Игла-2

      

***

Перед Новым годом вощили полы. Для этого сдвигалась вся мебель, так что комната становилась пустой и неуютной. Зато хорошо играть в прятки, правда, не с кем. Дина со скукой смотрела на скрипящие передвижение шкафа, дивана, ширмы — в одну сторону, ее кровать и тумбочка — в другую. Когда мебель была сдвинута, приходила Роза — так звали женщину, убиравшуюся у них и еще доброй половине подъезда — и «генералила»: мыла окна и потом тщательно протирала их мятой газетой, и на полу вырастала кучка бумажных мячиков, снимала тюль, шторы и замачивала их в ванной, влажной тряпкой проходилась по мебели, щеткой обметала углы под потолком. Стеклянные подвески с люстры топились в тазике с уксусом. Деревянные шкаф и буфет натирались специальной пастой, едва уловимо пахнущей медом. Затем наступала очередь полов. В ведро с шумом набиралась вода, добавлялось струганное на мелкой терке мыло — его Роза приносила с собой — и начиналось: сначала мылась кухня, затем, уже чистой водой, комната и напоследок прихожая. Все это время Дина покорно сидела на диване и с тоской глядела на мокрые пятна — до их исчезновения вставать нельзя. Роза же тем временем шумно полоскала и отжимала шторы, подсинивала в большом тазике тюль, чтобы через полчаса, вскарабкавшись на стремянку, повесить их на прежнее место. В последнюю очередь чистилась ванна: на эмалированные стенки насыпался коричневый порошок, тут же становящийся похожий на растаявшее шоколадное мороженое. Он растирался щеткой, смывался водой, и вот, ванна становилась похожа на свежевыпавший снег.        Роза уходила и на время в квартире наступала тишина и покой. Но только на время: вскоре вновь заливался звонок и в комнату входил полотер. О, Дина любила наблюдать за его работой. Ради этого она согласна была сидеть, не шелохнувшись, на диване хоть час, хоть два. Вообще отец паркет любил и потом старался, по мере сил, ухаживать за ним, но в течение года обходились, как правило, своими силами: в выходные пол наскоро мылся водой, затем наносилась мастика, которая втиралась круглыми щетками. Но так как времени у отца, как и сил у Дины, было мало, то особого блеска не получалось, да и тот держался недолго. Перед Новым же годом папа вызывал специалистов — полотеров — и начиналось действие. Большими плоскими кистями на «елочку» наносили оранжевую пасту, похожую на сметану. Когда она высыхала, проходились круглой электрощеткой-полотером, оставляющей позади себя охристо-зеркальную гладь. Дина зачаровано смотрела на это чудо, борясь с желанием прокатиться по похожему на каток полу. Дня за три до Нового Года папа приносил елку. Брал он ее не на базаре, а специально договаривался со знакомым лесником и, оставив Дину на соседку или няню, ехал за тридевять земель в тридесятое царство за лесной красавицей. Возвращался затемно с большим, обернутым мешковиной, свертком, распространявшим морозно-смолистый аромат. Уставший, папа буквально валился на диван и спрашивал: может ли елка подождать до завтра? Конечно, нет! И папа, обреченно вздохнув, покорялся своей судьбе: шел к кладовку за крестовиной, срезал со свертка бечевку, бережно расправлял согнутые ветки и вот, в комнате появлялась она — еще не наряженная, но зеленая, пушистая, с густой колючей хвоей. Дина радостно вертелась вокруг, норовясь потрогать колючие веточки. Одернув руку, бежала за стулом, пыхтя, тащила его к шкафу, в котором хранилась коробка с игрушками. Золотистая кукуруза, оранжевая морковка, домики, занесенные снегом, отважный космонавт, Чиполлино — все они осторожно развешивались на упругих веточках. Игрушки переговаривались друг с другом, ссорились, мирились, менялись местами. Игрушки были любимые и нелюбимые. Дине нравились зверюшки, человечки, овощи. Хотя среди них тоже попадались со скверным характером: например, надутый, похожий на шар, циркач, с черными усами и сердитым взглядом. А еще она не любила шары: скучные, особенно те, что с дольками. Но все равно: это счастье. Особенно когда папа зажигал гирлянду и тушил свет. Дина клала возле елки подушки, ложилась на них и, осторожно теребя игрушки, вполголоса сочиняла очередную историю и, незаметно для себя, засыпала под радужный перелив лампочек. Последний день уходящего года проводили на кухне: варили яйца, картошку, морковку, свеклу, кривым консервным ножом открывали зеленый горошек — и Дина боролась с желанием не опустошить банку. Гостей обычно не было, поэтому готовили не много: винегрет, заправленный душистым подсолнечным маслом, оливье с докторской колбасой, яйца, начиненные красными солеными шариками — икрой. Дину клонило в сон, но так хотелось не проспать Новый год и — если, конечно, повезет, увидеть Деда Мороза. Хоть папа и говорил, что Дед Мороз приходит только к спящим детям, но не может же он ставить Дину без подарка только потому, что она не будет спать? Поэтому, борясь со сном, Дина помогала стелить на стол красивую белую скатерть, норовилась схватить тяжелый салатник и, глотая слюнки, ждала, когда же можно будет попробовать торт. Торт нужно было «доставать». Ради него папа звонил кому-то или рыскал, по его же словам, по магазинам. Но однажды, несмотря на все усилия, торт добыть не удалось. Дина, тогда уже ходившая в школу, лишь вздохнула: она очень любила пахнущий ванилью заварной крем, пропитавший слоеные коржи. Будь она помладше, непременно бы заплакала, но, глядя на и без того расстроенное папино лицо, лишь грустно улыбнулась. Чай пили вприкуску с карамельками. Зато на следующий Новый Год, папа, махнувший рукой на дефицит, предложил дочке самим испечь. нет, не торт, а рождественский кекс. Что значит «рождественский», Дина не знала, а кексы она любила, особенно с изюмом. Папа, воодушевленный согласием дочери, начал сбивчиво объяснять, что у какой-то писательницы Агаты в книгах есть кексы, и еще их пекут в Англии на праздники, давай и мы попробуем? Дина кивнула. Удивительно, готовить этот самый кекс папа решил почему-то в ноябре. Принес домой несколько кульков с изюмом — черным и желтым, курагой, черносливом, миндалем. Курагу и чернослив Дина долго мыла под краном, затем с трудом разрезала окаменевшие сухофрукты на мелкие кусочки, толкла в ступе грецкие орехи и фундук, не забывая попробовать и того, и другого, и третьего. Орехи и промытые фрукты папа сложил в кастрюльку и залил коньяком. — Не вздумай пробовать. Дина с отвращением скривила губы. На следующий день коньяка почти не осталось, зато сухофрукты здорово набухли. Теперь занялись тестом. Дина старательно растирала сливочное масло с сахаром, подсыпала пряности, разбивала яйца и просеивала муку, не забыв хорошенько припорошить стол. Папа тем временем застилал бумагой невесть откуда принесенные железные формы, напоминающие кирпич. Когда тесто смешалось с начинкой и стало густым-прегустым, его переложили в формы и отправили в уже успевшую разогреться духовку. Через час огонь был погашен, а по квартире поплыл восхитительно-вкусный аромат. Дина уже предвкушала скорое чаепитие, но папа велел оставить кексы до завтра, чтобы они успели как следует остыть. Остывший кекс и в самом деле был вкусен: орехово-фруктовый, пропитанный тонким ароматом кардамона и коньяка, он так и просился быть поскорее съеденным. Один кекс «уговорили» сразу, два других же папа завернул в бумагу и вынес на балкон — «зреть». Весь следующий месяц Дина наблюдала, как отец достает из-за окна кексы, прокалывает их зубочисткой и аккуратно капает в дырочки коньяк. И вот, в канун Нового Года, на праздничном блюде, в кругу салатов и закусок, кекс гордо возлежал, притягивая к себе Динин взгляд. Пробили куранты, Едва слышно хлопнула бутылка лимонада, запенился желтый «дюшес». Папа торжественно и, как показалось Дине, немного волнуясь отрезает кусочек кекса и кладет на тарелку дочери. Удивительно, но он не успел зачерстветь, напротив, стал еще ароматней, лишь немного горчил от коньяка. Дина быстро съела свою порцию и подняла глаза на отца. — Вкусно? — Очень. После лимонада с кексом сон уже было не перебороть, и Дина засыпала под гудение и говор телевизора. А утром, когда папа еще спал, Дина находила под елкой подарки. Радостная, она будила папу и спрашивала, когда он лег спать и видел ли Деда Мороза. Папа сонно тер глаза, умолял Дину не шуметь и отвечал, что Деда Мороза не видел, хотя тоже не прочь с ним познакомится. С того года кексы они стали печь почти каждый год, лишь изредка заменяя его «Наполеоном» или «Прагой». А еще до Нового года ходили на елку. Папа приносил бумажный прямоугольник с надписью «Новогодний утренник», и сердце Дины сладостно замирало — ЕЛКА. Гомон, толчея в фойе театра, запах талого снега, духов и хвои от пока еще невидимой елки. Сначала выбирали костюм. Когда Дина была маленькой, то она была Снежинкой. Вообще-то папа называл ее Снежной королевой, и она тоже так себя называла, но Снегурочка на утреннике назвала ее Снежинкой. Снежинкой Дина была всего два раза: в тот год, когда мама улетела на небо и на следующий то же. Потом она выросла и стала Красной Шапочкой. Костюм шили у папиных знакомых. Они работали в театре и шили наряды для разных взрослых спектаклей. Шить костюм Дина не любила — стой и не двигайся, пока с тебя снимут мерку или, того хуже, обколют английскими булавками так, что шевельнуться страшно. А вот сами походы в театр она любила. Сначала едешь на автобусе, вдыхая слабый запах бензина, и, если повезет, стоишь коленями на сидении и смотришь в окно: дома, дома, дома. В домах — окошки, на окошках — шторки, а за шторками — квартиры. Интересно, кто там живет? А какой у них абажур? А стенка, стенка есть? А дети, ну, такие как она, Дина? А сколько их? Она вот одна и ей скучно — поиграть не с кем. В книжках пишут, что когда много детей, то очень весело. Вон Чук и Гек сколько интересного вместе видели, а у Миньки Леля была, правда, вредная, но зато веселая. Это ведь она подговорила его взять игрушки с елки. И еще сладости. Интересно, а елки у них стоят? А гирлянды? Мигают или нет? Дина смотрит на идущих по улицам людей и, замечая человека с собакой, испытывает острую зависть: папа о собаке и слышать не хотел, поэтому всех, у кого есть собака, она считает счастливыми людьми. Но вот наконец автобус доезжает до нужной им остановки. Двери с фырканьем открываются, и Дина осторожно спускается по черным ступеням, держась за выгнутый ребристый поручень. Сапожки месят светло-коричневый снег, похожий на подтаявшее шоколадное мороженое. Дина сглатывает слюну: до лета о мороженом лучше даже не мечтать, все равно папа не купит, как не проси — боится ангины. Вздохнув, Дина спешит за отцом. Вот и театр. Только заходят они не с парадного красивого входа, а со служебного. Скрипнув, отворяется тяжелая дверь. Они с отцом идут по полутемным коридорам, и Дины вдыхает смесь пыли, духов и еще чего-то непонятного, но такого волнующего, — запах театра. Гримерки, гримерки, гримерки. Это такие комнаты, в которых артисты готовятся к выходу на сцену. Туда ведет особая дорожка и называется кулиса. Дине очень хочется походить по сцене, но папа строго-настрого запрещает одной бродить по коридорам. Приходится слушаться. Вот и костюмерная. Широкий стол, манекены, обмотанные тканью, подушечки с булавками, похожие на ежиков. — Диночка, здравствуй! — Здравствуйте, — Дина опускает глаза и от стеснения ковыряет паркет носком сапожка. — Проходите, проходите! — тетя Маша, костюмер, быстро уходит, цокая каблуками, но вскоре возвращается, держа в вытянутой руке Динино платье. У Дины портится настроение: опять раздеваться, снимая сто одежек, надевая сколотое булавками платья, поворачиваться, с нетерпением ожидая, когда же разрешат переодеться. — Чудно, чудно! — тетя Маша поправляет фонарики рукавов. — Погляди на себя в зеркало! Дина поворачивается к большому зеркалу и невольно улыбается: в свете множества лампочек платье блестит и переливается. Дина гладит шелковистую ткань и только сейчас замечает, что она не просто белая, а покрыта узором, как стекло зимой. Внизу пришит легкий-легкий мех, так похожий на снег. Новый Год пролетал незаметно и вот уже снова нужно идти в садик или сидеть дома с сердитой Евгенией Михайловной. Скука! Но незаметно ночь стала короче, снег стал рыхлым и похожим на сыр с дырочками, потом потекли ручейки, в которых Дина с папой пускала кораблики. Прошло совсем немного времени, и вот на газонах появилась нежно-зеленая травка, набухли почки у деревьев, распушилась верба. И как же, как же Дина не заметила, когда заблагоухала сирень, ведь, кажется, еще вчера не было этой лиловой, розовой, белой цветочной пены, а сегодня все несут дурманящие охапки. А раз зацвела сирень, значит скоро, совсем скоро Первое мая, и они с папой пойдут на парад, и папа посадит ее на плечи, а она будет махать красным флажком и кричать «ура», а потом они купят воздушный шарик и, может быть, папа согласится купить мороженое. Но вот позади и Первое мая и День Победы. Дина, под присмотром няни, гуляет во дворе: прыгает через скакалку, бросает мяч в стену, носится по залитому солнцем асфальту. Так проходит почти каждый день, но вечером, когда пора чистить зубы и ложиться спать, становится грустно и Дина плачет, свернувшись калачиком под одеялом. Дело в том, что папа уехал в командировку. Сказал, что вернется через две-три недели, а это так долго! Пока с Диной живет няня Евгения Михайловна. Она не такая уж и вредная, но все равно с папой лучше. — Сегодня сядем обедать раньше, — няня поправляет бант в Дининой косичке. — Поедем встречать папу в аэропорт. Дина оборачивается, боясь поверить в услышанное: неужели три недели уже прошло и сегодня приедет папа! Время до отъезда тянутся медленно-медленно. Может быть, часы сломались? Но наконец Евгения Михайловна накрывает на стол и, пообедав на скорую руку, они готовятся к выходу. Няня надевает на Дину белые гольфы, синюю юбку в складочку, белую кофту с матросским воротником. Зачем-то переплетает волосы на две косички, на конце каждой по синему банту. Осторожно поправляет волосы и надевает шапочку с якорем. Окинув девочку довольным взглядом, няня легонько толкает ее в спину: — Пошли, а то ехать далеко. В автобусе Дина сидит у окна, смотрит на мелькающие дома, дороги, перекрестки и сердце ее ликует: папа приехал! Папа приехал! В аэропорту толчея, шум-гам-тарарам. Женский голос без устали объявляет о прилете и отправлении какого-нибудь рейса. За большим окном, к которому нельзя подходить, видны оранжевые автобусы. Они подъезжают один за другим, высаживая прилетевших. Дина всматривается в пеструю толпу, но никак не может разглядеть среди них папу. Где же он? Где? Вдруг кто-то подхватывает ее подмышки. Дина взвизгивает от испуга и тут же, обернувшись, радостно кричит: — Папа! Папочка! Жарко. Дина смотрит в окно на пустынный двор и, вздохнув, возвращается под вентилятор. Погулять можно только вечером, а до него еще ой как далеко. Скучно. По телевизору одни фильмы и новости, по радио тоже. Игрушки и книжки надоели. И так почти каждый день. Дина услышала щелчок двери и бросилась в прихожую: — Папа! А ты почему так рано?        Отец загадочно улыбается и, вымыв руки, сразу садится за стол. Последний дни он постоянно что рисует карандашом, но что именно, Дина не знает. Вот и сейчас, улыбаясь неведомо чему, он оставляет на бумаги длинные размашистые штрихи. Дина, обиженная его невниманием, надувшись, сидит на диване. Неожиданно он поворачивается к дочке: — Дина, ты хочешь, чтобы у нас была дача? От обиды и след простыл. Хочет ли она, чтобы у них была дача? Конечно! Это так здорово — иметь дачу. До этого они бывали на даче у папиных знакомых, и Дина с удовольствием пила чай на тенистой террасе, увитой виноградом, бегала смотреть через забор на соседских курочек, охраняемых грозным петухом, играть с Рексом — хозяйской овчаркой и даже собирать клубнику. На дачу поехали не сразу, а недели через три. Всю дорогу в электричке Дина грезила о веранде с теплым дощатым полом, часах с кукушкой, умывальнике под высоким деревом, а еще о черешне с крупными сладкими ягодами, душистой малине, клубнике, о собаке и кошке, которых, они, конечно, заведут. Каково же было ее разочарование, когда папа подвел ее к пустому, поросшему травой, участку и с гордостью сказал: — Ну вот, теперь у нас есть своя дача. Дача? У Дины на глаза навернулись слезы. Это дача? А где дом с часами-кукушкой? Где гамак или хотя бы качели? Нет даже дерева, на которое можно было бы их повесить. Вообще ничего нет. Похоже, папа угадал мысли дочки. Он присел на корточки и, глядя в ее надутое, успевшее покраснеть лицо, сказал: — У нас всё будет. Будет такое, какое мы захотим.        После той поездки она долго не была на даче, но говорили они о ней постоянно. Когда Дина не могла заснуть, она забиралась к папе в кровать, и они вслух строили и украшали свою дачу. Дина по открыткам выучила названия цветов, и потому их сад от вечера к вечеру становился все краше и краше. Шутки шутками, но папа всерьез решил сделать из большого — восемнадцать соток! — неухоженного участка семейное гнездо. В первую очередь был поставлен забор: простой аккуратный штакетник, а несколько слоев покрытый олифой. Золотисто-желтый, он разительно отличался от неказистых, местами покосившихся соседских заборов. Осенью на дачу пригнали экскаватор. Разъезжая взад-вперед по пожелтевшей траве, он играючи вырыл большущую яму. Потом дяденьки-рабочие из железных прутьев делали решетки и ставили в получившуюся яму, лили жидкий, как сметана, бетон, лебедкой поднимали тяжеленные плиты, и скоро на месте ямы появилась ровная площадка. А потом пришла зима. И папа уехал на выставку за границу. Дина очень скучала, мечтая, чтобы он поскорей вернулся и они снова стали жить вдвоем, без вредней Евгении Михайловны, заставлявшей пить теплое молоко и завязывающей колючий шарф. Папа вернулся перед Новым годом. И снова что-то рисовал, только не красками, а простым карандашом и линейкой. Когда же наступила весна, он, взяв Дину с собой, поехал на какой-то склад, где не было ничего интересного, только много-много досок, брусьев и бревен, сложенных как большой конструктор. Дина со скучающим видом бродила среди этих бесконечных штабелей, вдыхала запах опилок и с недовольством поглядывала на папу, который все чего-то ходил, выбирал, махал руками, кому-то что-то объясняя. Наконец, довольный, он подошел к дочке, взял ее на руки и, перескакивая через лужи, понес на остановку. — Ну всё, Дина, теперь у нас будет свой дом. Большой, бревенчатый.        — Какой? — Бревенчатый. Из бревен, значит. Не дом, а терем. Просторный, двухэтажный. С балконом. Ни у кого такого не будет. — Почему? — А вот увидишь. С того дня, каждые выходные папа ездил на дачу, оставляя Дину с няней. А на майские праздники взял с собой. На электричке доехали до станции, а там пешком мимо участков, на которых огородники уже сажали картошку. Когда подходили к их участку, Дина с изумлением увидела дом. Дом был готов, но это был очень странный дом. Как будто великаны играли и оставили только крышу, а сам дом куда-то забросили. — Это крыша? — Это дом. Он у нас треугольный. А сверху — видишь? — черное? Это дерн. Скоро он покроется травкой, и крыша у нашего дома будет пушистой. Это очень красиво. Я был на выставке во Франции, видел такие крыши и решил, что и у нас так будет. Ну, пошли скорее.        Они вошли в калитку, и Дина заметила, что дорожки засыпаны мелкими серыми камушками. Дом стоял боком к дороге, так что крыльца с улицы не было видно.        Открытая веранда, резные перила. Дина толкнула дверь и оказалась в просторной светлой прихожей. Глубоко вдохнула запах дерева, с интересом оглядела закрученную лестницу, несколько дверей: впереди и сбоку, большую круглую лампу под потолком. Лампа не горела, но откуда-то на пол падали разноцветные лучи. Дина повертела головой и увидела над дверь большое полукруглое окно с цветными стеклами. Из них, как мозаика, был собран узор: темно-синие гроздья винограда на золотисто-матовом фоне. — Нравится? — папа обнял Дину за плечи. — Пошли, покажу дом. Отец провел Дину вперед. Сразу за прихожей оказалась небольшая узкая кухня с электрической плитой и шкафчиками. Из кухни дверь вела в большую комнату с огромными, во всю стену, окнами. — Там, — папа указал на заросший травой дворик, — будет цветник. Еще посадим сосны, кусты. Будем сидеть в кресле и смотреть в окно. Или греться у камина. Вот он, видишь?        В углу комнаты и правда был сложен настоящий кирпичный камин с черной, в завитушках, решеткой.        — Камин так, для красоты. Особого тепла от него нет. Но ты не думай, здесь и зимой жить можно. Помнишь, экскаватор яму вырыл? Так вот, я решил сделать подвал. И в подвале у нас своя котельная. Представляешь? Он говорил с ней как со взрослой. Дине это нравилось, поэтому она не решалась задавать вопросы. Поняла только, что в подвале стоит специальная печка, и от этой печки по трубам идет в батареи вода и греет дом. А еще на первом этаже есть ванная с титаном. Это такая круглая печка, которая дает горячую воду.        Дом Дине понравился. Пусть он был не такой, как у папиных друзей: без террасы со столом и собаки, но свой, большой и красивый. В тот день они остались на даче ночевать. Спали наверху, в небольших спальнях со скошенным окнами, смотреть в которые было очень интересно. Следующим утром приехала грузовая машина и привезла много маленьких колючих деревьев, обмотанных рогожей. Папа с незнакомыми дядями копали ямы и сажали туда деревца, а возле втыкали две палочки и проволокой привязывали тонкие стволики. Из оставшихся бревен и бруса сколотили красивую пятиугольную беседку. Папа обещал, что они будут в ней пить чай из настоящего самовара. Бабушка, говорил папа, заваривает очень вкусный чай. Самовар и правда купили, только бабушка его не растапливала. Она была на даче всего один раз. С интересом осмотрела дом, с одобрением погладила золотистый бок самовара, но оставаться на даче отказалась наотрез. Дина толком не слышала, о чем папа говорил с бабушкой, поняла лишь, что ей почему-то не нравится ни дом, ни участок, засаженный цветами, ни беседка для чаепития. Сказала что-то и про их квартиру. Папа вспыхнул и даже повысил голос:        — «Я хотел, чтобы моя семья не скиталась по углам… Да, это дом ученых, я не ученый, я художник, но имею право там жить… мама, я никого не обманывал, это моя квартира… да, воспользовался моментом, если Вам так нравится говорить… никаких связей… она просто после смерти мужа хотела поменять квартиру… я никому ничего не платил… эта жена профессора хотела уехать в другое место, я вступил в цепочку обмена… да, повезло, не отрицаю… почему мне должно быть стыдно там жить? … Да, есть более достойные люди, чем я, но, повторяю, я никого не обманывал и имею право, и моя дочь имеет право жить в этой квартире и в этом доме…» Они еще долго спорили, а Дина, спрятавшись за кустами, с изумлением осознала, что их квартира, оказывается, очень хорошая. Раньше она об этом как-то не задумывалась. И что бабушка считает, что не они с папой, а какие-то другие люди должны жить в ней. Еще Дина поняла, что бабушке хочется, чтобы они с папой переехали в какую-нибудь другую квартиру, а эту отдали «тем, кто достоин». Что такое обмен, Дина не поняла, но ей стало очень обидно за папу, которого, такого большого и взрослого, бабушка ругала как маленького. Словом, ездили на дачу вдвоем. Точнее сказать, выезжали, потому что жили на ней все лето. Папа писал этюды, делал наброски, Дина с соседскими девчонками, а иногда и с мальчишками бегала на речку, строила в роще шалаши, играла в казаков-разбойников. Деревца-прутики, высаженные после покупки дачи, разрослись и превратились в сад, в котором Дина играла с подружками в прятки или читала книгу, лениво покачиваясь в гамаке. Сосенки стали высокими стройными деревьями с красновато-серой морщинистой корой. Посаженные близ дома, они защищали его солнца и пыли, а куртины бледно-розовых и вишневых маргариток своей нежностью подчеркивали их суровую красоту. Рассаду цветов брали у соседки, которая жила на их улице. У нее же покупали домашние яйца с желто-оранжевым, как закатное солнце, желтком. Яйца варили или жарили. Изредка, когда у папы было настроение и в доме было молоко, готовили омлет. За молоком нужно было ходить к машине, через день приезжавшей в их дачный поселок. Дина клала в авоську стеклянную банку, закрытую пластмассовой крышкой и, слыша призывный гудок клаксона, торопилась по пыльной деревенской дороге, чтобы не опоздать, не вернуться с пустыми руками. Молоко наливали из большого серого бидона, зачерпывая большим черпаком с длинной ручкой. Дине нравилось смотреть, как молоко, приятно журча и пенясь, стекает по прозрачным стенкам банки. Иногда покупали сметану и творог. Сметана была густая, в тяжелых граненых стаканах. Нужно было приходить со своей баночкой, в которую румяная приветливая молочница ложкой перекладывала желтовато-сливочную массу.        Вообще молоко Дина терпеть не могла, особенно кипяченое — из-за пенок. Но домашнее, как ни странно, полюбила. Произошло это, конечно, не сразу, а постепенно. Папа, зная Динины причуды, пить его не принуждал: готовили омлет, взбивая молочно-яичную смесь закрученным спиралькой венчиком. Оставшееся молоко переливали в бутылки с узким горлышком и ставили в холодильник. К утру в горлышке скапливались желтоватые сливки. Их папа осторожно выливал в блюдце и ел, смешав с малиной или тонко нарезанной клубникой. Ягоды Дина любила, поэтому однажды решила попробовать их вместе со сливками. Понравилось. Не менее вкусным оказалось и молоко, охлажденное в морозилке. Главное, не передержать. Студеное, с льдинками, оно напоминало несладкий молочный коктейль, если пить его не сразу, а сначала сильно-сильно, до пены, потрясти бутылку. А из влажного, с оттиском марли творога пекли запеканку, предварительно перетерев его через сито. Затем добавляли мягкое сливочное масло или сметану, взбитые с сахаром яйца. В последнюю очередь клали ванилин, изюм, орехи. Вынимали запеканку из духовки не сразу, а лишь после того, как она остынет. Давали «отдохнуть», как говорил папа. Остывшая, а еще постоявшая в холодильнике, она становилась плотной и хорошо разрезалась ножом. Ароматная, в меру сладкая, запеканка таяла во рту и была, пожалуй, даже вкуснее торта. Сосны, гамак, шумные детские игры… Дача была для Дины не просто местом отдыха — целым миром. Пожалуй, даже более родным, чем стены профессорской квартиры. Именно здесь прошло ее детство и отрочество. Здесь она закапывала «секретики», гадала на ромашке и играла в догонялки, взбивая клубы пыли исцарапанными в малиннике ногами. Именно здесь она стала женщиной… После той ночи они с Моро виделись редко. В сентябре они несколько раз гуляли до ночным улицам, всматриваясь в цветные квадратики окон. Ночью с гор спускалась прохлада, Дина куталась в тоненькую куртку, зябла, но идти домой не хотела. Моро же шел рядом, изредка приобнимая подругу. Темно-синее, подсвеченное огнями большого города, небо напоминало ей театральный занавес. Но где-то там, вдали чернели молчаливые громады Алатау. Думая о них, Дине почему-то вспоминала детство, когда гладя на синеющие хребты, она гадала, что там, за ними. Как давно это было… А сейчас она совсем взрослая: бродит сама по ночному городу в сопровождении парня, которого так, в сущности мало знает… Моро больше молчал, лишь иногда — удивительно к месту — рассказывал какой-нибудь интересный случай или шутку. Казавшийся в школе замкнутым, в общении с ней он оказался удивительно ироничным, на грани сарказма, человеком. При этом ни грамма пошлости и похабства, хотя — Дина чувствовала это — круг его общения вряд ли состоял из рафинированных интеллигентов. Домой к ней он больше не ходил — прощались у подъезда. Безликое «пока», ни объятий, ни поцелуя в щеку, лишь неопределенный взмах руки. Он поворачивается к ней спиной и, засунув руки в карманы, удаляется в лабиринт дворов. А ей надо подниматься к себе. Уже поздно, но папа наверняка не спит — ждет так быстро выросшую дочку. Ночью, когда в доме потушены все лампы, а сон все не идет, Дина думает о нем, представляя, как не спеша он идет по выбеленным фонарями тротуарам, мимо притихших домов и палисадников с пышными кустами хризантем и астр, источавших тонкий, травянисто-цветочный, аромат. И это смешивается с запахом остывшей пыли, влажной земли, холодного ночного воздуха, — всего того, чем пахнут осень. И он, Моро, бредет где-то там, в темноте, так далеко от нее, и так близко, сбивая носками ботинок колючие шарики каштанов, ему холодно — Дина представляет, как он поводит плечами, стараясь согреться, затем лезет в карман и достает сигареты и спички. Шипение, оранжевый огонек, заслоненный ладонями. Впалые щеки, втягивающие дым. Едва видимая в темноте кисловато-горькая струйка. Дина переворачивается на другой бок, водя рукой по прохладной простыне. Скуластое, кажущееся надменным лицо, тонкий, с небольшой горбинкой, нос, удлиненные, с хитрым прищуром, глаза, — до всего этого хотелось дотронуться, бережно провести костяшками пальцев по чуть колючей коже, увидев, как дернутся в смущенной ухмылке уголки губ. Думы эти не отпускали ее и днем, лишь становились тише в вихре буднечной суеты. А ночью… О, это становилось похоже на болезнь! Дина постоянно думала о нем, представляя, что Моро смотрит на нее, оценивает, что и как она сказала, сделала. Дина стыдилась этих мыслей, но, как ни крути, грезы эти были сладостны. Лишь одна мысль леденила ей душу: «а вдруг у него ничего такого нет?» Измученная тревогой, она решила — будь что будет! — и пригласила его на дачу. Сердце билось через раз, пока Моро удивленно, словно впервые увидел, разглядывал ее пылающее — или это только ей показалось? — лицо. — Поехали. — небрежное пожал плечам- мол, а что такого. Не спросил ни цели, ни времени. — В пятницу. Вечером. Ты сможешь? Лениво кивает. — Смогу. В электричке ехали молча. Дина с деланным интересом смотрит в окно, сомневаясь в нужности этой авантюры. Пустынная, раскисшая от дождей улица. Знакомая до трещинок калитка с щеколдой. — Проходи. Шуршание гравия кажется ужасно громким. Дина радуется, что все соседи давно в городе. В доме холодно и неуютно. Разумеется, папа отключил электричество. Пока Дина разбирается с пробками, Моро, разувшись, проходит в зал. Молча разжигает камин, благо, дрова лежали здесь же, возле решетки. Дине неловко. Она уже жалеет, что позвала его с собой — еще подумает, что навязываюсь! Надо что-то придумать, оправдать приезд, но в голову, как назло ничего не идет. — Я поставлю чайник. Только за водой схожу. Парень молча кивает. Воды в доме нет, приходится идти к колодцу, возле которого по камням круглый год струится родник. Набрав воды, она неожиданно для себя идет не в сторону дома, а в сад, где в зеленовато-желтой листве яркими шарами светятся яблоки. «Яблоки! Конечно, мне нужно собрать яблоки». Сорвав пару плодов, она сует их в карман, подхватывает чайник и возвращается в дом. — Ты извини, — Дина нервно покусывает губу. — Я тебя из города выдернула и ничего не сказала. Извини, это как-то так спонтанно получилось… Мне неудобно, правда…        — Да все нормально, — Моро, сидя возле камина, невозмутимо смотрит на нее снизу вверх.        — Просто столько дел, одной неудобно, а папа занят… Яблоки вот нужно собрать… — Соберем. — Да?! — Дина улыбается, запахивая кофту. — Ну, тогда я на кухню. Скоро чайник вскипит, я хлеб захватила, масло, варенье… Чай пили, усевшись на мохнатый, похожий на шкуру, ковер. Камин, подобно костру, обдавал жаром, но комнату грел плохо, поэтому Дина с Моро сидели близко к очагу, пытаясь горячим чаем разогнать сырой холод осени. Скоро серые стволы сосен за окном стали золотисто-розовыми, затем все померкло, и комната наполнилась серебристыми сумерками. Дина задернула шторы и включила торшер. — Телевизор не работает. Если хочешь, могу принести приемник. А то сидим в тишине как при царе Горохе… Моро молча встал и потянул девушку за рукав. Дина послушно села. Мужская рука медленно провела по спине, и Дина почувствовала озноб. «Так гладят кошек или птиц… Лишь смех в глазах его спокойных под легким золотом ресниц. Только не золотом, а смолью». Удобно улегшись на ковре, Моро приобнял сидевшую рядом Дину. Девушка послушно легла. Ловкие пальцы легко справились с пряжкой пояса, затем пуговицей. Дина лежала, не двигаясь, повернув голову к окну. Вот его руки стягивают джинсы, она ежится от холода, чувствуя, как тело обмётывается «гусиной кожей». В этот раз боли не было. Дина не испытывала ни страха, ни стеснения, — ничего. Она слушала частое, в унисон движениям, дыхание Моро, смотрела в его полузакрытые от удовольствия глаза и удивлялась, что кому-то это может нравиться. Потом они сидели, укутавшись пледом, пили обжигающе горячий чай и молчали. О чем думал Моро, Дина не знала, а она думала о том, что теперь не одинока, и что детство действительно закончилось, нужно самой принимать решения и отвечать за свои поступки. И мысль эта, как ни странно, была ей приятна. Утром они проснулись поздно. Из-за прохлады вставать не хотелось. Дина смотрела на пышные шапки хризантем, разросшихся вокруг сосен, на кусочек ярко-синего неба, солнечные блики на полу комнаты и чувствовала такое умиротворение, какое бывает, наверное, только в детстве. Яблок собрали немного — ведра два, но это было неважно. В электричке ехали молча, и Дина всю дорогу улыбалась, вдыхая свежий яблочный дух. Моро донес ведра до двери, но в квартиру заходить отказался. Лишь махнул на прощание: — Пока. — Пока. — не сдерживая улыбки, ответила девушка. Он сбежал по ступеням, а она осталась стоять до тех пор, пока внизу не хлопнула входная дверь. Эта поездка на дачу стала Рубиконом. В их с Моро отношениях исчезла недосказанность. А дача стала для них тем местом, где можно, не опасаясь чужих глаз, выразить всю свою нежность. Плотская сторона отношений не тяготила Дину, напротив: со временем она почувствовала, что физическая близость мужчины и женщины не повинность, а способ выразить чувства. Моро был осторожен и деликатен — Дина не могла не заметить этого, и постепенно она стала раскрываться на встречу его ласкам, с удивлением для себя понимая, что то, что еще недавно казалось злой насмешкой природы, может приносить ни с чем несравнимое удовольствие. Так, шаг за шагом, преодолевая ложный стыд и смущение, Дина стала женщиной. Весть о призыве была для нее как среди ясного неба. Уходит? На два года? Будет ли она ждать? Какой глупый вопрос! Конечно, будет. В последний перед отправкой вечер они, кутаясь в тонкие осенние куртки, допоздна гуляли по парку, сидели на лавочке, глядя, как в ночной мгле тают редкие снежинки, и говорили, говорили, говорили обо всем и ни о чем. Лишь мельком глянув на часы, Моро поспешно встал: — Скоро последний автобус уедет. Пошли, а то опоздаем. Быстрым шагом, порой переходя на бег, они ринулись к остановке. Успели. Дина дышала на замерзшие руки, пытаясь их согреть. Моро снял шарф и сделал что вроде муфты. В ночной мгле, тускло освещенной фонарями, показался ярко-желтый силуэт автобуса. Ехали молча, не желая тратить на пустую болтовню последние минуты. Вот и их остановка, вот Динин дом. — Может, зайдешь? — Нет, — Моро с улыбкой помотал головой. — А ты иди быстрее, а то замерзла совсем. Еще простудишься. Дина улыбнулась в ответ, чувствуя, что сейчас заплачет. Неожиданно Моро наклонился к ней и поцеловал в щеку. После чего быстро ушел, ни разу не обернувшись. Дина долго стояла, вглядываясь в полумрак ночного города. Слезы струились по лицу, а на сердце была сладкая грусть, какая бывает, когда заканчивается праздник, а следующий еще ой как не скоро. Ждать… Ждать из армии… Что это? Как это? Дина не могла ответить на этот вопрос. Она просто жила своей жизнью: ходила в институт на пары, готовилась к семинарам, иногда бегала с подружками в кино, но в то же время она ощущала свою сопричастность к чему-то большому и важному, тому, чего нет у ее однокурсниц, флиртующих с парнями и строящих матримониальные планы. Словом, ее сердце было занято, и от того она казалась себе старше и опытнее их. Да и молодые люди, приглашающие на свидания, почтительно склоняли голову, узнав причину отказа. Моро призвали в ноябре, Новый год, естественно, встречали без него. Точнее, она, Дина, встречала без него. Папа, как водится, купил елку, Дина достала игрушки, вспомнная, как совсем недавно и в то же время так давно придумывала целые истории, оживляя стеклянные фигурки. А теперь это просто елочные украшения: блестящие, хрупкие, но не более того. К празднику папа выделил денег, и Дина, невзирая на жестокий дефицит, смогла урвать у фарцовщиков серебристо-серый отрез шелка. Знакомая портниха сшила платье, так что новогодний образ грустной Снегурочки был готов. Впрочем, сильно грустить было некогда да и незачем: с третьего января начиналась первая в жизни Дины сессия, к которой нужно было готовиться, да и папа скучать не давал, нагружая дочку всевозможными поручениями. Как бы то ни было, но Дина встречала Новый год с чувством легкой грусти и в предвкушении предстоящей — еще такой далекой и потому желанной — встречи. После традиционной генеральной уборки Дина накрывала на стол. Неожиданно в дверь позвонили. На ходу вытирая руки полотенцем, девушка пошла открывать. — Здравствуйте. Телеграмма. Ахметовой Дине. — Здравствуйте, это я. — Тогда вот здесь распишитесь и получите. — Спасибо. С наступающим. — И Вас с наступающим.        Почтальон ушел, а Дина, прислонившись к двери, все перечитывала и перечитывала напечатанные на серой ленте слова: «ДИНА ВСКЛ ПОЗДРАВЛЯЮ С НОВЫМ ГОДОМ ВСКЛ ЦЕЛУЮ И ЖДУ ВСТРЕЧИ ТЧК» Телеграмма была вклеена в сложенную книжечкой открытку с потешными медвежатами. Открытка эта сразу же была спрятана на книжную полку. Иногда, когда было тоскливо, Дина ее доставала и гладила нарисованных зверят. А в тот Новый год, под бой кремлевских курантов, глядя, как искрится в хрустальных бокалах шампанское, она вдруг почувствовала большое, всеобъемлющее счастье, которое есть и будет.