...без трёх минут бал восковых фигур

Тибальту удалось уснуть снова только под утро. Его переполняло счастьем — бешеным, почти щенячьим восторгом. Он даже не пытался контролировать себя: то вскакивал с кровати, повторяя свои шаги, и пытаясь вспомнить, как в тот момент следовало двигаться партнёрше. Ложился обратно, но память не давала ему покоя: вспоминались неудобные доски набережной, толпа, музыка из притащенной кем-то колонки. Вытаскивал телефон, проматывал треки, пытался составлять плейлист, но забрасывал это занятие. Утром его, вопреки обыкновению, не трогали — даже Ровена не стала стучаться, чтобы позвать его на завтрак. Вероятнее всего, это было её личным решением, хотя Тибальт не исключал и возможности бойкота от сеньора Капулетти. Но зато это, по крайней мере, дало ему возможность немного отоспаться после переживаний вчерашнего вечера. Он проснулся за несколько минут до полудня. Фуршет помнил до мельчайших подробностей, ночное же происшествие казалось ему чересчур приятным сном. Тибальт не мог найти ни единого подтверждения пребыванию Джульетты в этой комнате: ни следов на кафеле, ни вещей, которые она сдвинула бы с места, ничего, за пределами домика тоже не было ни единой улики. На кухне не было никого, однако Ровена милостиво оставила ему записку на холодильнике. Он легко справился бы и без ее указаний, но в какой-то степени такая забота грела душу, даже если это была забота Ровены. Несколько раз мимо кухни проходили, но Тибальту не удавалось определить, кто именно: мимо кухни проходили, не подавая голоса, ничем, кроме стука шагов не выдавая своего присутствия. Под конец завтрака Тибальту уже начало казаться, что он проспал чью-то трагическую смерть, и теперь все собираются на похороны. Его одиночество было нарушено, как только он включил воду, чтобы помыть посуду: — Ты матери давно звонил? — сеньора Капулетти, как всегда, бледная, в своей черной водолазке, как нельзя лучше поддерживала убеждение Тибальта в том, что сегодня траур. — Где-то неделю назад, — вежливо отозвался Тибальт, вытирая тарелку, — в субботу. — Тебе стоило бы звонить ей чаще, — сеньора Капулетти открыла дверцу посудного шкафа, — она, наверняка, волнуется. — Постараюсь позвонить ей сегодня, — Тибальт поставил тарелку на место, и сеньора Капулетти прикрыла дверцу. Юноша оперся руками на раковину, упорно глядя на мыло. Сеньоре Капулетти нужен был формальный повод для разговора, она его получила. Несмотря на то, что она была самым близким родственником Тибальта в этом доме, и тоже когда-то носила фамилию Кавальканти, он не мог назвать беседу с ней желанной. Эта женщина, сестра его отца, не вызывала у него никаких чувств, кроме необходимого уважения. Он не мог позволить себе грубость в ее отношении — даже фразу «не могли бы вы говорить ближе к делу?», но и продолжать играть в ее игру, не разобравшись с правилами, был не намерен. Повисла напряжённая тишина. — Джульетта и Парис — почти решённый вопрос, — наконец, сообщила сеньора Капулетти, — ты вряд ли что-то изменишь. Вот так прямо. — Но ей же пятнадцать, — почти жалобно напомнил Кавальканти. — Я знаю, сколько ей лет, Тибальт, — сеньора Капулетти, — Ты ведь знаешь, что мне тридцать? Тибальт едва не подавился воздухом. Да что же не так с этими людьми? — Отец Джульетты — он против того, чтобы до шестнадцати… — голос сеньоры Капулетти звучал успокаивающе, как будто она действительно верила тому, что говорила, — Так что все в порядке. Она называла это «в порядке». Тибальт чувствовал себя так, будто его только что огрели по голове пыльным мешком. Он даже порадовался, что теперь мог, не привлекая к себе внимания, вцепиться в край раковины. — Тибальт, ты меня услышал? — требовательно поинтересовалась сеньора Капулетти. — Я вас услышал. В его голове уже формировался план: пока ему семнадцать, он вряд ли сможет хоть чем-то помочь Джульетте, но ведь полгода до его совершеннолетия — это не так много, а там… Америка большая, а мир — ещё больше. Тибальт вскинул голову, распрямляясь перед сеньорой Капулетти. Он был выше ее, и теперь, стоя перед ней, он больше не чувствовал к ней уважения — даже тени. Он был молод, в его сердце пламенем карнавала разгоралась Верона, и эта женщина — усталая, поблекшая… Она должна была отступить, как отступали в сказках ведьмы. Она должна была оставить в покое Джульетту… — Тибальт, пожалуйста, хватит. — сеньора Капулетти совсем не изменилась в лице. — Мы же в двадцать первом веке, — повысил голос Тибальт. — Существуют вещи, которые не меняются, — сеньора Капулетти скрестила руки на груди, — которые остаются. — Это не нормально! Она лишь махнула рукой. И Тибальт вдруг, кажется, понял, в чем дело: она мстила. Мстила за свою загубленную судьбу собственной дочери. — Сейчас ты кажешься себе правым, — сеньора Капулетти оперлась на столешницу, — Мой брат, твой отец… Не рычи. Тибальт и впрямь был в шаге от того, чтобы зарычать. Она не имела права говорить о его отце. — Так вот, твой отец в своё время тоже был против. — И разве он был неправ? — Кавальканти всё пытался заглянуть ей в глаза, разглядеть там хоть что-то человеческое. — Вы счастливы теперь? — Тибальт, сейчас ты здесь благодаря этому браку, — она смотрела на него прямо, не пряча взгляда. — Теперь я осознаю, что наша семья поступила благоразумно. Она говорила, веря в собственную правоту, в правоту чудовищ, которые растили её — тех, кого Тибальт звал «дедушкой» и «бабушкой». За что они поступали так, зачем они… Его тяжёлое дыхание, наверняка, было слишком заметно. — Тибальт, ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать… — она потянулась, чтобы тронуть юношу за плечо. — Твоя семья… Тоже не безгрешна. Как не безгрешен и ты сам. Как никто в этом мире. Но порой… — Да, я грешник! — рявкнул Тибальт, отшатываясь от протянутой руки, показавшейся ему чем-то вроде паучьей лапы, — На прошлой неделе я врезал Меркуцио так, что он закапал кровью класс геометрии… А на позапрошлой выбросил вещи Ромео в окно. Я знаю, что я не святой, но… — Хватит! — визгливо вскрикнула сеньора Капулетти, наконец, потеряв терпение. — Твой праведный гнев… надоел здесь всем. Тебе нужно что-то делать со вспышками агрессии. Это уже совершенно невозможно терпеть. Ты, в конце концов, станешь опасен для общества… От внезапной перемены тона, от проявившегося лица этой женщины, Тибальт вдруг лишился всей своей злости, у него попросту опустились руки. Разве это он — «опасен для общества», разве это ему «нужно что-то делать». Он вдруг понял, что стучится головой о бетонную стену, пытается, как в компьютерной игре, разбить неподдающийся замок топором… В той игре, правда, замок сначала загорался, а затем — ломался, но что-то подсказывало Тибальту, что именно в этом случае аналогия работала криво. — Джульетта обо всём знает, она умная девушка. — сеньора Капулетти снова взяла себя в руки, и говорила вкрадчиво, тихо, но голос будто проникал под корку. — И она уже дала своё согласие. Не морочь ей голову. Юноша смотрел на женщину в упор так долго, что, в конце концов её черты начали расплываться: ему казалось, что на месте худого бледного лица сеньоры Капулетти — лицо Джульетты. Будто издеваясь над собой, он представил, что это повзрослевшая Джулинька, сеньора Скалигер, объясняет ему истины, теперь священные для неё. Тибальт понял, что в глазах у него стоят слёзы, ткнулся лицом в рукав собственной футболки, пытаясь промакнуть их. Ему было плевать на то, что сеньора Капулетти увидит его слабаком, тем более, что им он сейчас и был: — Да, — ответил он невпопад, посередине очередной её реплики. — Да, я понял. Силуэт сеньоры Капулетти расплылся перед глазами узким чёрным пятном: увеличился, потом — пропал из поля зрения, уступив место бежевому силуэту кухонной двери, затем — белому силуэту входной, и наконец — серому пятну улицы. Тибальт вышел на дорогу, побрёл по обочине, пиная камни. С собой не было даже телефона: на внезапную прогулку он сбежал в чём был. Радовало хотя бы, что теперь начало лета — зимой подобный побег был бы невозможен или закончился, толком не начавшись. Физическая нагрузка не то, чтобы успокаивала, но, по крайней мере, теперь слёзы душили уже не так сильно. Ему казалось, что он смотрит на себя со стороны, вернее, не со стороны, а сверху, будто из несуществующего полицейского вертолёта: вот идёт по дороге пацан в красной футболке, торчит посреди серо-бежевого пейзажа, как пожарный гидрант, переставляет ноги, кусает губы, что-то выговаривает себе под нос, и даже за шумом винтов слышно, как он шепчет «bagascia»… Девушка, наверное, бросила… Слушай, Джонни, на кой чёрт ему к пруду? Эй, парень, стой… Тибальт ступил на старый причал, непонятно зачем поставленный здесь: пруд был крохотный и мелкий — никому бы и в голову не пришло ходить тут на лодках или рыбачить. Кавальканти дошёл до самого края, опустился на колени, не заботясь о том, что доски ещё мокрые после недавнего дождя. Вертолёта над ним не было, хотя, положа руку на сердце, он мог бы признаться, что вертолёт был ему нужен: чтобы успели вытащить, когда он грохнется с этого причала в воду, чтобы набросили на плечи рыжее полотенце и сунули в руки флягу с бренди, чтобы спросили, что не так, и он смог бы долго-долго говорить, то и дело срываясь с надоевшего английского на прерывистый итальянский, чтобы, выслушав, его назвали бы придурком, и указали единственный верный выход из ситуации… Но вертолёта не было, и с причала Тибальт падать не собирался: пруд был настолько мелким, что Тибальт видел дно даже отсюда, сверху — утопиться в нём вряд ли бы вышло, зато сломать шею после неудачного падения — вполне. Он стоял на коленях, вытянувшись и чуть раскачиваясь — вперёд-назад, его обволакивал запах сырости и гнили, медленно намокала ткань штанов, колени начинали ныть, а мышцы — дрожать от напряжения. Это место не успокаивало его ни капли, просто, растворяя в собственной тишине, позволяло не думать, тушило электрические всполохи мыслей, дарило ему необходимые секунды забытья. Он толком и не заметил, как лёг на сырые доски, бездумно разглядывая мокрые клочки мха, торчащие из щелей. Под пальцами дерево ощущалось холодным и скользким, но там, где он касался причала — успело прогреться. В голову лезли успокоением воспоминания ночи, казавшиеся слишком реальными для сновидений. Могло ли что-то настолько удивительное сосуществовать с той грязью, которой он был свидетелем? Он не был уверен. На его картине мира зияла огромная чёрная дыра, которую он умудрялся не замечать всё это время. Ему и впрямь нужно было позвонить домой, но он боялся обнаружить свои страхи перед семьёй, боялся выдать — словом ли, голосом, страшную правду, боялся узнать о своей семье нечто ещё более ужасное… Но всё-таки мать бы пожалела его, отец с преувеличенной радостью напомнил бы о том, что в Италии полно замечательных учебных заведений, и вообще его всегда ждут дома… Верона, Италия, её солнце, каменные улицы, мопед, гремящий на камнях, старая школа, отцовское кафе, комната, заклеенная плакатами, Адидже, набережная… Тибальт перевернулся на спину, уставился в небо. У него был выход — с самого начала. Он не обязан был сражаться с демонами, пугающими его, он не обязан был что-то решать. Один звонок, и он вернулся бы в мир, по которому так скучал, не успев запутаться и задохнуться здесь окончательно… Нет, он не мог. Не мог теперь просто бросить Джульетту — даже если прошлая ночь была плодом его воображения, даже если, по сути своей он был бесполезен, он не мог просто сбежать, как сбежал от сеньоры Капулетти сейчас. Мысль об этом не толкала вперёд, не давала жизненных сил, просто она вдруг мгновенно объяснила Тибальту план действий. Он не мог сформулировать его, даже для себя, но знал, кажется, что именно делать. Его будто подбросило с причала, выгнуло дугой. Кроссовки мешали, и он выбросил их на берег, намокшая ткань неприятно липла к коже, но это больше его не беспокоило. В ушах стучала кровь, задавая ритм. Он раскинул руки и закружился на месте, чувствуя, как полубезумная улыбка раздирает ему рот. Не нужна была музыка, достаточно было плеска воды под причалом, скрипа досок, шума ветра в ветвях деревьев, и чего-то бешеного внутри, толкающего вперёд. Он то припадал к самым доскам, то подпрыгивал вверх. Поворачиваясь, он чувствовал, как старое дерево царапает босые ступни, но это его не останавливало. Дыхание сбилось, но он вовсе не чувствовал усталости — каждое новое движение будто снова наполняло его энергией, и становилось всё легче. Тибальт никогда не учился танцевать один, но кажется, теперь понимал, в чем суть. Боль не исчезала, но теперь она текла в пруд, и больше не саднила, не выскребала его изнутри. Он чувствовал себя молодым, гибким и сильным, способным подчинить себе собственное тело, танцующим для всего мира, а значит — счастливым… Он поскользнулся, чудом успев извернуться в воздухе так, чтобы не упасть на спину, больно ударился коленями и локтями, рухнул на доски, хотел подняться, но вдруг передумал — остановил себя. Ему хотелось танцевать ещё сильнее, может — до самого вечера, до полного изнеможения, пока он не свалится здесь и уже не сможет подняться, но всё-таки, несмотря на невыносимую ломку, Тибальт заставил себя успокоиться и отдышаться. В голове было восхитительно пусто от приятной усталости. Кроссовки, выброшенные на берег, нашлись быстро, Тибальт постарался как можно тщательнее вытряхнуть из них песок, но быстро понял, что обречён на провал. Мокрая ткань холодила кожу, и даже самый лёгкий порыв ветра теперь ощущался отчётливо и мерзко. Домой он возвратился быстрым шагом, не обращая внимания на косые взгляды прохожих. Он отдавал себе отчёт в том, что выглядит сейчас не самым презентабельным образом, но, увы, поделать с этим ничего не мог. Во дворе ему повезло никого не встретить, однако открытая дверь в его домик намекала, что уединение ему не грозит. Ровена проводила уборку ежедневно, но обычно в этот момент Тибальт находился в школе, в выходные, едва услышав приближение Ровены — старался сбежать куда-нибудь в город, лишь бы не терпеть её тяжкие вздохи и недовольные взгляды. В первый день, не будучи предупрежденным о подобном сервисе, юноша не на шутку перепугался, увидев, что Ровена убрала устроенный им беспорядок, который он не успел разобрать после приезда. Ему тогда несколько дней было стыдно смотреть в глаза этой женщины, и теперь он старался содержать домик в идеальной чистоте — доходило до того, что он старался как можно реже передвигать предметы. Тибальт уселся на пороге домика, с тоской глядя на телефон, лежащий на столе. Ровена возилась с чем-то в ванной, но пытаться попасть в домик сейчас означало нарваться на её причитания. Он привалился спиной к стене, полностью отдавая себе отчёт в том, что стена домика красится, и вся спина его теперь будет в белой крошке. Открытая дверь и глухой забор прятали его от чужих глаз и порывов ветра, он вдруг поймал себя на мысли о том, что в подобном убежище чувствует себя куда безопаснее, чем в самом домике. Шум, производимый Ровеной, скоро стих. Видимо, в этот раз, не обнаружив особого беспорядка, она решила обойтись без влажной уборки. По шагам Тибальт понял, что она приближается к двери и только теперь осознал, насколько невыгодным было его нынешнее положение. Вероятно, не израсходуй он свою удачу на то, чтобы не расшибиться о причал, Ровена бы и оставила дверь в том же положении, но… — Дева Мария! — Ровена всплеснула руками, видимо, призывая святую взглянуть на недостойного её раба. — Извините, — Тибальт наклонился вперёд, чтобы встать с крыльца, — не хотел вас напугать. — Сиди уж, — Ровена придержала его, чуть надавив на спину, и быстрым аккуратным движением вытянула из волос небольшую веточку, о присутствии которой тот и не догадывался. — И где ж тебя так валяли? — …спасибо, — Тибальт всё-таки поднялся с крыльца, виновато отводя взгляд и пряча за спину саднящие ладони, — Упал… просто. — Упал, значит, — весело хмыкнула Ровена. Тибальт едва заметно кивнул. Кивок со стороны, наверняка, напоминал нервный тик, но Ровена, видимо, из жалости, не стала продолжать расспросы. — Извините, — ещё раз зачем-то добавил Тибальт, протискиваясь мимо неё в домик. Здесь, как всегда было чисто, и посреди этой почти стерильной чистоты ему особенно неловко стало за свой потасканный вид, за истерику, которую он устроил, не сумев выдержать простого разговора, за то, что даже Ровене очевидно было, что он не упал, хорошо хоть — не додумался продолжать оправдания… Идиот. До обеда оставалось менее получаса, и он вполне осознавал, что вряд ли успеет привести себя в надлежащий вид до этого времени. Есть не хотелось: сказывался поздний завтрак и нежелание показываться на глаза Капулетти. Он представил, насколько напряжённым молчанием его встретят сеньор и сеньора Капулетти, и насколько неудобно будет чувствовать себя Джульетта. Нет, выходило, что голодовка предпочтительней. Тибальт взял со стола телефон, на стол с него свалилась какая-то бумажка. За несколько часов его отсутствия в чатах набралось не больше трёх сообщений, и то — по поводу исторического реферата. Новостная лента успела обновиться — в мире что-то происходило: кого-то убивали, кто-то открывал двери новых магазинов, на Марсе брали образцы почвы. Вселенная продолжала жить, развиваться и дряхлеть, в то время, как он считал свои трудности стоящими внимания… Тибальт отключил телефон, взглянул на собственное отражение в чёрном стекле: волосы, от влажности начавшие виться сильнее обычного, а значит — путаться тоже, превратились в воронье гнездо… Пока что ничто не могло поколебать его в уверенности, что идея отрастить волосы была одной из самых лучших его идей, но порой он не мог не жалеть об этом решении. Особенно — в моменты, когда приходилось их расчёсывать. Тибальт это занятие терпеть не мог совершенно, всегда старался отложить до последнего, потом — жалел, с каждым движением расчёски клялся себе заниматься этим, как минимум, раз в день, но потом забывал о своих клятвах, откладывал до последнего, и всё начиналось заново… Теперь один взгляд на расчёску казался ему мучением, но, что ж, покрытые пылью тайны семейства Кавальканти, бойкот Капулетти, приход Джульетты, казавшийся теперь сном, и вообще весь мир мог подождать: у Тибальта были по-настоящему серьёзные проблемы… *** Отсутствие на обеде ему простили, однако на ужин пришлось явиться. На робкое возражение о том, что ему не хочется, у него важная нерешающаяся задача, и он совершенно точно занят, Ровена просто вышла из домика, оставив дверь открытой. Что ж, видимо, у него действительно не было выбора. На ужине, впрочем, всё оказалось не столь ужасно, как он ожидал. Стороннему человеку показалось бы, что вовсе ничего не изменилось, Тибальту же казалось, что он сходит с ума. Лёгкая непринуждённая беседа, разбавленное вино в бокалах у старших, приятная атмосфера — ничто ни в их тоне, ни в обращении, не позволяло ему усомниться в искренности, однако Тибальт слишком хорошо помнил о том, какие слова говорили ему эти люди. Кавальканти всё не уставал поражаться их самообладанию, оно пугало его. Настолько контролирующие себя люди казались ему чем-то вроде оживших манекенов из «Доктора кто» или Терминатора. Джульетта сидела рядом с ним, бодрая и выспавшаяся, каждый раз, когда наставала её очередь говорить, она рассказывала о своём проекте на научной ярмарке — что-то тесно связанное с биологией. Тибальт в этом предмете почти ничего не смыслил, однако внимательно слушал рассказ Джульетты — она казалась ему единственным живым пятном на этом ужине с рекламных вставок. Он не рисковал открывать рот, пока к нему не обращались напрямую, старался ответить коротко, и вообще вести себя как можно менее раздражающе. По дороге до большого дома он успел придумать несколько утопичный план, состоявший в том, чтобы расправиться с ужином побыстрее и сбежать обратно. Однако с самого начала ужина стала очевидна вся несостоятельность этой затеи. Его попытки жевать быстрее обычного или как-нибудь не участвовать в общей беседе, мгновенно замечались — на них даже не требовалось указывать, Тибальт и сам чувствуя обострённое внимание к какому-то своему жесту или слову, исправлялся. В конце концов, ничего сложного или необычного в этом не было. Однако приторность этой сцены уже порядком надоедала — она была лишь предчувствием, предупреждением о грядущем Серьёзном Семейном Разговоре. Воздух казался наэлектризованным, и Тибальт ждал грозы, всё не приходящей и не приходящей. Концентрация — Тибальт, ты помнишь о выпускных экзаменах? — поинтересовался сеньор Капулетти, когда Ровена начала подавать чай. — Разумеется, — пожал плечами Тибальт. — И… Как продвигается твоя подготовка? — сеньор Капулетти отодвинулся, чтобы дать поставить перед собой чашку. — Я… готовлюсь, — Кавальканти попытался вспомнить хоть что-то из выученного вчера ночью, но потерпел неудачу, — у меня есть график занятий, и… — Ты сегодня не занимался, — вдруг, будто между делом сообщила Джульетта. Тибальт подавил желание удивлённо приподнять брови. Во-первых, какое ей было дело до того, занимается он или нет — он правда не открывал сегодня тетрадей, но зачем бы ей было следить за ним? Во-вторых, его поразил тон девушки — лёгкий, едва ли не с улыбкой на губах… Когда-то давно, ещё в Вероне, они умели разговаривать, не прибегая к помощи слов — одним им понятными жестами, и как же теперь не хватало Тибальту этой способности. Он мог сказать наверняка, что сделала она это нарочно, но осознать цель был не в состоянии. — Вчера я не мог уснуть и занимался почти до трёх часов ночи, — пояснил Кавальканти, сцепив руки в замок под столом, — поэтому сегодня был не в состоянии даже смотреть в сторону тетрадей. — Значит, причина твоего утреннего поведения — в сбитом режиме? — осторожно надавил сеньор Капулетти. Причина утреннего поведения Тибальта была вовсе не в этом, но он понимал, что ничего не сможет сказать поперёк. На подобных «серьёзных семейных разговорах» его будто парализовывало — он не мог держать спину менее прямой, не мог шевелиться, пока ему не позволят, мог только соглашаться или не соглашаться, в любом случае приходя к нужному Капулетти решению или выводу. — Причина моего утреннего поведения — во мне, — смиренно произнёс Тибальт, склоняя голову — раз уж с ним играли, как кошка с мышкой, то уж быть интересной добычей он не собирался. — Я виноват перед вами, сеньора Капулетти, и искренне прошу прощения за свои слова. — …надеюсь, это — искренне, — сеньора Капулетти приняла чашку из рук Ровены. Должно быть, Тибальту показалось, но в её голосе прозвучало едва заметное разочарование. Остаток ужина прошёл в молчании. Джульетта пыталась снова завести беседу, видимо, проект, который она готовила, действительно её волновал, однако траурное молчание, воцарившееся за столом, было важнее для её родителей. Тибальт поднялся из-за стола первым, вслед за ним сразу же вскочила Джульетта — так поспешно, что с силой ударилась бедром об угол стола, но даже не вздрогнула. Тибальт не обратил на это внимания, но всё-таки шаг замедлил, и в прихожей задержался чуть дольше положенного, делая вид, что у него запутались шнурки. Джульетта выскользнула следом, взлетела мимо него на лестницу, притаилась в пролете, наблюдая за ним. Тибальт коснулся ручки двери, обернулся к Джульетте. Та едва заметно кивнула и, видимо, вполне удовлетворившись этой степенью информированности Кавальканти, исчезла на втором этаже. Что двигало Джульеттой? Что заставляло ее вести себя так, как она вела себя сейчас? Дверь скрипнула, открываясь и оповещая дом о его уходе. Обида скреблась внутри, она не могла перекрыть предвкушения, но… Тибальт ловил себя на том, что больше не знал Джульетту. Он мог сколько угодно врать себе, но она не была уже той Джулинькой, которой он без тени сомнения доверил бы держать пистолет у своего виска, зная, что та не выстрелит — даже случайно. Джульетта была гораздо сложнее, запутаннее. То, что чувствовала она к нему, то, что заставляло ее идти на вынужденный союз, не остановило ее от того, чтобы без зазрений совести выдать его безделие. Это не было секретом, он не стал бы скрывать, спроси его напрямую, но максимализм в его душе называл это громким словом «предательство», и у Тибальта попросту не было сил спорить. В домике лег на кровать, не стал опускать штору — хотелось смотреть в сад, который в начале лета казался особенно красивым. Ещё не стемнело окончательно, но сиреневые сумерки уже заполняли сад, выкрашивали листы в оттенки розового. Организм требовал сна, но Тибальт заставлял себя сосредотачиваться на созерцании сада. Домик отапливался, Кавальканти прожил здесь всю зиму, вынужденный смотреть на голые ободранные ветки. Тем ярче казался ему теперь цветущий и обновленный сад. Солнца не было видно, но по тому, как заалело небо, Тибальт понял, что начался закат. В большом доме погас свет, в спальне Джульетты — тоже. Постепенно стемнело, а Тибальт, не зажигая света, все смотрел на то, как мошкара садится на садовые фонари. Постепенно начали появляться мысли о том, что дерево возле балкона Джульетты вполне себе способно выдержать его вес, но останавливала опасность обнаружения — вряд ли бы ему спустили с рук подобное поведение… Возникла идея уснуть, оставив дверь открытой. Летнее тепло не позволило бы ему замёрзнуть, а Джульетта смогла бы понять, что ее ждали. Это было хорошей идеей, однако что-то подсказывало Тибальту, что, обнаружив его спящим, она вряд ли станет пытаться его будить. Скорее она интерпретирует это как то, что про нее забыли. Кавальканти тяжело вздохнул. До чего людей доводит недосып: он уже злился на воображаемую Джульетту и идиотские установки в ее воображаемой голове. Нет, думать об этом сейчас было не время. Тибальт поднялся с кровати, пошел в ванную. Розалина, которая сидела с ним на истории, однажды рассказала, что голова начинает работать лучше, если намочить волосы. То же самое он слышал и в Вероне, правда, там это позиционировалось, как способ протрезветь, и действительно помогало. Теперь же Тибальту оставалось только надеяться, что холод заставит его проснуться. Он открыл воду, наклонился над раковиной, запустил мокрые руки в волосы. Холод, коснувшийся висков, взбодрил, ледяные капли, потёкшие по шее, заставили передёрнуться, спать больше не хотелось, но Тибальт не понаслышке знал, насколько кратковременным был эффект от подобных ухищрений. Вернувшись в темноту основной комнаты из освещённой ванной, он не сразу заметил, что в комнате не один: Джульетта сидела на стуле, сложив руки на коленях, как прилежная ученица. — У тебя дверь не заперта, — сообщила девушка почти шёпотом, словно извиняясь. Дверь за собой Джульетта прикрыла, но штору опустить не догадалась, Тибальт потянулся к шнуру. Шорох опускающейся шторы остался одним единственным звуком в комнате. — Что это было сегодня на ужине? — Тибальт не стал зажигать свет, сел на кровать. - «Сегодня не занимался»… — Я… — Джульетта, очевидно, неудобно чувствовала себя в полной темноте, окружившей их, — Я не знаю. — И, всё же… — Тибальт подобрал ноги и уложил на них голову, — зачем? Тибальт любил темноту за то, что мог, спрятавшись в ней, не пытаться изображать кого-то. Темнота ложилась к нему на плечи мягким одеялом, успокаивала и развязывала язык, темнота была одинаковой для всех, она лишала брони, но равняла тех, кто вступал в её владения. — Зачем? — мягко повторил свой вопрос Тибальт. В тишине было слышно, как Джульетта шумно сглотнула. — Зачем ты решила это сказать? Он готов был повторять снова и снова — пока не услышит ответ или пока их не заставит разойтись утро, а это могло случиться довольно скоро: долгие дни, короткие ночи — лето, вращение планеты вокруг вечного солнца, чтоб его… — Я… — снова начала Джульетта, — они бы сами сказали, они смотрели… Лучше я. — Ясно… — протянул Тибальт, представляя, к чему могла бы привести такая забота, но в больших масштабах, — В следующий раз, если что-то обо мне узнаешь, я как-нибудь сам, ладно… Не надо меня защищать. Захотелось добавить: «у тебя и без меня достаточно проблем», но ведь она, кажется, не догадывалась, что теперь он знал достаточно много. Посчитав, что на этом разговор окончен, он поднялся с кровати, намереваясь зажечь торшер. В прошлый раз танцевать при свете настольной лампы ему не понравилось. В этот момент вспыхнул свет. Тибальт заслонился ладонью: свет был не слишком ярким, но привыкшие к темноте глаза слепил. На несколько секунд он потерял ориентацию в пространстве и застыл на месте, пытаясь проморгаться и определить источник света. — Ты что творишь? — поинтересовался, наконец, он у Джульетты, светившей ему в лицо фонариком телефона, — Какого дьявола? Ответа не последовало. Тибальт не видел Джульетту — только фонарик телефона, который она держала, но по дрожи пальцев понял: страх, снова — страх. — Извини. Она не извинялась за фонарик, не извинялась за ужин, это был отвлекающий маневр — усыпить бдительность, выиграть себе время для побега. Сколько раз ей приходилось извиняться, потому что в спину впивались иглы родительских взглядов? Сколько раз она извинялась не по своей воле, что забыла ценность этого слова? Тибальт поднял руки, показывая ей ладони, отступил обратно к кровати: — Я не злюсь на тебя, — вкрадчиво произнес он, и, пытаясь призвать на помощь ее логику, добавил. — Даже если бы и злился, то причинять тебе боль — полный идиотизм. Фонарик уткнулся в пол, но не погас. Джульетте он казался защитой, и она не собиралась оставаться с ним наедине безоружной. — Мне… Уйти? — спросила она. — А ты этого хочешь? Теперь он мог видеть её лицо, пускай и смутно. Она смотрела на него почти жалобно, она просила его — принять решение, она искала в нём хотя бы намёк на ненависть к себе или повод остаться. Именно поэтому Тибальт застыл, не рискуя даже дышать слишком громко. Решение было за ней, и пускай вчерашняя ночь была реальной в своём волшебстве, между ними уже стоял день, и ей нужно было снова сделать выбор, и делать его каждую ночь. Пускай всю жизнь её заставляли жить по чужим правилам, ей придётся научиться устанавливать свои. Если она, конечно… — Я не хочу уходить, но… — начала Джульетта. Тибальт опустил руки, уже начавшие дрожать от напряжения. Девушка умолкла. — Я собираюсь зажечь торшер, — уведомил ее Тибальт, — Посветишь? Джульетта проводила его косым лучом, не сдвигаясь с места, потом, когда комнату залило мягким светом, с преувеличенной энергией принялась выключать фонарь. — Окей… Ты хочешь потанцевать? — он протянул ей руку, приглашая. — Да, — в этот раз Джульетта говорила уверенно. Тибальт вывел ее на середину комнаты и остановил. Джульетта смотрела на их сцепленные руки. — Я предлагаю тебе танцевать, — произнес Тибальт, — И это значит, что я, фактически, заключаю с тобой договор. Джульетта вспомнила о раме, согнула руки в локтях и напрягла, но Тибальт уже ее отпустил: — Я говорю тебе: «я приглашаю тебя на танец», но не произношу «я веду довольно жёстко, потому что не уверен, что ты поймёшь меня, если я не буду вкладываться в ведение», — Тибальт протянул ей ладонь для рукопожатия, — Ты согласишься? — А у меня есть варианты? — Джульетта выразительно оглядела пустую комнату. — Ну, во-первых, ты всегда можешь не согласиться, — пояснил Тибальт, — А во-вторых, ты можешь добавить к нашему свои правила. — Какие правила, если все зависит от тебя? — Ну, например, ты, подавая мне руку, можешь думать «хорошо, я соглашаюсь на танец, я буду следовать за тобой, но только до тех пор, пока буду уверена в тебе», — он приподнял голову Джульетты за подбородок, заставляя смотреть себе в глаза, и, чеканя слова, добавил, — «А если ты вдруг не оправдаешь мое доверие, или позволишь себе лишнее — получишь в глаз». Джульетта мгновенно залилась краской. — Но я не хочу тебя бить, — тихонько сообщила она. — А если я вдруг полезу тебе под юбку? — поинтересовался Тибальт, — Тогда — что? Тибальт держал ладонь открытой — девушка могла высвободиться в любой момент, но она не меняла положения, стояла, как деревянная. Кавальканти продолжал буравить девушку взглядом. В мягком свете торшера его темные глаза казались почти черными. — Тогда… Тогда я ударю… тебя, — выдавила Джульетта, начав уверенно, но затихнув к концу фразы. — И каждого, кто попытается это сделать, — Тибальт выпустил ее, — так сильно, как только сможешь. Джульетта улыбнулась, воинственно приподняла руки, слегка толкнула Тибальта в плечо, но он видел, что ей совсем не весело. «Неужели я так отвратителен вам…» Её уже заставляли танцевать. Несмотря на её отказы — танцевать с человеком, который в скором будущем… Тибальт собирался показать ей невероятную красоту танца, но разве имел он право делать ее уязвимой? Не легче ли будет ей, не знающей о том, зачем люди танцуют на самом деле, если она возненавидит это занятие? Если будет не с чем сравнивать, когда во время танца ей сделают больно? Если отвращению не будут мешать воспоминания о танце — том, который нравился ей? — В танце мне разрешается касаться рук, плеч, шеи, спины, тела — не выше ребер, не ниже талии, — Тибальт вдруг понял, что уже начал говорить — быстро, повторяя услышанное когда-то, почти не задумываясь. — На некоторых поддержках можно придержать за ногу. Ты можешь класть мне руку на грудь, это не запрещается. Печаль Джульетты не исчезла, девушка лишь пыталась запрятать её глубже, и, должно быть, пребывала в уверенности, что ей это удаётся. Из этой ситуации было всего два выхода: первый — не обращать внимания и продолжать говорить, второй — заставить высказаться, успокоить, пообещать что-то хорошее… У Тибальта не было на это права. — Танцевать можно далеко друг от друга — когда мы танцуем, выпрямив руки, так обычно делают на турнирах, смотрится красиво, но… устаёшь, — Кавальканти подавил в себе желание пройтись взад-вперёд по комнате — так делали многие учителя, объясняя новую тему, — Приходится делать широкие шаги, чтобы каждое движение было видно из зала. Можно — чуть ближе, когда мало места, и когда мы танцуем только для себя. Джульетта искоса посматривала на него — следила, настороженно, чего-то выжидала. — Средняя дистанция — самая удобная из всех, на мой взгляд. Так мы и будем танцевать, — попытался успокоить её Тибальт, но всё-таки, не договорить не смог — она должна была знать, — Есть ещё короткая, но это уже — для тех, кто воспринимает танец, как приглашение в постель. Джульетта хмыкнула, дёрнулась, оказавшись совсем близко, и вдруг вся вытянулась, наверное, даже на носочки приподнялась, чтобы казаться выше, мотнула головой, отбрасывая назад волосы, закрывавшие лицо. И глаза у неё сверкнули как-то особенно: то ли с насмешкой, то ли серьёзно. Она была ещё ребёнком, но храбрилась перед ним, пытаясь казаться настолько взрослой, чтобы найти в нём ответ на неявный, незаданный ещё вопрос. Её движения… Она будто бы показывала себя, демонстрировала. Это было смешно, глупо и наивно, опасно даже, но ей, наверное, уже было всё равно. Она вынуждала его. Она смотрела, требуя немедленных доказательств и принимая последствия своей вероятной ошибки заранее. — За кого бы ты меня ни принимала, — тяжело проговорил Тибальт, пытаясь одновременно оттянуть время и подобрать нужные слова. — Я — твой брат, и никогда, слышишь? Никогда не влюблюсь в тебя. И никому, а, в первую очередь — себе, не позволю тебе навредить. Она всё продолжала смотреть — точно также, ей было недостаточно этих слов, будто бы он мог сказать или сделать ещё что-то, что убедило бы её. Он не мог. Он не знал, не понимал, как объяснить, и ощущал это сейчас так остро и так горько, что, в конце концов, не выдержал её взгляда. Тибальт понимал, что они заговорили слишком рано, не будучи готовыми, но Джульетта слышала вовсе не это. Она нашла подтверждение своим страхам. — Будет здорово, если танцевать будешь вот так, — Тибальт услышал металл в своём голосе, но не стал с этим ничего делать, — Чем прямее линии, тем лучше это выглядит со стороны. В конце концов, Тибальт тоже был живым человеком, но раз уж Джульетта видела в нём только опасность, что ж… Возможно, ей будет легче, если он перестанет пытаться залезть к ней в душу, расшевелить. Было слишком самонадеянно думать, что у него вообще что-то выйдет. Перестраиваться было тяжело, но всё же, в голове то, что когда-то сам Тибальт выучивал, подсматривая у других пар, теперь раскладывалось на составляющие. Формировалось в слова, но слова эти почему-то звучали только в виде крика: «держи локоть выше», «куда ногу ставишь»… Хотя разве не всё равно? Ведь парным танцам веками обучали именно так, именно этими фразами. И были балы, и были маскарады, и был этикет, от которого сводило зубы, и многие ненавидели танцы. Зато влюблялись раз и на всю жизнь — достаточно было одного танца, который бы понравился. — Шаг в каждом танце свой, — он оглянулся на Джульетту, так и стоявшую, вытянувшись по струнке, — В классике принято перемещаться по залу, но в латине и на дискотеках танцуют, не сдвигаясь с места. Вальс там с тобой никто танцевать не станет. Голос его стал жёстче, но горло давило от жгучей несправедливости. Джульетта же напротив, кажется, успокоилась. И Тибальт вдруг понял, нащупал, что ей нужно было. Ей нужны были движения: не опозориться на дискотеке, не показаться глупой, быть способной танцевать. — Первый шаг — у тебя вперёд, с правой ноги, потом, с левой — назад, затем назад — правой, и вперёд — левой, и заново. Просто ходи вперёд — назад. В самом танце она не нуждалась, как не нуждалась и в Тибальте. Она, может, и освоила бы всё самостоятельно — по видеоурокам на ютубе, но, наверное, боялась, что там не объяснят всё настолько быстро. Она не искала с ним общения или дружбы, шла на вынужденный нейтралитет. — Каждый шаг у тебя должен занимать четверть… Ноты знаешь? — Нет. — Ладно, значит… Тибальт сел на пол, скрестив ноги и принялся хлопать: — Один хлопок — один шаг. Джульетта, стараясь наступать в хлопки, начала шагать. Тибальт не произносил ни слова, только когда она сбивалась — начинал хлопать чуть громче, и Джульетта снова возвращалась в правильную пульсацию. — Теперь то же самое под музыку, — Тибальт намеренно выбирал теперь что-то, в чем бит заглушал бы мелодию, — слушай барабаны. Тяжёлый и глухой звук — это «раз» или «три», трещащий — «два» или «четыре». Разберёшься. Он выкрутил громкость на максимум, но все равно получилось достаточно тихо — хлопками он бы гарантированно заглушил звук, пришлось стучать кулаком по колену. Джульетта вслушивалась в глухие удары, ходила взад-вперёд. Она уже почти не ошибалась — привыкла к темпу, к порядку шагов. В её глазах уже появлялась скука вперемешку с усталостью. Тибальт переключил трек на более быстрый — чтобы не расслаблялась. Пару раз ошибившись, Джульетта всё-таки привыкла и к этому темпу, тогда Тибальт снова сменил композицию… Она увлекалась. Это было для неё чем-то вроде соревнования: сможет ли он найти что-то настолько быстрое, что ей не удастся успеть? Джульетта всё ещё была таким ребёнком… — Достаточно, — Тибальт резко поднялся с пола, поставил музыку на паузу, — Усложняем: когда шагаешь вперёд — разворачиваешься в обратную сторону, дальше — всё как было. Он пару раз показал, что имеет в виду, Джульетта повторила за ним, но ей пришлось приложить гораздо больше усилий для поворота: она снова была в кедах, видимо, прошлая ночь её ничему не научила. — Обувь у тебя неподходящая, — сообщил Тибальт очевидное, — что-то с более скользящей подошвой есть? Туфли там, не знаю? — Есть, — Джульетта ещё раз с характерным резиновым скрипом провернулась на плитке и остановилась, осознав всю провальность этого занятия, — Но я их не надену. — Ладно, — пожал плечами Кавальканти. Сам он для набережной когда-то приспособил старые кроссовки, подошва которых стёрлась от времени: тратиться на специальную танцевальную обувь он не видел смысла — всё равно при столкновении со старыми досками набережной она быстро бы пришла в негодность. Однако он был не совсем уверен в том, что Джульетте подойдёт подобный вариант. — Они с каблуком, — вдруг застенчиво пояснила Джульетта, — А я и в кедах чуть не падаю. — Ничего, балансом потом займёмся, — машинально пробормотал Тибальт, — Перестанешь падать. — Да, — почти обречённо согласилась Джульетта. Видимо, дело было не только в этом, но, в конце концов, Тибальт успел уже пообещать себе не лезть к ней в душу. Кавальканти умел держать обещания, но это вовсе не означало, что подобная способность давалась ему легко. — Здесь можешь хоть босиком: пол тёплый, — Тибальт успел это оценить, пока сидел, отстукивая четверти, — но на дискотеку всё-таки поищи что-нибудь, в чем поворачиваться легче. — Хорошо. Она села на пол и принялась аккуратно расшнуровывать кеды. Задубевшие шнурки довольно долго не поддавались. Тибальт давно уже заметил за ней привычку стаскивать кеды, наступая на задники. Справившись, она снова подскочила, показывая готовность к продолжению. Тибальт снова вернулся к первой, достаточно медленной композиции: на быстром темпе Джульетта сразу бы запуталась, а к сложности упражнения нужно было привыкать. Он сразу же осознал, что поступил правильно. Джульетта, хоть и правильно повторяла упражнение, но поворот казался ей не частью шага, а отдельным движением — это приводило к тому, что из ритма она выбивалась. В этот раз юноша ничего говорить не стал, просто оставил телефон на столе, встал параллельно Джульетте, и начал повторять последовательность шагов и поворотов. Первое время было тяжело: он, всю жизнь танцуя за партнёра, учился шагать вперёд с левой ноги, у девушек же впереди была правая. Для того, чтобы пройти партию партнёрши, ему приходилось сосредотачиваться на каждом движении: чтобы поворот был одновременно и шагом, чтобы успеть в темп мелодии, чтобы не запутаться в простейших шагах. Он слышал, что Джульетта, остановившаяся было, когда он стал танцевать вместе с ней, теперь тоже начала двигаться. Он видел её тень, скользившую по полу, слышал, что больше она не сбивается, чувствовал её острый взгляд — она пыталась успеть за ним, и ей это удавалось. Он не смотрел в её сторону. Слишком сложно было бы не улыбаться — торжествующей улыбкой победителя. Кажется, ей было относительно спокойно в его домике, кажется, она училась танцевать…