Толстый сборник

— Я выстрелю, — пригрозил Разумовский, направляя ствол себе в голову. — Серëж, пожалуйста, отдай пистолет, — Игорь говорил медленно и проникновенно, словно с малым ребëнком. — Уходи, я знаю, зачем ты пришëл, — он судорожно облизнул губы, крепче сжимая пальцами оружие вспотевшими от напряжения пальцами. На лице расплывается безумная улыбка, а в голове набатом раздаëтся: «Давай! Сделай это, докажи, что можешь!» — глумливый смех Птицы заставляет дëрнуться и на миг прикрыть веки. Гром в этот момент пропустил несколько ударов сердца. Он крадëтся, пока Сергей его не видит, и рывком выхватывает пистолет у того из рук. Он падает за диван, а Разумовский пытается сбросить Игоря. Папка с бумагами, которую притащил майор, разлетается по кабинету перьями. Они борются. Игорь оказывается снизу, цепляясь за полы дорогого халата, подхватывает ремешок и скручивает руки Сергея над головой. — Отпусти, — рычит, едва не плача, Разумовский. — Серëж, Серëж, да выслушай же ты меня! — Гром тяжело дышит, у него болит разбитая губа, но он старается говорить разборчиво, максимально успокаивающе, настолько, насколько вообще возможно в их безумной ситуации одной на троих. — Птица, я сейчас и к тебе обращаюсь! А ну прекрати! Игорь даже не надеется, что его услышат, и тем неожиданнее становится обмякшее в его руках тело тяжело дышащего Разумовского. — Чего орëшь? — сверкая золотым взглядом, высокомерно уточняет Птица. Даже связанный и заплаканный, он выглядит, как гордый король. — Ну наконец-то, — шумно выдыхает Гром, продолжая держать бледные кисти, связанные ремешком от халата. — Не надо никому умирать, и вам не надо, очень тебя прошу, — последние слова тонут в загнанном шëпоте. — Отпустишь? — Нет. Птица фыркнул и оскалился, — Тогда либо ты, либо я. Серëжу живого я тебе отдавать не собираюсь. Он только мой! Игорь смотрит в наполненные яростной ревностью янтарные глаза и теряется. Не знает, как донести, как дать понять, что он бы жизнь положил, лишь бы Разумовский не убивал никого и сам не убивался. Он сам нечистый: на сделку с совестью давно ходит и неонацистов крышует по мелочи ради более крупных рыб, но всё же. А Серëжа... Серëжа — он потрясающий, умный, робкий, нежный, невероятно добрый и нечеловечески красивый. Живëт на недосягаемой высоте, как принц в башне, только дракона не хватает — да и он тут. Принц-дракон, не иначе. И одного без другого, как ночи без дня, не бывает. — Будь по-твоему, — ответил Гром и отпустил руки, отстраняясь, после чего поднялся с дивана под недоверчивый взгляд Птицы и ушëл, хрустя разбросанными доказательствами, которыми теперь можно лишь подтереться. Игорь приходит домой и долго-долго смывает с себя безумие сегодняшнего дня, трëт мочалкой кожу до боли и мелких царапин. А внутри не отмыться: гадко, обидно. Он себя впервые таким беспомощным чувствует, словно душу с корнем вырвали, а на еë месте зияющая рана булькает и хлюпает. Проходя мимо зеркала, он замирает: смотрит хмуро, улыбается фальшиво, но уголки губ снова опускаются, и внутри воет кто-то давно позабытый — кажется, это была привязанность, долг, честь, а, может быть, всё вместе? — Вместе… — на губах горькая, едва заметная улыбка. Скрипнул старый диван, и Игорь развалился в тишине старого дома. Он сам, как этот дом: старый, доживающий, немощный. На работу он больше не ходит: денег пока хватает, только есть совсем не хочется, даже немножечко. В горло просто и кусок не лезет. На улице продолжаются восстания и митинги, из окна потягивает дымом так же часто, как машинными выхлопами. Новости Игорь не смотрит, от греха подальше. Ему просто надо немного побыть наедине с собой. Вывезет, всë он вывезет. И не такое было — хотя, пожалуй, такое едва ли. Кстати вспоминается пожелание от одного арестованного Громом воришки: «Да чтоб ты, собака сутулая, подыхал заживо!» Вот уж точно. Заживо. Игорь вздрагивает от дверного звонка, прорезавшего тишину почти пустого дома. Почти, потому что немного от Игоря тут пока ещë осталось, хотя в этом Гром не уверен. Он решил подождать, пока нежданному визитëру не надоест топтаться рядом с его дверью. Дяде Феде он регулярно отчитывался бодрым голосом, что отдыхает, кушает, отдыхает снова, опять же. Так что посещения полковника он не боялся, а больше просто некому. Дубина он послал далеко и надолго, а у Пчëлкиной новое расследование, ей не до майора в отставке. — Кому там по шее дать? — рыкнул Гром, подрываясь со старенького дивана. Глазка у него отродясь не было, поэтому он поворачивает замок и открывает дверь нараспашку, желая отпугнуть кого бы то ни было. Кого бы то ни было. К Разумовскому, моментально шагнувшему к нему в квартиру, он оказывается совершенно не готов. Тот одет во всё чëрное — опрятный, так что любо-дорого; взгляд цепкий, то золотой, то чисто небесный. — Уходи, — голос у Игоря сипит от напряжения и удивления. — Или что? — Сергей выгибает бровь, вроде по-птичьи, но как-то иначе, мягче, плавнее. — Или я сам тебя вытащу. — Ужас, как страшно. Работаешь? — Он прошëл в глубь квартиры, зашëл на кухню, побренчал немытыми чашками и вновь показался в гостиной. Гром нехотя захлопнул дверь, замечая, как напротив его квартиры приоткрылась дверца и показалось заинтересованное лицо соседа. — А то ты не знаешь, — огрызнулся Игорь, не понимая, как расценивать наглое проникновение. — От тебя хотел услышать, — голос Сергея доносится из спальни, и Гром подрывается следом, чувствуя болезненную ранимость и раздражение. Разумовский и с жизнью его так поступил, сам того не ведая: пришëл, наследил и исчез. Только вот сейчас никак не хотел покидать его убежище. — Хватит всюду шастать! — Гром наскакивает на Разумовского, который шумно втягивает воздух, чуть попятившись. — Хотел предложить работу: знаешь, такая полезная штука, за которую платят деньги. — Иди отсюда, — вкрадчиво просит Игорь, глядя в глаза-хамелеоны. — Мне больше нравится «Иди сюда», — усмехается Сергей и кладëт подбородок ему на плечо. — Обними меня. От этой просьбы у Грома внутри всë обмирает, а руки сами тянутся, обнимая, прижимая крепко, к самому сердцу. Разумовский тëплый — не такой горячий, как Игорь, но теплее, чем пустота внутри него, которой он только недавно принадлежал. — А как же «Живым тебе не отдам»? Сергей глубоко вздыхает, проводя носом по крепкой шее: — А мы не отдаëм и не отдаëмся, мы — дарим.