юнги наклоняется ниже, — Чан тут же распахивает глаза в ожидании поцелуя, — и смеётся ему буквально в лицо, когда отстраняется обратно, подцепив крест зубами. Он скачет с размеренной, провокационной медлительностью, не выпуская крест изо рта, улыбается, Чан отвечает ему такой бурей во взгляде, что это было бы страшно, не добивайся ее Юнги намеренно. В тёмных глазах бушуют костры, на которых Юнги бы сожгли как самую грязную, отчаянную ведьму, но он не обжигается, а наслаждается пламенем, вбивается задом до звонкого шлепка, демонстративно подмахивая бедрами. Юнги нравится слышать, как сбиваются дыхания из троих, как Чан томно скулит, зажмуриваясь, держится из последних сил. Юнги видит, что его вот-вот сорвет, но этого недостаточно, не сегодня, и добивает его осознанно. — Давай, — ласково тянет он, выпуская крест изо рта и замирая с широко расставленными бедрами. — Я знаю, ты хочешь. Чан вгрызается пальцами в бедра, толкается навстречу, и Юнги ловит его стон в поцелуе, жадно скользит языком внутри, руками шарится по всему телу. Чан судорожно подставляется под прикосновения, жмется к ладоням. Резкий вздох обрывается гулкой тишиной — в ту же секунду, как ладони Юнги сходятся у него на горле. Юнги не давит сильно, но осторожность слетает с него, как только Чонгук садится и, положив свои руки поверх, направляет выше, давит теснее. Юнги доверяется ему, сжимает крепче, руками и задницей, ускоряется, вбиваясь так сильно, что его почти колотит. Юнги и сам страшно хочет кончить, но гораздо больше — выжать их обоих всухую, вымучить. Такая сумасшедшая власть бьёт в голову, и Юнги как одержимый скачет на Чане, любуясь тем, как Чан выгибается, закатывая глаза, как доверчиво распадаются руки. — Отпускай, — тихо говорит Чонгук, но Чан их не слышит, только жадным глотком вгрызается в воздух, когда руки исчезают с горла, кончает внутри Юнги так сильно, что Юнги сам от этого восхитительного мокрого хлюпанья внутри себя судорожно сжимается. У Чана на горле — красные толстые обручи в три слоя, и Юнги умирает от желания провести по ним губами. — Хен, — зовёт Чонгук, и Юнги тут же переводит взгляд на него. Он выглядит ничем не лучше него самого, глаза бешеные, дыхание сбито, и у него стоит так сильно, что Юнги, кажется, мог бы прикоснуться, и этого было бы достаточно. Но Чонгук смотрит почти с мольбой, и Юнги на дрожащих ногах приподнимается, выпуская Чана — его тихий судорожный стон проходится мягкой кисточкой по загривку. В объятия Чонгука Юнги почти обрушивается, заваливается сверху. Стащить с него штаны хотя бы немного не получается даже с третьего раза, потому что Чонгук набрасывается с поцелуем, лапает, сжимает за задницу, бесцеремонно закапываясь пальцами между ягодиц, размазывая по коже вытекающую сперму. Юнги стонет, запрокидывая голову, пока Чонгук мучает его шею зубами, оставляя засосы. — Давай, не нежничай, — рычит Юнги, зарываясь ладонью в волосы Чонгука так глубоко, что ободок с нимбом съезжает набок. Юнги остервенело дёргает его прочь, выбрасывая к чёртовой матери. Никому из них не сохранить святости после всего безумия, происходящими между ними троими. Но Юнги не стыдится его, наслаждается им, провоцирует Чонгука позволить себе немного больше. Он вздергивает Юнги повыше, только чтобы толкнуться членом и сразу насадить его задницу до конца, и Юнги стонет так, что слышит свой голос, рикошетящий от стен. — Черт, — захлебывается Юнги, впопыхах пытаясь закрыть себе рот. — Нет, — Чонгук настойчиво дёргает его руку прочь. — Там музыка, — рвано выдыхает Чан. Юнги находит его взглядом, обжигается откровенной похотью в его глазах. Он совсем недавно кончил, а уже гладит себя, наблюдая за тем, как его брат заласкивает Юнги, будто сорвавшись с цепи. Никому из них не выйти из этой комнаты святым, никому. — Они не услышат. — Твою мать, — задыхаясь, ругается Юнги, чувствуя, как дрожат бедра, дрожат руки, как все тело сдаётся сладкой слабости, — подожди. Он упирается ладонью в кровать позади себя, цепляется другой за шею Чонгука, выгибаясь, едва держась на нем. Он хочет глубже, сильнее, но у него нет сил, он только качается по кругу, принимая Чонгука так глубоко, что внутри все сводит. Чонгук подхватывает его под бедро, толкается в ответ, и Юнги сорванно стонет от того, как Чонгук втирается в простату, не отпуская, ритм остаётся медленным, но таким бешено глубоким, что Юнги теряет контроль над громкостью. Взгляд сам находит Чана, прикипает намертво, и Юнги, крепче прижимая Чонгука к своей шее, смотрит, кусает губы. Они уставляются друг на друга с одинаковым голодом, пока Чан дрочит себе, а Юнги качается на члене Чонгука так, будто принимает их обоих, и только в его голове сигналит до отчаянного принципа: «давай, ты же хочешь, ну же, сорвись, ты не можешь от меня отказаться». И едва Чонгук кончает, торопливо выжимая свой оргазм, будто предчувствуя, Чан, его нежный, осторожный парень, самый лучший на земле, прыгает за ним в темноту. Он вскакивает, буквально выдирая Юнги из рук Чонгука, роняет его на спину на кровать, вклинивается плечами под колени и напористо толкается внутрь. Нутро Юнги мокро сжимается вокруг члена, хлюпает, потому что Чан сразу приходит в движение. Юнги, согнутый пополам, встречает каждый его толчок надрывным стоном. Он кончает, кажется, едва Чан успевает толкнуться в третий раз, но Чан его не выпускает, раскачивает на члене, оглушая поцелуями, и Юнги отчаянно цепляется в ответ, царапает шею. Проклятая безделушка бьётся ему в подбородок на каждом толчке, и Юнги истерически срывает крест с шеи Чана, выбрасывает куда-то назад, плевать куда. — Чонгуки, — едва хрипит Юнги в несознанке, но близнецы понимают его сразу. Чонгук ломится к нему с поцелуем, Чан сильными, размашистыми толчками — внутри, так что Юнги рассыпается в порох, кипучий, острый. И, кажется, отключается на долю бесконечной секунды, потому что, когда он открывает глаза, Чан нависает сверху, все ещё задыхаясь, улыбается, мокрый и совершенно замотанный, Чонгук гладит по волосам, с такой довольной улыбкой, что хочется сощуриться как от летнего солнца. Юнги любит их невероятно. И ненавидит совсем немного, чуть-чуть, потому что, когда Чан мягко выскальзывает, снимая его ноги с себя, Юнги чувствует все разом: как ломит поясницу, как трясутся бедра, как из него вытекает столько, что это просто чудовищно. Юнги вздыхает. И совершенно ни о чем не жалеет. — У нас на повестке дня, — весело начинает Чан, — вопрос, кто пойдёт с тобой в душ, а кто перестилает кровати. — Никакого «пойдёт» у меня не будет, — фыркает Юнги. Одна попытка распрямить ноги даётся ему со стоном. — вы меня так отделали, что завтра носите на руках. — Мы отделали? — Чан, приподняв бровь, указывает на свою шею, потом на чонгукову. Юнги с лёгким уколом стыда смотрит на совершенно убитую шею Чана в засосах, синяках и царапинах, и разодранную шею Чонгука там, где Юнги держался за него. Да уж, если они завтра втроём выйдут из комнаты в свитерах с высоким воротом, Юнги на своём публичном тройном сальто из шкафа поставит не просто точку, а жирный восклицательный знак. — Он просто хочет, чтобы мы носили его на руках, — смеётся Чонгук. Юнги серьёзно кивает. — Безусловно. Можете носить меня завтра по комнате, потому что я не планирую выходить, — Юнги, поерзав, морщится, — и ходить тоже. — Или ты волнуешься о реакции остальных, — усмехается Чан, — когда они проснутся и с похмелюги вспомнят, как ты поцеловал нас у всех на виду. Обоих. — Я всегда могу сказать, что это был коллективный пьяный бред, — Юнги пожимает плечами, и близнецы, посмеиваясь, ложатся рядом, привычно замыкая его в объятиях. — Но не буду. — Ты не жалеешь? — осторожно спрашивает Чонгук. — Нет, разве что… — Юнги чуть не смеётся, когда чувствует, как близнецы напрягаются, — я жалею, что мы, скорее всего, убили твои прекрасные рубашки, Чонгуки. — Я сошью ещё. — Вот можно ещё на Чана такую с открытой спиной? — Конечно, что-нибудь ещё? — А ты умеешь делать кроп-топы? — Эй! — смеётся Чан посреди их будничного разговора. — Вы чего меня одеваете без моего ведома? — То есть, — Юнги насмешливо щурится, — раздевать можно, одевать нельзя? — Ну-ка иди сюда! — с шуточной угрозой Чан прижимается к губам. Юнги смеётся, обвивая его за шею, пока они сталкиваются улыбками в поцелуе, ближе тянет Чонгука, хохочущего ему в шею, и ни о чем, вообще ни о чем не жалеет.