печаль ваша в радость будет

Лев Николаевич покинул палату с разбитым сердцем. Он видел, что Рогожин совершенно точно не был на него зол — в нём, напротив, проявлялась несвойственная ему мягкость и нежность, — но что-то серьёзное мучило его, и князь предполагал, что это было именно сожаление. Чем больше Рогожин нуждался в князе и его безграничном принятии, тем сильнее он от него ограждался, эту особенность его характера Лев Николаевич выучил уже давно, но что было причиной такого поведения сейчас, когда они оба наконец встали на путь к выздоровлению и счастью, Лев Николаевич знать не мог. Он очень желал поговорить об этом, но Парфён, видно опасаясь его непрошеной жалости, вместо разговора посчитал нужным выставить его за дверь. Душа у князя болела; он не понимал, что стоит ему думать, что стоит ему предпринять. Мышкин шёл по коридору, погрузившись в свои нерадостные мысли, и, не замечая толком, куда он идёт, случайно столкнулся с выходящим из своего кабинета Шнейдером. Доктор, вмиг угадавший, что свидание с Рогожиным не задалось, ободряюще похлопал князя по плечу и пригласил его к себе на разговор. Он, видя выражение глаз Мышкина, ещё раз твёрдо заверил его в том, что другу его постепенно становится лучше. Лихорадки не было второй день подряд, в бред он больше не скатывался, а головная боль тревожила его значительно реже — всё это говорило о том, что лечение было подобрано верно. — Ещё два-три месяца, — сказал Шнейдер по-русски, чтоб князь лучше запомнил его слова, — И твой bon ami выздороветь непременно. Но это, mon cher Leon, касаться только воспаленья в мозгу. Душу его вылеч’ить будет гораздо труднее. Дальше доктор перешёл на французский и в красках рассказал князю о том, что Рогожина что-то очень серьёзно гложет, что он мучается какой-то тяжкой виной и, возможно, даже видит иногда некие тёмные видения (о последнем, впрочем, Шнейдер только догадывался, потому как сам пациент ничего ему об этом не говорил). Рогожин вообще был очень несговорчив в своей болезни, и оказать ему должную помощь из-за этого было весьма трудно. Но пока внутреннее противоречие не разрешится, об истинном выздоровлении не может идти и речи, и если за воспаление в мозгу Шнейдер отвечал самолично, то касаемо духовного исцеления больного он скорее возлагал большие надежды на князя. Лев Николаевич, бледный и растерянный, тяжело вздохнул и печально поведал Шнейдеру о том, как Парфён только что его прогнал. Шнейдер махнул на это рукой и попросил Мышкина повременить пока с задушевными разговорами, спокойно уверяя его в том, что волноваться и тревожиться по этому поводу неправильно и, к тому же, весьма вредно для здоровья. Он считал, что Рогожин в скором времени расскажет всё сам — нужно лишь только подготовить для этого почву и помнить о том, что давить на него ни в коем случае нельзя. Успокоив на этом князя, доктор с тёплой улыбкой вручил ему письма, что каждый день оставляли для него дети, и, напомнив ему о его сегодняшних процедурах, поспешил отправиться на утренний обход. Лев Николаевич вернулся к себе в палату печальным, но вполне утешенным. Шнейдеру он доверял безгранично, и если доктор говорил, что повода для излишнего беспокойства пока нет, это означало лишь то, что его действительно не было. Можно было выдохнуть. Князь сел на кровать и растерянно пробежался глазами по письмам, что в основном состояли из красочных детских рисунков. Сердце его разрывалось от нежности — дети не забывали его и каждый день отправляли ему открытки и подарки, терпеливо ожидая момента, когда им всем удастся наконец встретиться. Это каждый раз трогало князя до слёз... Он чувствовал, что как сильно бы он не желал увидеть своих маленьких друзей, пока что эта встреча всё-таки никак не могла случиться. Он попросту не был к ней готов. Лев Николаевич вздохнул, отложил детские рисунки в сторону и, устав от своей излишней впечатлительности, мысленно сделал себе укор и призвал себя к спокойствию. Сегодня у него было много дел — лечебная гимнастика, водные процедуры, затем обед, отдых и вечерние занятия со Шнейдером, — словом, день обещал быть весьма насыщенным. К тому же, вечером князь надеялся ещё раз заглянуть к Парфёну. Сделать этого у него так и не вышло — после ужина он почувствовал сильную слабость и потому решил никуда не ходить; любое перенапряжение в его нынешнем состоянии вполне могло вызвать новый припадок падучей. Лев Николаевич рано лёг в постель, но сон не шёл к нему; сложные мысли всё никак не давали ему покоя. Он думал о том, что такое выбор; что есть благо, а что есть вред; как нужно поступать; как должно любить. Князь знал, что пребывание в Швейцарии было для него несомненным благом — это спасало его, это, в конце концов, было единственным, чего он на самом деле желал, — но было ли это благо правильным, допустимым? Имел ли он право позволить себе этот выбор? Не был ли он эгоистом после всего этого? Князь вспоминал гордое лицо Аглаи или полный страдания взгляд Настасьи, и его бросало в холод. Если б можно было теперь повернуть время вспять, то он никогда, никогда не позволил бы себе соприкоснуться с мирами этих двух прекрасных женщин, потому что в глубине души он всегда знал о том, что составить счастье ни одной из них он не сумеет. Он так любил их и так сильно был пред ними виноват... Но теперь, спустя время, князь никак не мог установить — была ли это именно та самая истинная любовь, о которой он слышал и читал в книгах, была ли эта любовь отличной от той христианской любви, которую он чувствовал к каждому живому существу? Давать самому себе ответ на этот вопрос Мышкину вдруг стало до ужаса страшно. Откуда в нём вообще было это неистовое желание сдаться кому-то, поклониться чьей-то чужой боли, впитать её в себя, возвеличить её в себе, потерять в ней себя? Сострадательность его могла бы считаться даром, если б только она не была его проклятьем. Лев Николаевич, бессильный пред своими мыслями, кончил тем, что схватил с прикроватной тумбы Евангелие и с головою бросился во чтение. Здесь, в стенах лечебницы, он ещё ни разу не обращался к этой книге — она, нетронутая им, всё время покорно лежала рядом с его постелью, — но теперь князь так сильно жаждал найти в ней опору и поддержку, что пальцы его дрожали, когда он снова и снова перелистывал потёртые странички, не отрывая глаз от текста. Ведь если даже Рогожин не выбросил эту книгу прочь, как пустую безделушку, когда князь отдал ему её в том проклятом трактире на Литейной, значит было всё-таки в ней нечто ценное, огромное, нерушимое, нечто такое, за что человеку можно ухватиться в момент самого большого отчаяния... Князь читал долго, до полуночи. Он знал, что ему нельзя было пренебрегать сном, но душа его требовала успокоения. Он, наверное, просидел бы так до самого рассвета, но дверь в его палату вдруг приоткрылась — Лев Николаевич вздрогнул и оторвался от чтения. В комнату его стремительно ворвался тёмный силуэт, который в полумраке ночи князь разглядел не сразу. Силуэт этот, словно опасаясь погони, судорожно захлопнул за собой дверь и устремился ближе к постели Мышкина. — Черт... — выругался силуэт голосом Рогожина, — Ты что же, не спишь?.. Он не ожидал, что застанет князя бодрствующим, и голос его от этого прозвучал до того расстроенно, что Лев Николаевич отложил Евангелие в сторону, виновато пожал плечами и спросил как можно более ласково: — Парфён, что случилось? Рогожин нервно оглянулся на дверь; он вёл себя так, словно он куда-то очень спешил. — Князь, душа моя, слушай, времени мало, — затараторил он, не отвечая на вопрос, — Я... Я должен сейчас уйти, понимаешь? Я должен уйти отсюда, брат. Это дело решённое, я не могу, я просто не могу больше здесь оставаться, мне нужно бежать, бежать как можно скорее, я... Князя нервно сглотнул; лицо его очень побледнело. Он без лишних объяснений понял, что Рогожин говорил о побеге из лечебницы. Невозможная картина тут же вспыхнула в его мыслях — Парфён, больной, запутавшийся, не знающий языков, да посреди ночи, в незнакомой ему стороне... — Х-хорошо, — едва слышно вымолвил Мышкин, но затем откашлялся, и голос его зазвучал уверенно и твёрдо, — Хорошо. Тогда я пойду с тобой. — Что?.. Нет, нет!! Даже не думай! Куда ты пойдёшь?! Ты едва оправился от припадка!! — Парфён, я не могу позволить тебе уйти, — с усилием выговорил Мышкин, медленно выбираясь из одеяла; каждое движение давалось ему с трудом — он едва ли ощущал своё тело, — Если ты сейчас уйдёшь, то, боюсь, после этого я никогда уже не смогу оправиться... Лев Николаевич попробовал встать, но от потрясения у него начали отниматься ноги; Рогожин бросился к нему, усадил его обратно на постель, сел рядом с ним и застонал, закрыв свою голову руками. Он видел состояние князя и понимал, что не сможет теперь никуда сбежать. — Что тебя мучает, Парфён? — князь обхватил лицо Рогожина дрожащими пальцами, заставляя его посмотреть на себя, — Ты же обещал, что не будешь сожалеть о том, что решил со мною ехать. Ты же обещал мне! — Я... Я не сожалею. — Т-тогда зачем же ты... — Я так не могу, князь! — горячо прошептал Парфён; в глазах его стояли слёзы, — Мне нельзя быть тут, я не достоин, понимаешь? Я не достоин!! Не достоин спасенья, не достоин жизни, милости, сострадания, и тебя, тебя не достоин тоже, потому что я, князь, хотел тебя убить, и Настасью хотел убить тоже, и убил бы, и убил бы вас всех, потому как я тогда этого желал, желал!! Убил бы, убил бы, убил бы так, как я веру в себе убил, как я Христа убил, как я себя самого убил!! Парфён схватился за князя и весь затрясся от слез; Лев Николаевич ласково гладил его лоб, и его глаза, и его щеки. Сердце его больно жглось где-то в грудной клетке. Жглось так, как никогда раньше. — Д-да что же... Что же ты опять с этим мертвым Христом?! — бессильно воскликнул он, удивляясь тому, насколько серьёзно та ужасная картина заразила мозг Парфёна, — Ты Его не убивал! И те, кто Его распинали, не убили Его тоже, ведь на третий же день Он воскрес, воскрес! И ты, Парфён, воскреснешь тоже, если впредь будешь этого, а не убийства, желать! Все люди достойны спасенья, и ты достоин его тоже! Может быть даже больше, чем все остальные достоин, слышишь? — с жаром шептал он, вытирая Рогожину слёзы, — Ты что же, думаешь, что спасенье так легко после страданья принять? Думаешь, что тебе одному теперь так тяжко?.. Я, Парфён, будущего боюсь так сильно, что совсем не могу о нём думать, ведь я знаю, что прошлое моё здесь никуда не делось, и всё, что я когда-либо неправильно сделал и неправильно сказал никуда не делось, оно лежит тяжким грузом на моей душе, и я тоже мучаюсь, и тоже боюсь, и тоже... тоже чувствую себя недостойным, прям как и ты, Парфён! Совсем как и ты! Но надо жить дальше, надо молиться и учиться поступать правильно, ведь иначе это будет не жизнь, а ад! Рогожин смотрел ему в глаза и ничего не говорил, но князь видел, что слова его попали туда, куда нужно — именно в самое сердце. Он чувствовал Парфёна и чувствовал его боль, но, что удивительно — она ощущалась не как чья-то чужая боль, пред которой нужно поклониться, которую нужно воспеть и возвеличить. Боль эта ощущалась как своя собственная. Словно у них с Парфёном была одна судьба на двоих. — Парфён, знаешь ты, что ко мне каждый день пишут дети?.. Рогожин отрицательно покачал головой; князь резко стянул с тумбочки детские рисунки и вложил их ему в руки. — Они пишут мне каждый день и всё просят меня о встрече, ведь они знают, что мне уже гораздо лучше, но я... — князь тяжело вздохнул; говорить об этом ему было особенно трудно, — Я, Парфён, ничего не посылаю им в ответ. И не разрешаю им сюда приходить, хотя знаю, как сильно они этого хотят. Парфён молча глядел на рисунки — там в основном были цветы, горы и смешные человечки. Высоким и в шляпе обыкновенно изображался князь. — Отчего?.. — наконец глухо спросил он, поднимая глаза. — Мне страшно, Парфён... Я очень боюсь теперь быть счастливым. Они долго молчали, вглядываясь друг другу в глаза, поражаясь тому, что они чувствовали и проживали совершенно одинаковые вещи. В какой-то момент князя начала бить крупная дрожь — Рогожин потянулся к нему и бережно заключил его в крепкие объятия. Лев Николаевич держался за него, как за весь белый свет. С каждой минутой дрожь его только усиливалась. — Не бойся, душа моя, — наконец вымолвил Рогожин, гладя князя по волосам, — Впредь ничего не бойся. И я тогда не буду тоже, вместе с тобой... Зови сюда завтра своих детей, и будем играть с ними, и будем смотреть на них и радоваться им, и может тогда... тогда и мы с тобой научимся жизни... И счастью научимся тоже, глядя на них... Князь судорожно закивал головой; Парфён отпустил его, сознавая, что ему как можно скорее нужно лечь отдыхать — слишком много у него было сегодня волнений. Он хотел встать с кровати, но Лев Николаевич, заметив его движение, крепко схватил его за руку. — Н-не уходи, Парфён! Останься здесь, со мной. П-пожалуйста, останься теперь со мной!.. Парфён смерил Мышкина долгим, встревоженным взглядом, затем растерянно кивнул и молча забрался к нему. — Книга твоя... — Парфён взял в руки Евангелие, что покоилось на постели князя, и задумчиво огладил пальцами старенькую обложку, очень удивляясь видеть её в такой момент. — Д-да, я... Я читал её... — пробормотал Лев Николаевич, пододвигаясь к Рогожину ближе, — Мне очень нужно было её читать... Парфён убрал книгу к себе на колени и обернулся к князю, всматриваясь в его бледное, болезненное лицо. — Утром придёт твой доктор... — Это н-ничего, я... Я всё ему потом объясню... — прошептал Лев Николаевич и устало уложил свою голову Парфёну на грудь, — П-Парфён, если... Если со мной будет сейчас припадок, то ты, пожалуйста, не пугайся этого... Рогожин обхватил князя двумя руками, прижимая его ближе к себе — слабое тело его по-прежнему иногда содрогалось от крупной дрожи. — Думаешь, будет припадок? — с ужасом спросил он. — Н-не знаю... М-может и будет... Вполне может быть... — Не надо припадка! — Парфён невесомо целовал волосы князя, всем сердцем желая его успокоить, утешить, уберечь, — Ты лучше засыпай, душа моя. Лучше засыпай, а завтра... Завтра настанет новый, радостный день... Хочешь, я почитаю тебе?.. — спросил он, не задумываясь; ему хотелось сделать хоть что-нибудь для того, чтобы князю стало чуть лучше, — Хочешь, я... Черт... Я не знаю, что я... — Почитай, Парфён. Это было бы чудно. Рогожин кивнул и взял Евангелие в руки, растерянно выбирая страницу наугад. Странное чувство волнения овладело им — давно, очень давно он не притрагивался к этому тексту. Делать это теперь, после всего, что происходило с ним и его верой, оказалось вдруг крайне непросто. — Я, впрочем, весьма плох во чтеньи... — неуверенно пробормотал он, в панике пытаясь вернуть своё необдуманное предложение назад, — Меня, гм... меня невозможно будет слушать, и я... Я буду сбиваться, и вообще... Лев Николаевич слабо улыбнулся, прислушиваясь к торопливому сердцебиению Рогожина. Он знал, что Парфёну нелегко будет распахнуть своё сердце пред евангельскими историями, но ему очень хотелось, чтобы ради него он попытался сделать это. После всех его слез и всех его горячих исповедей, Лев Николаевич лишь сильнее уверовал в то, что душа Рогожина начала наконец подготовляться к исцелению. Ей лишь только нужно было постараться принять Свет, и тогда, князь был в этом уверен, она никогда, никогда больше не захочет оставаться во тьме. — Парфён, коли ты не хочешь этого, то мне тогда ничего не нужно... Н-но я... Я был бы рад сейчас послушать тебя. Я был бы очень этому рад... Парфён вздохнул, помедлил еще минуту, и, смирившись со своей участью, тихо прочёл первый стих, на который случайно пал его взгляд: «Я свет пришёл в мир, чтобы всякий верующий в меня не оставался во тьме. И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его: ибо Я пришёл не судить мир, но спасти мир. Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день; ибо Я говорил не от Себя, но пославший Меня Отец, Он дал мне заповедь, чтó сказать и чтó говорить; и Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная...» Лев Николаевич кивнул, соглашаясь с услышанным, спокойно закрыл глаза и благодарно обнял Парфёна чуть крепче. Он верил в спасение и верил в вечную жизнь так твёрдо и непоколебимо, что веры его вполне могло хватить на двоих.