...без трёх минут бал восковых фигур

Джульетта обогнала Тибальта по дороге из школы: ее велосипед круто вильнул перед ним, обдав порывом ветра. Джульетта не остановилась, не оглянулась, уносясь дальше. Тибальт видел уже такое. Что-то волновало ее. Что-то, что требовало незамедлительного женского внимания. Прошли золотые времена, когда в Вероне она прибегала к нему с любой бедой и радостью, качалась на качелях, подвешенных им на высокой яблоне, заплетала в косички его отросшие волосы, позволяла мазать йодом разбитые коленки. Джулинька оставалась в памяти Тибальта одиннадцатилетней малышкой, которая цеплялась за шею кузена, и не хотела отпускать, даже когда сеньора Капулетти начала причитать, что сейчас они опоздают на самолёт в Америку. Они, конечно, не опоздали, и та Джулинька исчезла, растворилась в новой, американской. Спустя четыре года в Нью-Йоркском аэропорте Тибальт, к своему стыду, Джулиньку не узнал. Было в ней ещё что-то от той веронской девчонки, которую он потехи ради выучил стрелять из рогатки, но что-то настолько смутное, незаметное почти, что отследить это было почти невозможно. Джулинька выросла, вытянулась, похорошела — ей только исполнилось пятнадцать, но в ней угадывалась уже, что совсем скоро ее изящная итальянская красота вспыхнет ослепительно ярко. Эта новая, требующая называть себя Джульеттой, говорила по-английски почти без акцента, носила джинсы, шутила, смеялась громче, чем помнил Тибальт, но он чувствовал, что что-то очень важное было не так. Когда понял, что именно — стало мучительно больно. Эта новая Джульетта боялась его, как боятся дикие звери тех, кто больше их и сильнее… Она редко смотрела на него, а, если уж они встречались взглядами, сразу отводила глаза, она старалась не оставаться с ним в комнате, не начинать разговор первой, и уж точно — не прикасаться. Неловкое объятие в аэропорте, из которого Джулинька сразу же вывернулась, стало их последним намеренным контактом. Тибальт пугал Джульетту, хотя в Вероне девушки совсем не боялись его. Тибальт не знал, что делать. Ему было не с кем поговорить, некому довериться: друзья жили в Вероне, родители остались там же, справедливо посчитав, что Тибальт вполне способен самостоятельно доучиться в школе последний год, чтобы сдать экзамены и обзавестись шансом попасть в колледж. Семья сеньора Капулетти, которого он так и не научился называть иначе, очевидно, не видела этой очевидной перемены в дочери, относясь к этому, как к чему-то само собой разумеющемуся. Отчаявшись, он пробовал даже обратиться с вопросом к Ровене, откровенно недолюбливавшей его бывшей няне Джулиньки, но та лишь проворчала: «благословенна Дева Мария, что Джульетта боится — целее будет». С начала учебного года Тибальт заметил, что Джульетта вовсе не одинока в своем страхе. Такими же зашуганными, жмущимися по углам казались Тибальту и все остальные девушки. Они отличались от звонких и шумных итальянок, они прятали глаза в пол, сливались с тенью, стоило Тибальту посмотреть в их сторону. Это казалось таким естественным, что Тибальт начал думать, а не снилась ли ему, часом, свободная и веселая веронская школа. Ответы были где-то неподалеку. И, мало-помалу до Тибальта дошло, что ответы носят бомберы с эмблемой школьной команды и зовут себя Королями. Именно они были причиной страха девушек и даже некоторых парней. Девушки боялись того, что бывает с теми, кто попадает в их поле зрения. Тибальту, к сожалению, пришлось испытать это внимание на собственной шкуре. Молчаливого новенького итальянца первым заметил Меркуцио, болезненно-дерганый неприятный парень, которому было скучно на перерыве. Тибальт не выдержал и ответил на его издёвки, за что тотчас получил и от него самого, и от оказавшихся рядом Бенволио и Ромео. Позже выяснилось, что эти трое всегда были вместе. Выяснилось через драки, обидные клички, порванные тетради и приводы к директору, оказавшемуся, будто в наказание Тибальту — дядей того самого Меркуцио. Вражда вспыхнула ярко и остро. За Тибальта вставали те, кто уставал от Королей, и побоища становились все опаснее. Тибальт так и не завел друзей, но у него появились сообщники. Только спустя несколько месяцев он понял, какая у него сложилась репутация. Теперь он тоже был Королем, пускай и не в бомбере, и его тоже боялись. Джульетте, впрочем, как и раньше, не было до него дела. Она, наверное, и не догадывалась, что, каждый раз, влезая в очередную драку, Тибальт хотел не большего, чем безопасности для нее и таких, как она. Не подозревая, впрочем, что лишь усугублял ситуацию в школе. Теперь она даже перестала с ним здороваться. И, все же, Тибальт чувствовал где-то на уровне интуиции, сквозь почти оборвавшуюся нить их детской дружбы, что сегодня Джульетте радостно, и домой она торопится не только из-за того, что Ровена обещала испечь на обед рыбу в соли. Дома Тибальт столкнулся с сеньорой Капулетти в прихожей. Голос Джульетты уже вовсю звенел из кухни. Она быстро, едва ли не захлебываясь супом, рассказывала о чем-то — слов было не разобрать, но интонации выдавали настроение девушки с потрохами. На вопросительный взгляд Тибальта, сеньора лишь махнула рукой. И, всё-таки, несмотря на дела, которые явно были куда важнее дочери, она почти светилась от гордости за Джульетту. Пропустив ее, Тибальт тихо стянул кроссовки и прошел в кухню. Его появления не ожидали, и Джульетта замолкла на полуфразе. Ровена, сидевшая напротив девушки, гневно глянула на Тибальта, мягко намекая на то, что ему стоило бы умереть, не сходя с этого самого места, и, желательно, немедленно. Однако Тибальт не умер. Вполне себе живой, он налил себе супа и уселся рядом с Ровеной. — Что сегодня в школе? — невинно поинтересовался Тибальт, отрывая глаза от тарелки. — Ничего интересного, — буркнула Джульетта, утыкаясь взглядом в почти доеденный бульон, который резко перестал ее интересовать. Тибальт проследил за взглядом Джульетты. На столе перед ней лежал яркий конверт с эмблемой «Совета старост», уже распечатанный и немного помятый: — Бал? — Тибальт чуть наклонил голову, пытаясь различить витую надпись на конверте. По тому, как метнулся взгляд Джульетты от конверта к Ровене, Тибальт понял две вещи: во-первых, он попал в цель, а во-вторых, с ним это обсуждать не хотели. — Скорее дискотека, — буркнула Джульетта подтягивая конверт к себе поближе, будто бы опасаясь, что Тибальт может присвоить себе источник ее маленького счастья, — ничего особенного, просто школьные танцы, мне теперь на них можно. Ровена хмыкнула где-то за спиной Тибальта. Разумеется, для Джульетты это были не просто школьные танцы. Гораздо больше — это был первый для нее «выход в свет», оттого — особенно важный. — Наденешь то красное платье? — предположил Тибальт, возвращаясь к еде, — оно тебе очень идёт… — Отстань, — Джульетта наставила на него вилку. — Тибальт, — Ровена поставила перед ним и Джульеттой рыбу, строго глядя на обоих, — ты ничего не планировал на восемнадцатое июня? — Нет, вроде. — Значит, проводишь Джульетту. И встретишь. Тибальт кивнул. В конце концов, он предполагал, что что-то подобное ему предложат. Надеялся, правда, что разрешат ради такого случая взять машину сеньора Капулетти, но, что ж, он уже привык к тому, что зачастую жизнь не соответствует ожиданиям… — Что? Нет! — Джульетта вспыхнула, — я уже не маленькая. Не надо меня никуда провожать. — Ночью на улицах опасно… — попробовал побыть голосом разума Тибальт. — Или Тибальт, или я, или ты сидишь дома, — отрезала Ровена, — выбирай. — Ладно! — Джульетта выскочила из-за стола, всем своим видом демонстрируя недовольство. — Джульетта! — Ровена поднялась вслед за ней, но та не остановилась. Тибальт сорвался с места вслед за девушкой. Он не совсем представлял, что стоит говорить в таких случаях, но Ровена явно не простила бы ему, останься он сидеть на месте. — Джульетта! — Тибальт остановился, не зная, стоит ли стучать к ней в комнату. Джульетта сама резко распахнула дверь: — Скажешь, что нас нагнали сразу же около дома. Тебя побили, а я убежала и прячусь, — сообщила она тоном, не терпящим возражений. — Тебя есть, кому проводить? — поинтересовался Тибальт, прислоняясь к косяку двери, чтобы, в случае чего, не дать ею хлопнуть у себя перед носом, — компания подруг? — Нет. — Значит, boy? — улыбнулся Тибальт, намеренно растягивая английскую речь, — познакомишь? — Нет у меня никакого парня. — Значит, тебя провожаю я, — пожал плечами Тибальт, — и ты не убегаешь, не пытаешься ударить меня по голове чем-нибудь тяжёлым. Ночью одной опасно. Джульетта воинственно глянула на него снизу вверх, лучась праведным гневом. Строго говоря, она была права. Опасность попасть в неприятности, находясь рядом с Тибальтом возрастала в разы, но всё-таки, он готов был ее защитить, в случае чего. Впрочем, он был готов на это всегда. — Договорились? — надавил Тибальт, строго глядя на развоевавшуюся Джульетту сверху вниз, благо, разница роста позволяла. — Ладно. Но ты не будешь со мной говорить. — За пару улиц до школы перейду на другую сторону, — легко согласился Тибальт, — никто и не поймет, что тебя провожают. — Если напишу тебе минут за пятнадцать до того, как соберусь уходить — встретишь также? — За двадцать, ладно? — Хорошо. Когда Тибальт сделал шаг назад, Джульетта захлопнула дверь с настолько заметным облегчением, что ему почти стало стыдно. Стоя там, в проёме, она напоминала маленького напряжённого зверька, осмелившегося подкрасться к сытому медведю. И, пусть Тибальт привык уже к тому, что пугает ее, на душе скребли кошки. Хотелось драться с теми, кто был виновен в этом, хотелось дать по лицу себе самому — за то, что был не в силах изменить эту ситуацию. Всю жизнь Тибальт считал, что способен справиться с трудностями. Он с самого детства чувствовал груз ответственности — за честь семьи, за собственную репутацию, и он научился нести этот груз с гордостью, расправлять плечи и улыбаться тем, кто ему дорог и драться с теми, кто пытается причинить им вред. Но теперь, стоя у двери девушки, которая была ему едва ли не дороже всей семьи Капулетти, он понятия не имел, что делать. Америка вывела с ее кожи золотистый веронский загар, ссутулила плечи, научила бежать и прятаться. Тибальт был бессилен, впервые в жизни он чувствовал себя всего лишь семнадцатилетним мальчишкой в чужой стране, вдали от любимого города, вдали от привычной жизни и её правил, по которым умел играть, бесполезный и беспомощный помочь единственному человеку, которым искренне дорожил. И, пускай это не было его виной, он все никак не мог успокоиться… Ровена на кухне с преувеличенным рвением убирала недоеденную порцию Джульетты. Наверное, подслушивала. Тибальт прошел мимо. В летнем домике, где его поселили, на стуле висела выглаженная белая рубашка, настолько выбивавшаяся из остального интерьера, что, казалось, будто она искривляет собой пространство. Тибальт едва не застонал, вспомнив о причине её появления. Он терпеть не мог официальные встречи в любых проявлениях: ни концерты классической музыки, ни семейные ужины, на которые звали партнёров отца, ни даже фуршеты, на которых ему дозволялось пить шампанское, не вызывали у него ничего, кроме отвращения. Сеньор Капулетти предупреждал его о необходимости присутствовать, в ежедневнике эта дата была обведена зелёной ручкой, но, как бы то ни было, Тибальт был абсолютно уверен, что до знаменательной даты заключения какого-то-там-очень-важного-ты-все-равно-не-поймешь договора, сопровождавшегося торжественным фуршетом в ресторане, ещё жить и жить. Видит бог, он собирался провести вечер в комнате, никого не травмируя… Приемы нервировали Тибальта. Ему всегда недоставало манер, чтобы поддерживать изящные светские беседы, как того требовал этикет, и важности — чтобы к нему боялись подойти. Рубашка сковывала движения, и, привычный к лёгкой спортивной одежде, юноша все никак не мог смириться с этим идиотским элементом гардероба. Хуже был только фрак, но уж здесь Тибальт находил способы отвертеться. Были у него и другие хитрости, например, на нескольких предыдущих приемах, он вполне успешно изображал парнишку из провинции, совершенно не понимающего ни в английском языке, ни в правилах этикета. Это позволяло избежать и нудных разговоров, и необходимости разбираться с тем, какой из ножей предназначен для мяса, а какой — для десерта. Правда, в этот раз косить под наивного итальянца не вышло — на приеме его тут же отловил чрезвычайно разговорчивый человек лет тридцати, представившийся Парисом. Он, к ужасу Тибальта, оказался полиглотом и мгновенно перешёл на итальянский — академический, правильный по учебнику, но вполне понятный. К ещё большему ужасу Тибальта, Парис был прекрасно осведомлен ещё и о том, что тот учится в школе, а следовательно, вполне понимает английский. — Меркуцио часто о тебе болтает, — невзначай сообщил Парис, заговорчески улыбаясь, — совершенно невозможно слушать. Помимо всего прочего, приемы нервировали Тибальта ещё и своей неискренностью, необходимостью постоянно притворяться. — Я достаточно близко знаком с ним, — попробовал подыграть Тибальт, — чтобы знать, что его почти всегда невозможно слушать. — О, это верно, — Парис кивнул почти одобрительно, — абсолютно невозможно. Тибальт уставился в бокал с шампанским, полагая, что диалог окончен, и Парису стоило бы заговорить с кем-то более интересным и настроенным на разговор, однако он ошибся. Парис отчего-то продолжил: — Мой кузен очень любит звук своего голоса, — сообщил он, — выговаривает в минуту больше, чем выслушает за всю жизнь. — С таким талантом ему стоило бы читать рэп, — брякнул Тибальт, делая глоток из бокала. Тибальт не смотрел на Париса в тот момент, но ему и не нужно было: ощущение фантомной опасности трещало в воздухе, и он, привыкший к дракам, не мог его не чувствовать. Спустя несколько секунд, мучительно-долгих, за которые Тибальт успел попрощаться и с поступлением в колледж, и с шансом нормально закончить школу, и на всякий случай — даже со всей Америкой, Парис тепло рассмеялся, кладя руку на плечо Тибальта: — У него совершенно нет чувства ритма. — О, это совершенно не обязательно… Тибальт не знал, что делать. Отеческая хватка Париса на плече будто бы пригвоздила его к месту. Гроза, вероятно, миновала. Однако это вовсе не делало его положение безопаснее. Он понял, что озирается в поисках чьей-то поддержки, однако никому до этого не было дела. Такие сценки были обыденностью, и никого не волновал испуг в глазах сычеватого итальянца, который двух слов не мог связать по-английски. — Ну-ну, не бойся, — Парис, вероятно, заметил его метания, — твоя смелость похвальна, нечего ее стыдиться. Ты ведь тоже Капулетти? — Кавальканти, — поправил Тибальт, слегка поднимая подбородок. Упоминание фамилии будто вдохнуло в него жизнь, в конце концов, даже в этой стране, рядом с этим, без сомнения, невероятно важным человеком, он оставался Тибальтом Кавальканти, гордостью и надеждой отца, — племянник сеньоры Капулетти. — Сеньора Капулетти… — повторил Парис, будто бы его заняло это старомодное итальянское обращение, — и кузен Джульетты, выходит… — Именно так, — кивнул Тибальт. Рука Париса все ещё лежала на его плече, поэтому он вынужден был продолжать неудобный диалог. Тепло влажноватой ладони чувствовалось сквозь ткань, и Тибальт с трудом удерживал себя от того, чтобы передёрнуться. — Ты уже определился с колледжем? — поинтересовался Парис. — Ещё нет, — Тибальт обрадовался наметившейся теме, — но что-то с компьютерами. — Перспективное направление, — похвалил Парис, глядя куда-то сквозь Тибальта. — Благодарю, — воспользовавшись возможностью, Тибальт изобразил глубокий поклон, выскальзывая из-под руки поднадоевшего собеседника. Парис, от внимания которого, разумеется, не укрылся этот жест, смерил Тибальта скептическим взглядом: — А мне говорили, что итальянцы спокойно к такому относятся… Тибальту очень хотелось сообщить ему, что он, разумеется, был, по сравнению с лучезарным Парисом, полным идиотом из глухой деревни, однако на отслеживание очевидной провокации был вполне способен, но все-таки, юный Капулетти подозревал, что уже исчерпал на сегодня поток дерзостей, которые готов был терпеть от него Парис. — Вероятно, вам ещё говорили о том, что итальянцы ни в чем не смыслят, кроме пасты и вина, — Тибальт не совсем понимал, откуда в нем эти интонации, вероятно — говорило выпитое шампанское. — Стало быть, вы хотите сказать, что не стоит верить слухам? — Парису вовсе необязательно было держать Тибальта за плечо, чтобы тот боялся пошевельнуться, — я слышал ещё и о том, что итальянцы ничего не понимают в технике, выпущенной позднее 80-х… Этому тоже, я полагаю, не стоит верить? — Наглые лжецы, — выдохнул Тибальт, с трудом пряча восторг. Вся эта игра в кошки-мышки вдруг стала очевидной: стажировка, может быть даже с перспективой работы в компании Париса, а ведь он ещё даже не закончил школу… В этот момент Тибальту было плевать, как он выглядит, какое выражение на его лице, и что думает о нем его казавшийся неприятным собеседник. — У вас есть визитка? — подтвердил его предположения Парис, невозмутимо наблюдая за Тибальтом. — Увы, ещё не обзавелся. — Стоило бы, — Парис протянул ему собственную, — напишите мне. — Спасибо… Шершавый картонный прямоугольник в ладони был именно тем, что окупало все его сегодняшние страдания. Будто исчезло и ощущение Тибальту невероятно хотелось рассмотреть визитку поподробнее, но что-то суеверное в нем просило этого не делать, будто от одного его взгляда визитка рассыпалась бы пеплом. Где-то в глубине затуманенного шампанским сознания, он понимал, конечно, что протекция сеньора Капулетти была той единственной причиной, по которой состоялся этот странный диалог, но каким же соблазнительным в тот момент был самообман: он, Тибальт Капулетти, смог заинтересовать своим умом и идиотской смелостью такого важного человека, что ждёт его дальше, если теперь ему всего семнадцать… Неужели, его и правда ждёт великое будущее? Чувство собственной значимости пьянило в тот момент сильнее шампанского… Наверное, впервые после отъезда из Италии он чувствовал себя настолько счастливым. Зал больше не казался ему тюрьмой, мокрый отпечаток чужой ладони на ненавистной рубашке почти не ощущался. Тибальт чувствовал себя полным силы, готовым свергать королей и взбираться на самые высокие горы. Он наконец-то чувствовал себя своим — принятым, оправдавшим ожидания. Ловя на себе чужие пустые и скользящие взгляды, он больше не стремился забиться от них в угол, в каждом долетавшем до него обрывке фразы ему слышалось «ты молодец, парень…». Время, тянувшееся патокой, понеслось сверкающим водопадом. Он даже перешёл на английский, заспорил о перспективах машинного обучения, вывернулся из достаточно хитрой словесной западни… Менялись лица собеседников, их голоса, запах сигар, фраки мужчин, вечерние платья женщин. Свет в зале приглушили, откуда-то полилась приятная симфоническая музыка — достаточно тихая, чтобы не мешать разговорам, достаточно заметная, чтобы ее предназначение было ясно. — Знакомые мне танцоры выглядят также, когда пытаются отследить первую долю. — женщина, обратившаяся к Тибальту, носила белый брючный костюм, отличавший ее среди остальных дам, — вы умеете танцевать? — Не слишком… академично, — Тибальт, и правда, вслушивался в музыку. На набережной Адидже редко ставили что-то настолько медленное, — но, если это не смутит, позвольте пригласить вас на танец. Тибальт склонил голову в лёгком поклоне, подавая ей руку. Он не знал порядка приглашения на танец на приемах. Возможно, это было наглостью. Возможно, он лишь верно истолковал намерения собеседницы. Как бы то ни было, женщина подала ему руку, никак не комментируя ни его поведение, ни саму ситуацию. Эта женщина умела танцевать и, должно быть, любила. Едва коснувшись руки Тибальта, она из безусловно видной и уважаемой женщины превратилась в партнёршу: прямую, элегантную, готовую ко всеобщему вниманию партнёршу. Такие редко появлялись на набережной, предпочитая паркет танцевальных залов, такие танцевали на турнирах и брали призы, такие могли и любили критиковать провинившихся партнёров. Центр зала ещё пустовал, а значит, Тибальт мог не сильно беспокоиться об отслеживании пространства, опасаясь столкнуться с другой парой — это было ему на руку. Он не танцевал с самого отъезда из Вероны, с последнего яркого и душного вечера на набережной. Пускай все время. Проведённое в Америке неумолимая мечта о танце рвала его на части — только теперь, ощущая в своей руке руку женщины, он наконец-то осознал, насколько соскучился. Сменилась композиция — чуть быстрее предыдущей, но всё равно невыносимо тягучая, подразумевающая плавность танца, салонность и подчёркнутую чувственность. Тибальт повёл, чувствуя, как женщина поворачивается, выходя на передний план. Руки она держала достаточно жёстко, поворачивалась медленно, Тибальту требовалось прилагать усилие, чтобы она понимала, как именно ей стоит двигаться. Это было ожидаемо: он не совсем понимал, что именно та когда-то училась танцевать, однако, были фигуры, которые встречались почти во всех танцах без существенных изменений, и, когда ему удалось вывести женщину в знакомый и ей, и ему, променад, Тибальт поймал мимолётную улыбку партнёрши, адресованную именно ему, а не предписанную регламентом танца. Ей тоже нравилось — танцевать с юношей в два раза младше её, ей нравилось то, как он смог приспособиться к танцу, к ней самой, и то, как позволял ей красоваться перед гостями, которые, должно быть, никогда не видели её такой. Тибальт не любил зеркала в залах: цеплялся за них взглядом, контролируя собственные движения, забывал о партнёрше. Теперь же, в этой закрытом, закупоренном ресторанном помещении он не знал, как выглядит со стороны — это помогало расслабиться. Почти без поворотов, на почтительной дистанции, медленно и не всегда — чисто… Однако гости не были судьями, танец для них существовал лишь как дополнение к салату и шампанскому, повод для показа расположения — не более. Теперь гости могли смотреть на тех, кто позволял себе наслаждаться танцем — самим по себе… Тибальту, поглощенному танцем, едва удалось угадать момент завершения композиции. Он успел увести партнёршу в достаточно глубокую поддержку, задержать ее, пока затихала музыка. Поднять осторожно — уже в тишине, вывести в поклон. Им не хлопали, однако смотрели: жадно, не упуская движения. Смотрели, стараясь не показывать того, что смотрят, будто подглядывали сквозь замочную скважину. Смотрели, даже когда Тибальт повел свою партнёршу до стола, возле которого он пригласил ее. — Благодарю за танец, — Тибальт выпустил руку женщины. — Благодарю и вас, — она поправила волосы, выбившиеся из строгой прически, — за приглашение. В этой фразе вместе с искренней благодарностью отчётливо звучало «ты всё-таки вступил не в первую долю». Что ж, о своем грехе Тибальт знал. Впрочем, этой неприятной ошибки никто, кажется, не заметил. — Не переживай, ты ещё научишься, — попыталась подбодрить женщина. Тибальт подавил желание тяжко вздохнуть. Он, вообще-то, умел вступать в первую долю, умел держать ритм, просто не хотел останавливать танец ради смещения. В конце концов, он уже почти год не танцевал… Но, глядя на эту женщину, он понял, что она сама не танцевала куда дольше, и вполне имела право винить его за то, что первый настоящий танец за такое долгое время вышел неидеальным. Тибальт облокотился на столик, пытаясь угадать, какой именно из бокалов принадлежал ему. Его недавняя партнёрша исчезла из поля зрения, и теперь ему не с кем было говорить, да, впрочем, и с ней было бы говорить не о чем: Тибальт не знал ни ее имени, ни рода занятий — ему было неинтересно. Теперь в центр выходили другие пары. Они покачивались, медленно поворачиваясь и передвигаясь по залу. Не было в этом ни огня, ни красоты, лишь поза для продолжения разговоров, начатых в зале. Может, не пригласи Тибальт эту женщину, никто бы и не стал танцевать. Гостям хотелось сгладить полученное впечатление, показать, будто танцы — нормальное, едва ли не ежедневное для них занятие. Кто-то ещё оставался на месте, но они уже были в меньшинстве. Мимо с явным намерением присоединиться к танцующим, прошествовали под руку сеньор и сеньора Капулетти. Джульетта, стоявшая до этого с ними, теперь пропала из поля зрения. Нет, он не искал с ней встречи — неловкость между ними, усиленная дневным разговором, в машине по дороге сюда, достигла такой невыразимо высокой точки, что дальше было уже просто некуда. Он не искал с ней встречи… Но, всё-таки, облегчение едва заметно кольнуло Тибальта, когда ему удалось заметить уголок ее платья. Среди всех этих людей Джульетта казалась особенно миниатюрной — она двигалась от стола к столу, то и дело исчезая за чьей-то широкой спиной. Что-то странное было в том, насколько быстро она перемещалась, не задерживаясь ни у одного из столиков, ни с кем не заговаривая. Последнее было особенно странным — Джульетту здесь знали и любили: она, в свои пятнадцать ещё казавшаяся ребенком, уже на равных умела вести с ними беседы — это казалось всем умилительным. Но теперь она была одна, и Тибальт понял, поймав на секунду ее тревожный взгляд: Джульетта отступала, ее загоняли в угол, она спасалась. Кто был тому причиной — не так уж важно. Тибальт обошел свой стол, лавируя между людьми. Он старался не идти напрямую к Джульетте, чтобы не пугать ее ещё больше, но, в конце концов, плюнул на заячьи уловки и пересёк остаток пути до нее достаточно быстрым шагом. Его появление Джульетта, поглощённая своим бегством, заметила только в последний момент, когда ему оставалось не больше пары шагов. Ошарашенность в ее глазах на несколько мгновений заменила собой страх. — У тебя все в порядке? — ему нужно было спросить что-то более конкретное, или наоборот — совсем отвлеченное, но не было времени думать долго. Джульетта, услышав обращённый к ней вопрос, замерла на месте. Должно быть, она продумывала пути отхода, возможность обогнуть Тибальта, сделав вид, что не заметила его, затеряться в толпе снова. Теперь этой возможности не было, а та опасность, что напрягала ее, все ещё была поблизости, и присутствие Тибальта вовсе не было тем фактором, который мог бы ее успокоить. Джульетта молчала. — Джулия! — раздалось у Тибальта из-за спины. Тибальт узнал голос Париса, но не придал ему значения: мало ли Джулий было на этом празднике жизни, тем более, перед ним стояла самая бледная на свете и самая помертвевшая из Джульетт. — Я же сказала маме, что потом… — откликнулась Джульетта так тихо, что даже Тибальт, стоявший рядом с ней, еле расслышал слова, — вы мне дали времени, чтобы собраться с духом. — То, как долго вы собираетесь с духом, наводит меня на мысль о том, что я вам омерзителен, — с нескрываемым упрёком в голосе сообщил Парис. Тибальт, застывший между ними столбом, чувствовал себя полным идиотом. Он молчал, ожидая ответа Джульетты, ловил ее малейшее движение, но где-то в глубине сознания снова ощущал ту, уже знакомую рвущую на куски беспомощность пополам с почти детской обидой на причуды судьбы: ну какого черта именно тот человек, казавшийся богом, позволял себе так обращаться с Джульеттой? Какого черта он пугал её, упрекая ее после за страх? Джульетта молчала. Руки ее теребили пояс платья, взгляд намертво прикипел к паркету. — Джулия, неужели я вам настолько отвратителен? Всего на миг взгляд Джульетты метнулся к лицу Тибальта — случайно, Тибальт почти уверен, что случайно, но столько в этом взгляде было застарелого доверия, столько неосознанной мольбы и столько страха — одновременно… Так, в отчаянной надежде на помощь, бросаются к человеку дикие звери. И будь проклят тот человек, который откажет в помощи. Будь проклят Тибальт Капулетти. Будь проклят — за его треклятую трусость. Будь проклят за то, что не развернулся лицом к Парису. Будь проклят за то, что не высказал ему все то, что зрело в его душе эти долгие месяцы. Будь проклят за то, что не смог облечь свою ненависть к семье чёртовых Скалигеров в простые и четкие слова, навсегда оградившие бы Джульетту от того ужаса, что они ей внушали. Будь проклят — за то, что смог лишь протянуть ей руку и пробормотать что-то про танец, который она ему обещала. Это было глупо и неестественно, неловко и совсем, совсем бесполезно. Он не помогал ей, он подставлял ее ещё сильнее, и острый взгляд Париса, который обжигал ему спину был тому живым напоминанием. Своим идиотским враньём он не оставлял ей выбора. И он понимал это. Понимал, когда она позволила вывести себя в центр зала, не глядя в глаза, когда неловко положила руку ему на плечо, едва касаясь кончиками пальцев, когда попыталась отодвинуться как можно дальше, лишь бы не соприкасаться с Тибальтом. Ей не хотелось быть здесь, но ещё меньше ей хотелось возвращаться обратно — туда, к Парису. Всем своим видом Джульетта показывала, что она терпит этот танец. Она даже не пыталась улыбаться, казалось — вот-вот расплачется. Она не пыталась думать о танце — он был лишь формальностью, шатким и недолговременным убежищем. Первое время неподчинение ведению Тибальт списывал на мстительную обиду, но потом, когда Джульетта внезапно подняла на него глаза, ему стало понятно, что она попросту никогда не танцевала, и происходящее было ей незнакомо совершенно. — Не выворачивайся, — шепнул ей Тибальт, — просто маршируй и становись туда, куда я тебя переставляю. — Я тебе не Маб! — шикнула на него Джульетта, — я не умею. — Я заметил, — не слишком тактично сообщил Тибальт. Джульетта поджала губы, зло глядя на него — кажется, попал по больному месту. — Учись, если не умеешь, — уже мягче продолжил Тибальт, — следуй за мной. Он, перестав следить за музыкой, надавил на ее плечи, заставляя отступить, потом — вернул обратно, повторил то же чуть быстрее. Джульетта — с гигантским опозданием, но всё-таки послушалась. — Хочешь покрутиться? — предложил Тибальт, в очередной раз наткнувшись на взгляд Джульетты, который из обиженного и испуганного, стал уже откровенно злым. — Не хо… — Руку жёстче. В момент, когда он начал вращение, она не была готова до конца — рука у нее была вялая, она до самого конца надеялась, что Тибальт не станет, но когда стало ясно, что этого не избежать, Джульетта всё-таки инстинктивно напрягла руку, чтобы Тибальт случайно её не вывернул. Джульетта не успела возразить, но успела возмущённо пискнуть, когда Тибальт провернул ее вокруг своей оси. Она неловко переступила по полу, потеряв равновесие и начав падать вперёд. Тибальт, присев на колено, подхватил её, почти не дав даже наклониться. Одна его рука легла ей на ребра, другая — на плечо. Он прижал ее к себе, давая почувствовать опору. Голова девушки мягко ткнулась в плечо Тибальта, юношу обдало запахом какого-то ягодного шампуня. Поймать ее было проще простого, в этом не было ничего из ряда вон выходящего: Джульетта была совсем лёгкой и падала предсказуемо. Несколько секунд они так и стояли: ни один из них не решался пошевелиться, потом Джульетта выпрямилась. Больше не было в ней ни страха, ни обиды, ни злости — только глухая печаль. Она решительно упёрлась руками в грудь Тибальта, освобождаясь от его хватки, и, не говоря никому ни слова, исчезла из ресторана, оставив юношу стоять в одиночестве в центре зала. Едва край платья Джульетты скрылся в дверном проёме, Тибальта оглушило звуками — он услышал музыку, разговоры, шорох одежды, и, самое отвратительное — шепот. Всеведущий и неудержимый шепот, волной прокатившийся по залу, накрывший с головой и обрушившийся на юношу. — Тибальт! Тибальт обернулся на голос сеньора Капулетти. Тот шел прямо к юноше, и его тяжёлые шаги не предвещали ничего хорошего. В гневе сеньор Капулетти был подобен бронепоезду — шел напролом, сметая все на своем пути, и уже абсолютно не стесняясь реакции окружающих. — В машину, — прошипел он и, не сбавляя скорости, прошествовал к выходу. Сказано это было громко, особенно громко — в сложившейся напряжённой тишине, сеньора Капулетти мгновенно поставила бокал на столик и направилась вслед за супругом, не пытаясь возражать, хотя ее, судя по всему, оторвали от диалога. Чужие взгляды снова обжигали, но ещё больше жгло чувство вины перед Джульеттой. Он подставил ее. Подставил, не оправдал доверия. Сделал только хуже. Гораздо хуже. Стараясь не смотреть на людей, Тибальт последним из Капулетти покинул зал. В гулкой тишине коридора его ждал сеньор Капулетти — чтобы справедливо назвать безмозглым щенком, возомнившим о себе слишком много, чтобы в не слишком вежливых, но вполне ясных формулировках напомнить Тибальту, какое место он занимает в этой семье, чтобы наглядно объяснить, насколько по-идиотски Тибальт только что лишил себя стажировки, а Джульетту — расположения Париса и, скорее всего — репутации, чтобы Тибальт чувствовал, как сильно хочется сеньору Капулетти отвесить юноше хлёсткую затрещину, чтобы… — …и не приближайся к Джульетте. Да, именно для этого. Навалилась тяжёлая, давящая на плечи усталость: холодный трезвящий воздух улицы, шум заработавшего мотора, проносящиеся мимо однотипные дома… Тибальт уснул бы, не чувствуй он себя бабочкой под микроскопом исследователя — бабочкой, которую собираются проткнуть в нескольких местах. Джульетта смотрела в окно, сеньора Капулетти на заднем сидении между Тибальтом и Джульеттой, держала настолько прямую осанку, что напряжение было видно невооружённым взглядом, сеньор Капулетти буравил взглядом лобовое стекло. Они не смотрели на Тибальта, но легче от этого не становилось. Он знал, что виновен, и что заслуживает. Ему даже хотелось той неотвешенной затрещины — спасительной боли, позволяющей злиться, а не выть от тоски. Боли не было — только ноющая глухая пустота внутри. Ему хотелось прочь — из этой машины, от этих людей, из этой страны. Он смотрел в окно — на пробегающие мимо деревья, пыльную обочину, редких пешеходов, пытаясь представить, что он снова — в Вероне, почувствовать на загривке ее теплое дыхание, контрабандой перевезенное через океан… У него не выходило. *** Летний домик, занимаемый Тибальтом, по размерам не превышал обычную комнату, зачем-то вытащенную за пределы основного дома. По словам сеньора Капулетти, домик строился в качестве гостевого, но Тибальту напоминал нечто среднее между аквариумом и тюрьмой, причем ближе именно ко второму. Панорамное окно вместо одной из стен не позволяло чувствовать себя защищённым. Он почти всегда был на виду — что бы ни делал, в какую бы часть домика ни прятался. Окно при желании занавешивалось глухой шторой, но в какой-то момент сеньора Капулетти так часто стала упрекать его за опущенную штору, что он сдался, лишив себя даже подобия убежища. В конце концов привык настолько, что даже смог убедить себя в том, что это — его собственное желание: иметь возможность смотреть в сад и задолго замечать приближение людей — разве это не прекрасно? Он привык поднимать штору рано утром, и опускать — когда совсем темнело, чтобы не мешать светом остальному дому. В начале года он часто засиживался допоздна, чтобы нагнать американскую программу, теперь — не спал из-за приближения выпускных экзаменов. Несмотря на раздрай и выпитое шампанское, голова работала ясно: задачи раскладывались на составные части, упрощались, сводились к уже решённым, собирались обратно. Ненужные мысли он оставил за порогом домика — на освещённой фонариками дорожке, и теперь в голове оставались только цифры и алгоритмы, больше ни для чего попросту не хватало места. Краем сознания Тибальт отмечал, что сейчас совсем поздно, но упорно — до слезящихся глаз, всматривался в страницы учебника, покрепче сжимал ручку, пытаясь сосредоточиться именно на этом. В глубине он малодушно надеялся, что совсем скоро организм не выдержит подобных издевательств и поможет своему владельцу отключиться, уткнувшись лицом в тетрадь. Перестать решать для него означало — «начать думать и вспоминать», и, видит бог, Тибальту не хотелось возвращаться на тот приём — даже мысленно. Он положил голову на стол, когда настенные часы показывали три. Скосив глаза, он всё ещё смотрел на записи в тетради, но уже почти ничего не понимал. Глаза слипались, и Тибальт дал себе честное-пречестное обещание, что прикроет их не больше, чем на минутку… Проснулся он от шороха шагов: кто-то изо всех сил старался не шуметь, но на гравии это выходило не слишком хорошо. Тибальт приоткрыл глаза, но шевелиться не стал — кем бы ни был ночной гость, не стоило заявлять о том, что Тибальт не спит. Если грабитель — пускай уж лучше найдёт Тибальта спящим, и не станет размахивать оружием, хотя маловероятно — какой грабитель в здравом уме полезет в освещённый летний домик, когда поблизости — целый спящий дом? Если кто-то из домашних или не дай бог — Ровена, пускай справедливо посчитают, что Тибальт уснул, занимаясь, и не лезут с нравоучениями. Впрочем, и это не казалось ему близким к реальности: зачем им красться? Дикий зверь — какие звери в черте города — разве что бродячие собаки. Мысль о них заставила Тибальта передёрнуться — давняя фобия, с которой он ничего поделать не мог, вжала его в стул: не думать, не думать, не думать о собаках… Единственная мысль, казавшаяся Тибальту более-менее правдоподобной, ему совершенно не нравилась: если Парис хоть словом обмолвился об инциденте при Меркуцио… Разумеется, лезть в чужой сад — дело противозаконное, однако — и уж в этом Тибальт был уверен: дальше выговора бы не зашло — слишком уж влиятельными были Скаллигеры и слишком зол на Тибальта сеньор Капулетти. Здесь Тибальт не мог уже придумать адекватной причины и дальше притворяться спящим, разве что — неприятно удивить Меркуцио своим внезапным бодрствованием. Это бы, разумеется, не сильно помогло: Меркуцио вообще сложно было чем-то шокировать — наверняка сказывалось одно из психических отклонений, которыми мелкий Скаллигер скорее не страдал, а наслаждался. Ночной гость ступил на плитку, окружавшую домик, и звуки, издаваемые им, прекратились. Из-под полуопущенных ресниц Тибальт смотрел на штору, пытаясь увидеть хотя бы силуэт, однако домик освещался только изнутри и разглядеть что-то не представлялось возможным. Сидеть в засаде Капулетти не умел и терпеть не мог: притворяться расслабленным было для юноши, привыкшего действовать стремительно, сущим мучением. Человек за дверью тихо, почти неслышно постучал — будто едва тронул костяшками поверхность двери. Тибальт бы и не расслышал, не вслушивайся он в тишину ночи так остро, как сейчас. Нет, это точно был не Меркуцио, уж он бы точно наделал больше шума… Стук был настолько неуверенным, что это окончательно сбило Тибальта с толку. Стук повторился — чуть громче, но всё равно — почти неслышно. Тибальт выдохнул, позволяя себе мягко выскользнуть из-за стола. Затёкшую руку, на которой всё это время покоилась его голова, будто бы пронзило тысячей мелких иголок. Стараясь не издавать шума, юноша пошёл к двери. Он почти не дышал — ночной гость, или, вернее, гостья — Тибальт почти на физическом уровне чувствовал, что за дверью стоит девушка, больше не пугала его, не вызывала досады или раздражения: только любопытство и предвкушение. Какой девушке, и, самое главное — для чего, мог он понадобиться ночью? Он был настолько близко к двери, что успел услышать короткий вдох — перед тем, как постучать в третий раз: громко, почти отчаянно. Этот стук был финальным, она собиралась уходить, нет, не уходить — бежать… Потому что затея стучать посреди ночи была слишком глупым и необдуманным шагом, и теперь, когда за дверью стояла тишина, она понимала это особенно острою… Он резко дёрнул дверь на себя, чертыхнулся сквозь зубы, вспомнив про щеколду, отодвинул ее, распахнул дверь… Девушка, стоящая на пороге, дернулась от шума, заслонила лицо от света, инстинктивно ступила назад. Тибальт метнулся к ней, схватил за руку, не позволяя уйти, если придёт такая мысль. — Пусти, больно! — девушка убрала руку от лица, чтобы попытаться освободиться. — Джульетта? — Тибальт разжал хватку, с досадой осознав, что действительно сдавил её слишком сильно, — ты… ты что здесь забыла? Джульетта прижала руку к груди. Несколько тяжёлых секунд она смотрела мимо Тибальта, видимо, пытаясь в своей голове разобраться, что сейчас важнее — причина её прихода или обида за внезапную боль, которую ей причинили. Тибальт склонил голову на бок, пытаясь уследить за направлением её взгляда — больше ему не оставалось ничего. Ему так хотелось извиниться, но он не мог: не знал, как вместить в слова то, что он натворил, и насколько сожалеет. Общение никогда не было его стихией, и поэтому он предпочел молчать. — Ты позволишь войти? — наконец поинтересовалась Джульетта, не в пример тише, чем до этого. — Проходи, — Тибальт шагнул внутрь, пропуская девушку и прикрывая за ней дверь. Щелчок задвижки, казалось, отделил их от внешнего мира. Джульетта застыла возле двери, и Тибальт, понимая, что сейчас ей неприятно и непривычно находиться на его территории, отошел как можно дальше — сел на неразобранную кровать и уставился себе на колени. Капулетти осталась стоять, подпирая лопатками дверь. По правилам этикета предполагалось, по крайней мере, отодвинуть даме стул, но сейчас это уже поздно было делать. — Так ты скажешь, зачем пришла? — напомнил Тибальт, не поднимая взгляда — тон вышел грубоватым, едва ли не упрекающим — не для этой ситуации, не для этой девушки. — Я… — Джульетта вцепилась в края кофты, натягивая ткань, — я… Он не торопил, хотя хотелось хорошенько встряхнуть ее за плечи, чтобы из нее высыпалось все то, что заставило её ночью прийти к человеку, который оскорбил ее на балу, которого она боялась, которому не верила… — Научи танцевать, — еле слышно проговорила она, так быстро, что проглотила едва ли не половину звуков, — пожалуйста. Тибальт выдохнул, зачесывая волосы назад и намеренно царапая короткими ногтями кожу головы. Он не ожидал подобной просьбы, и теперь ему перехватывало дыхание. Ему нужна была пауза — переварить, осознать, о чем его только что просили. Он все не смотрел на Джульетту, но слышал, как шуршит ее одежда — она нервничала. — Скоро дискотека, — почти жалобно добавила девушка, — а я не… не хочу все испортить. Тибальт вскинул голову, ловя каждое ее слово. Она теребила застёжку молнии и смотрела куда-то поверх юноши, словно стояла на сцене и читала заранее отрепетированный монолог. Его накрывало волной странной нежности, восхищением от того, насколько всё-таки смелой выросла его Джулинька. — Как с тобой, — закончила она, опуская взгляд на застёжку, — …извини. — Тебе не за что извиняться, — глухо проговорил Тибальт. — И, всё же, — Джульетта оторвалась от созерцания своего занятия, чтобы метнуть в Тибальта острый, полный сожаления взгляд, — извини. Ей было тяжело это сделать, но она открывала ему душу, и со всей искренностью просила прощения за то, что… испортила ему танец? Но в этом не было ее вины. Виновен в том, что произошло на паркете, был лишь Тибальт, и только он. Он встал, прошёлся по комнате — ему нужно было движение, пускай Джульетта провожала его тревожным взглядом. Теперь, когда первая эйфория от внезапного доверия прошла, и теперь его давил груз свалившейся на плечи ответственности. Он хотел научить ее. Теперь он понимал, что хотел этого давно — едва ли не с первого прихода на набережную. Он мечтал о том, как откроет ей красоту танца, как встретит ее в Вероне, чтобы показать то, чем жил все это время без нее. Но сейчас… Сейчас он чувствовал, что не готов к такому — как он научит ее танцевать в паре, если она бежит от любого прикосновения, если так сильно винит себя в том, что сделала ошибку, танцуя впервые, если боится Тибальта, боится всех парней в собственном окружении… Она хотела танцевать — Капулетти знал это, но сколько же щитов, защищавших ее все это время придется сломать наживую… И Тибальт вовсе не был тем человеком, который мог бы пообещать ей, что не сделает больно. — Так… Что? — она ждала ответа. Тишину летнего домика можно было резать ножом. Она сделала слишком много, чтобы отменить свою просьбу, фактически отдаваясь на его милость. У Тибальта не было права обмануть и подставить ее снова: — …хорошо, — слово вырвалось полухрипом — горло будто пересохло. Легче не стало, хотя, вроде, должно было. Согласие ни ей, ни ему не принесло облегчения. Он прислонился к стене — их разделял стол: иллюзия безопасности и спокойствия для обоих. — Я постараюсь научить тебя танцевать, — продолжил Тибальт, — но… Тебе придется танцевать со мной. Уверена, что сможешь? Тибальт почувствовал ее быстрый взгляд, она будто бы примерялась, представляла себя снова танцующей с ним. Вспоминала, каково — когда тебя держат, когда тобой управляют. В конце концов коротко кивнула. — Хорошо. — Тибальт скрестил руки на груди, — я не профессионал, не могу танцевать на соревнованиях, никого раньше не учил, но постараюсь. Снова короткий кивок. — И ты скажешь мне, — он сдавил край столешницы, — если я сделаю что-то не то, если будет больно, страшно, если надоест. Не хочу, чтобы так. — Да, — Джульетта повернула к нему голову, — …да, конечно. — Тогда, — Тибальт легко оттолкнулся от стены, обходя стол и приближаясь к Джульетте, — я приглашаю тебя на танец. Она явно не ожидала: инстинктивно шарахнулась в сторону. Тибальт застыл на месте, протягивая ей руку: — Обычно так не говорят, это немного устаревшая форма, — невозмутимо сообщил он, наблюдая за тем, как девушка осторожно возвращается к нему, — просто спрашивают «танцуешь?». — А если я отвечу «нет»? — Джульетта приподняла руку, готовясь подать ее Тибальту, но не опускала в протянутую ладонь. — Значит, я скажу тебе «окей», — Тибальт развёл руки в стороны, — и найду другую партнёршу. Он повернулся и сделал несколько шагов, чтобы остановиться в центре комнаты. Джульетта не последовала за ним, осталась у стены. — Сейчас неважно, кто приглашает на танец, — подсказал Тибальт, не оборачиваясь к ней, — пригласи меня. Джульетта раздражённо выдохнула, но все-таки подошла к нему, легонько хлопнула по плечу: — Т-танцуешь? — Танцую, — Тибальт мгновенно развернулся к ней и подал ей руку, — вот тебе первый урок: в танце «нет» значит «нет» — лучше не отказывайся от танца, но, если тебе действительно не хочется — тебя услышат. Он позволил девушке некоторое время подержать себя за руку, позволяя ей привыкнуть к теплу собственной ладони, потом отпустил, чтобы поправить положение кисти: — Большой палец прижми ко всем остальным, и чуть согни, как будто ты… — он показал свою левую ладонь, согнутую правильным образом, — как лего-человечек, ну или Капитан Крюк. Джульетта сдавленно хихикнула, и Тибальт позволил себе улыбнуться — это уже был прогресс, к тому же, руку она действительно согнула правильно. — Рука должна двигаться свободно, — юноша повёл их сцепленные руки в сторону, поднял вверх, сам повернулся под рукой Джульетты, не разрывая контакта, — беги от партнёров, которые зажимают твою руку, иначе потом будешь замазывать синяки. — Как страшно… — протянула Джульетта, наблюдая за движением. Тибальт на пробу слегка потянул девушку на себя, но та лишь вытянула руку вперёд. — Смотри, — он отпустил её, чтобы было удобнее показывать, согнул руки в локтях и чуть отодвинул от себя, — это называется «рама». Она у тебя должна быть жёсткой — чтобы я мог поворачивать тебя, и вообще тобой управлять. Джульетта повторила за ним «раму», и он взял девушку за обе руки — попробовал повести влево, вправо, но та, держа раму жёстко, как тот показывал, просто слегка подвигала руки. — Если я двигаю тебя влево или вправо, ты поворачиваешься всем корпусом, — он снова выпустил её, чтобы продемонстрировать, что он имел в виду, — если тяну — шагаешь на меня, если толкаю — отступаешь. Ясно? Он снова перехватил её руки, попробовал повернуть. Вышло криво, но Джульетта уже двигалась, хоть и с запозданием. Он несколько раз повернул её из стороны в сторону, с каждым разом чувствуя, что она поворачивается всё легче: — Нет-нет-нет, — он остановил её, — не пытайся угадать, что я сделаю. — Но ведь ты сейчас просто… — она двинула руками, — туда-сюда. Если повёл направо — значит, дальше будет налево. Почему я не могу этого делать? — Потому что я веду, — Тибальт поднял её руки над головой, — я придумываю танец, и я решаю, что ты делаешь. — Я думала, что… — Со стороны кажется, будто бы оба партнёра выучили танец, но… — Тибальт опустил её руки вниз, мимолётом порадовавшись тому, что Джульетта удержала раму, — это не совсем так. Мы оба знаем набор элементов, из которых строятся фигуры, знаем, сколько потребуется времени и ударов метронома на ту или иную, но только я решаю, какую фигуру мы танцуем, какую из её вариаций, и как именно тебе двигаться. И, чем раньше ты привыкнешь не двигаться, пока я не двигаю тебя, тем легче будет потом. Джульетта зевнула, пытаясь спрятаться за волосами. Тибальт, глядя на неё, зевнул тоже. — Может, хватит на сегодня? — робко поинтересовалась она. — я постараюсь запомнить. — Один танец, если позволишь, — он потянулся к столу за телефоном. — Ты… уверен? Юноша сосредоточенно проматывал плейлист, отметая чересчур быстрые и совсем уж медленные композиции. В конце концов нечто подходящее было найдено, и Тибальт поднял громкость: гитара, женский голос, не особенно сосредотачивающий на себе внимание. — Ты уверен? — повторила Джульетта, — я же… опять. — Я приглашаю тебя на танец. — Тибальт шагнул к ней, не пытаясь нарушать личное пространство, но всё же, находясь достаточно близко, — просто… попробуем. Да или нет? — …да. Снова подавая ей руку, он почувствовал, как сильно Джульетта напряжена. От прикосновения Тибальта её снова будто прошибло током, хоть она и старалась этого не показывать. Танец всё ещё был для неё странной изощрённой пыткой, хотя меньше пяти минут назад она относительно спокойно позволяла Тибальту касаться себя, внимательно слушала, даже, кажется, смеялась. Он держал её за обе руки, плавно раскачиваясь в такт музыке, раскачивая её. Они стояли на расстоянии метра, просто держась за руки: — Маршируй, — напомнил Тибальт, — и держи раму. …и повёл. Резиновая подошва кед Джульетты плохо поворачивалась, даже на скользкой плитке домика. Однако, засчёт того, что девушка переступала ногами, и, что особенно нравилось Тибальту — переступала в ритм, ему всё-таки удавалось, то приближаясь к ней, то наоборот — отдаляясь, поворачивать её вокруг своей оси. Сосредоточенная на собственных движениях Джульетта смотрела себе под ноги, закусив губу — видимо, так ей было удобнее. Она слушалась тяжело, порой срывалась в попытки предугадать движения Тибальта, и тогда ему приходилось останавливать танец, чтобы она поняла свою ошибку. Однако всё-таки, Тибальт понимал, что она пытается следовать его сумбурным, неоформленным толком советам, даже несмотря на зажатость и усталость: держала раму, прилежно прижимала большой палец к ладони, и даже поворачивалась, если Тибальт давил ей на раму так, будто собирался, как минимум, толкать заглохший автомобиль. Песня сменилась, и Тибальт метнулся к телефону, чтобы выключить трек. У него были в телефоне композиции, которые, по его мнению, для Джульетты были несколько излишними. — Я… Пойду? — Джульетта мотнула головой в сторону выхода. — Подожди, — Тибальт положил телефон на стол и мгновенно оказался между Джульеттой и дверью, — ещё кое-что. Джульетта снова вцепилась в застёжку молнии. Видимо, это действие её успокаивало: — Что же? — Спасибо, — Тибальт чуть опустил голову, будто в поклоне, потом поднял взгляд на Джульетту, стараясь вложить в него всё то невысказанное тепло, копившееся в нём всё время в Америке. — За что? — она всё смотрела на застёжку, дёргала её, катая туда-обратно, — всё же было ужа… — За танец, — пожал плечами Тибальт, — за танец принято говорить спасибо. Её губы дёрнулись в застенчивой улыбке: — Тогда спасибо.