Спаси меня от одиночества И пронеси сквозь омуты, года Позволь сбежать от моего сурового пророчества Скажи, что наше лето — навсегда. Я так хочу тебе признаться Кричать, молить, любить, бежать Всё ближе, ближе буду я тебе казаться Ведь более не в силах я молчать. И наше розовое небо, Осведомляя о нагрянувшем закате, пронесется Над молодыми головами и сердцами Печать поставит, счастьем упоётся.
Актовый зал растворяется, убаюканный нежной мелодией гитары. Ледяные пальцы, что неприятно саднят от прилепленных поверх свежих ран монотонных пластырей, сжимают между собой потрёпанный медиатор, позволяя игре приятно заполнять мысли. Под пристальным взглядом преподавателя парень с тёмной чёлкой, загораживающей весь обзор, на глазах сменяет аккорды в страхе допустить очередную ошибку. Старенькие чёрные кеды на ногах и рваные джинсы вовсе не придают уверенности, хоть и создают образ плохого парня для Чанбина, который носит статус лучшего ученика факультета искусств в своей направленности уже третий год. Последняя нота пробуждает задумавшегося профессора. Тот деловито поправляет круглые очки на крупном носу и откашливается в кулак, пока пара уставших от бессонной ночи глаз разглядывает его силуэт. — Со, вы можете лучше, — заключает мужчина по прошествии томительной минуты изучения аккордов. Чанбин сдавленно сглатывает ком, сопровождавший его с момента входа в зал, и кивает. Соскочив с объёмной сцены с характерным эхом, парень хватает чехол и расписанные листы под руку, покидая помещение с ощутимым в жестах разочарованием. Он бродит по двору университета в то время, как солнце поспешно скрывается, разливая на переливе голубого с белым яркие манящие тона фиолетового. Заметно ощутимый вес на правом плече от увесистой гитары спадает, стоит Чанбину подойти к бакам на заднем дворе огромного здания. Листы с мелодией беспощадно и яростно разрываются на мелкие части, отбрасываясь после своим бывшим автором в мусорный контейнер. Со не курит — если только изредка. Сигареты являются лишней тратой и, к тому же, портят голос, чересчур необходимый парню. Однако зажигалка, подаренная пару лет назад отцом, греет карман и отлично служит для поджога бумаги и прочего хлама в баке неприметного цвета. Злость на самого себя, собственную бездарность одолевает, обволакивая вместе с ветром. Предоставленное парню бюджетное место на факультете является исключительным, наряду лишь с десятком таких же, и терять его из-за накрывшей осенней депрессии и полного отсутствия вдохновения было бы ужасно необдуманным и глупым поступком, особенно на предпоследнем курсе обучения. Но, стоя у горящего мусорного бака, Чанбин хочет послать всё к чертям, ведь совершенно не представляет себе своего будущего, очевидно довольно мрачного. Родители, упорно настаивавшие на направленности права, позволили сыну обучаться музыке лишь из-за обещания добиться всего исключительно собственными усилиями. Потому он не предаёт мечту семилетнего ребёнка внутри себя так запросто. Когда Чанбин на ватных ногах поднимается на нужный этаж общежития, за окном окончательно сгущаются тёмные краски, как и на душе у парня. Двери приоткрыты, возле, увлечённо жуя Skittles, на холодном полу скучает Джисон. Хан замечает друга, поникшего и отказывающегося что-либо объяснять, и понимает без слов. Несколько бутылочек соджу на двоих в окружении дешёвых пластиковых стульев балкона и не менее сотни звёзд сглаживают острые углы прошедшего дня и заметно улучшают настроение. Чанбин с покрасневшими от выпитого щеками всё же поддаётся на уговоры друга и играет какие-то хиты двухтысячных. Джисон пьяным голосом подпевает, идеально попадая в ноты. Со, как и три года назад, недоумевает, что же младший забыл на медицинском факультете с такими навыками. Они шутят, после неловко смеются, пьют ещё. Чанбин вспоминает ноты давно канувшей в чертоги памяти песни, но сыграть так и не удаётся. От внезапных хлопков фейерверков со стороны центральной площади рука резко дёргается, разрывая струны. Парень тихо матерится под продолжительный смех Хана, от которого он задыхается на кафеле, держась за живот. Со швыряет инструмент на кресло и проваливается на мягкую постель, в полёте размышляя во сколько обойдётся устранение проблемы. Утро атакует совершенно неожиданно шумом сборов младшего, что планировал поездку к родителям на праздники с начала прошлой недели. Джисон в привычном стиле бормочет под нос быстрым темпом извинения, прощания и пожелания удачного отдыха перед тем, как звонко хлопнуть входной дверью, заставляя дрогнуть даже стены. Чанбин, продолжая раскидываться на кровати, устало вздыхает, трёт усталые глаза, позволяя себе лучше разглядеть ущерб вчерашней ночи — лопнувшие струны. В телефоне где-то среди прочих заметок мелькает адрес магазина с безделушками для творчества, куда парень спешит к обеду, чтобы оставшееся время посвятить незавершённой мелодии. Многочисленный ассортимент, несмотря на третий по счёту визит Со, всё же заставляет голову кружится. Парень вновь путается в прилавках, забредая в дальний отдел с различными мольбертами и кистями. Зацепившись за силуэт, мелькающий возле карандашей для рисования, Чанбин вновь обретает надежду. — Простите, — зовёт он, — Не подскажите, в какой стороне музыкальный отдел? Обернувшись, собеседник, слегка испуганный сначала, фокусирует собственный взгляд на чужих глазах. Незнакомец растрёпан, с уставшим лицом и мешками от продолжительной бессонной ночи на нём. Его очевидно длинные волосы, собранные наспех карандашом, переливаются тёмными оттенками на фоне яркого освещения. Чанбин, абсолютно не стесняясь, его разглядывает, ведь парень перед ним выглядит так, будто вобрал в себя всю красоту мира. Он напрашивается на улыбку в его честь, и Со не сдерживается, окрашивая лицо слабой полуулыбкой. Мягкий голос подробно объясняет маршрут, окутывая Чанбина неясной аурой тепла. На кончиках пальцев ощущаются удары тока. В заброшенном сердце, изрядно замёрзшем, распускаются цветы. Посреди осени в парне вновь расцветает весна. Стройные руки с виднеющимися на них зеленоватыми венами слегка сдавливают несколько карандашей. Со, теряя последнее самообладание, вновь заглядывает в глаза напротив. Парень видит океаны с яркими звёздами на дне — теми, что он сам считал прошлой ночью. — Художник? — внезапно вырывается из груди. — Поэт, — ответ сопровождается сдержанной улыбкой, которую Чанбин незамедлительно зеркалит. Парень, притягивающий совершенство всей вселенной, медленно кивает в ответ на благодарность и проходит к кассе. Чанбину, со всех сил бегущему к нужному отделу, кажется, что настолько быстрым он не был никогда. Цепляя подходящие струны и новый медиатор, он спешит к выходу, чтобы догнать, узнать имя и больше не отпускать от себя. За дверьми маркета обеденное солнце нещадно бьёт по глазам, однако вырвать из суетящейся толпы, что уносится в бесконечность, знакомую фигуру Со удаётся. — Постойте, господин поэт, — Чанбин нежно смыкает холодными пальцами обжигающее запястье удивленного парня, — Составьте мне компанию за завтраком. Неизвестный, пребывая первые пару секунд в лёгком шоке, вновь дарит улыбку, не смеющую и соревноваться с лучами главного небесного светила, и произносит лишь короткое: «Хван Хёнджин».***
В небольшой комнате неподалёку от первого места их встречи, ставшего для Чанбина священным, они, встретившись ещё не раз после уютного завтрака в субботнее утро, прячутся от наступающих проблем. Пустые кружки с растворимым кофе, что брошены возле неудачных черновиков, пропахших горьким шоколадом, горячо любимым Хёнджином, придают особую, необъяснимую эстетику тёплому убежищу. Хван пишет стихи, вдохновляясь Ким Соволем и его «Азалией», хоть и числится на факультете международных отношений. Жажда родителей покрасоваться единственным сыном и стремление парня подтянуть иностранные языки вынуждают задерживаться и зубрить кодексы уже пятый год. — Почему бы просто не перевести твои стихи? — Переведённые стихи как сырое мясо. Я этого не приемлю. Парень источает феромоны несовершенства, как и его листы с лирикой. Он не носит шапки на их общие прогулки зимними вечерами и позволяет трещинам и капелькам крови украшать пухлые губы. Извечная копна влажных волос на голове и мятые рубашки, сопровождающие его каждый поход в стены университета, давно уже не вызывают вопросов со стороны. Как и засохшая сирень, томящаяся на письменном столе который месяц подряд. Хёнджин — сплошная головная боль, но Со ото всех странностей, которые он нежно называет «эстетикой», тянет ко старшему лишь больше. Для Чанбина Хван некий феноменом. Словно оттепель, пробудившаяся от долгого сна посреди морозного города. Каждое касание он воспринимает точно глубокий ожог, приносящий нездоровый экстаз. Сам Хёнджин, как горячий чай, обжигает, но заставляет пить, снова и снова. Чанбин не устаёт говорить об уникальности старшего, но причину подобных высказываний таит глубоко в душе, ведь никому вовсе не обязательно знать об их уютном уголке в сердце города. Хандрящий, но зажжённый в шаге от взрыва, отличник Со Чанбин, наконец, завершает кропотливую работу над песней. Хёнджин лишь продолжает строить из себя наивного ребёнка, всё пишет, сочетая рифмы, серыми карандашами столь же серые строки. Чанбин говорит ему о чувствах, а Хван объясняет, что от ручки абсолютно не те ощущения при написании на бумаге и сильнее сдавливает карандаш. Однако, когда до ниточки промокший Со заявляется на порог и целует, преданно и с недосказанным чувствами, парень выбрасывает блокноты с неудавшимися произведениями и греется в родных объятиях среди стен, теперь уже, их дома. Лишь две души делят один плед, одну бутылку на двоих и один уходящий закат их размытого будущего. Экзамены, успешно завершённые, становятся для Хвана знаменем свободы, а для Чанбина очередным её глотком. Короткий разговор с родителями по телефону и обещание обязательно приехать остаются где-то в дали суматохи вечера. Со на балконе блокирует телефон, на заставке которого заспанное родное лицо. Парень делает глоток и, облегчённо наслаждаясь долгожданным ароматом счастья, проходит внутрь квартиры. Снующие повсюду, замёрзшие, сильнее прячущиеся в свои шарфы люди спешат домой, пока Хёнджин завершает свой первый сборник. «Спаси меня от одиночества» — на обложке первого экземпляра, что никогда не будет выставлен на продажу. Посвящение на первой странице не оставляет вопросов для ценителя, что, закрыв за спиной балконную дверцу, всё же впустил дуновение холодного потока. «Господину музыканту, явившемуся моим спасением от серых будней одиночества». Загадочная надпись не остаётся без внимания после успешной продажи нескольких сотен томов и очередной пресс-конференции.***
— Думаю, стоит начать писать прозу, — Хёнджин сбрасывает с утомлённых ног давящие туфли и проходит на кухню, где Чанбин, оторвавшийся от курсовой, оставил порцию горького шоколада к чашке тёплого кофе. — Как Лондон? — Со, осведомлённый о предпочтениях старшего в американской литературе, проводит аналогию с любимым прозаиком. Полки, помимо различных поэтов, забитые романами Джека Лондона, мелькают в каждом углу гостиной. — Как Лондон, — соглашается парень. Хёнджин торопливо жуёт сладость, будто ребёнок, у которого хотят отнять конфету, но, заметив мягкий взгляд со стороны, прерывается и хихикает тихо, не прерывая уюта их момента. Он неспешно поднимается на ноги, что продолжают ныть от новых мозолей, и приближается ко младшему рядом, обхватывая сильную шею ладонями. Передавая приторный вкус через поцелуй, он позволяет проникнуть глубже. Чанбин без напора, нежно принимает предоставленный воздух из чужих лёгких, смыкая руки на тонкой талии. Грудь сдавливает от дефицита кислорода, и Хван смеётся в поцелуй, отрывая Со от себя. — Думаю, романы для мирового тиража подойдут, — отдышавшись, заключает Чанбин. — О чём планируешь писать? — О принятии себя и ближнего. О художнике, погружённом во мрак, и музе, что стала его светом, — объясняет парень, сильнее обвивая руки вокруг чужой шеи. Свет в комнатах гаснет. Спальня, освещаемая блёклым ночником, принимает обессиленного Хёнджина в свежую постель. Чанбин, удостоверившись в крепком сне Хвана, сворачивает файлы на ноутбуке и приближается к распахнутому окну в темноте комнаты. Ночь приобрела яркие краски. И будущее уже не кажется таким мрачным.