печаль ваша в радость будет

Страшный, сильнейший припадок падучей не отпускал князя в течение двух последующих дней. Он так и не успел тогда добежать до Шнейдера — припадок сразил его прямо в движении, и он повалился на землю с душераздирающим криком, перепугав тем самым и докторов, и пациентов, выглядывающих из окон лечебницы. Радостный момент встречи обратился тогда в сущий ад. Лев Николаевич упал на камни и сильно расшиб себе голову; со всех сторон его обступили доктора, чьи белые халаты его затмевающий разум в последнее мгновение так обманчиво принял за фигуры ангелов. Ему подложили под голову что-то мягкое; кого-то послали за носилками, чтоб как можно скорее перенести Мышкина в безопасное место. Из брички тут же выскочил обезумевший от страха Рогожин, но Шнейдеру удалось тогда унять его панику, строго поручив ему думать о князе и делать всё возможное, чтобы ему помочь. Доктор уже получил к тому моменту письмо, которое князь отослал ему из Дрездена, и потому знал, что у Рогожина прогрессирует какая-то серьезная мозговая болезнь. Но всё же, совсем не так Шнейдер ожидал встретить своих долгожданных гостей. Совсем, совсем не так. Первая судорога прекратилась у князя через несколько минут, и докторам удалось осторожно погрузить его на носилки и перенести в палату. Затылок его сильно кровил, но предпринять с этим ничего было нельзя — как только князя переместили в кровать, он задергался ещё сильнее прежнего и целый час потом не переставал биться в припадке. Шнейдер опасался, что ему нужно накладывать швы, но через час, когда князь наконец успокоился и замер, удалось понять, что кровотечение его успешно остановилось. Рогожин, видя состояние князя, сумел продержаться в здравом уме совсем недолго. Шнейдер пытался до него дозваться и расспросить его хоть о чем-нибудь (русским языком доктор владел довольно неплохо), но Парфён не слышал ничего, кроме страшных звуков, которые издавал князь или же существо отдаленно на него похожее, существо бледное, как полотно, с закатившимися глазами и заляпанными кровью волосами. Это всё стало для него последней каплей. В ужасе Парфён отпрянул от Шнейдера и, не зная, куда деться, с болезненным стоном забился в угол комнаты — лишь бы спрятаться, лишь бы не слышать больше этих невыносимых звуков, которые, как на зло, князь издавал всё громче и громче. Ему хотелось раскрошить себе череп: режущая боль сверлила где-то внутри, ударяя по кругу то по вискам, то по темени. Лицо его было искажено нервной судорогой, на лбу проступила испарина, бегающие глаза горели безумным блеском — секунда, и он разрыдался в истерике, яростно хватаясь за свою голову руками. Докторам с трудом удалось вколоть Парфёну успокоительное; он был напуган и чурался врачей. После укола, словно сдавшись, Рогожин утихомирился и перестал сопротивляться. Руки и ноги его будто налились свинцом, и собственное тело казалось ему неподъёмным. Шнейдер говорил ему что-то, кажется, просил его встать, но Парфён не мог двинуться с места. Не чувствуя тела, он вполне ясно чувствовал только жар и боль, распирающую черепную коробку. Его подняли, увели в другую палату и там уложили в постель. Он был слаб и уже начинал бредить; к ночи у него опасно поднялась температура. Шнейдер подозревал, что причиной тому было серьёзное воспаление в мозгу, и впоследствии все его опасения подтвердились. Лев Николаевич также был очень опасно плох: чрезвычайно сильный припадок повторялся снова и снова, и вывести его из этого бесконечного припадка не удавалось никакими средствами. Два дня он провёл в забытьи, и лишь на третий день пребывания в лечебнице судорога его наконец прекратилась. Ещё несколько дней ему потребовалось для того, чтобы восстановиться и окончательно прийти в себя — сильнейший припадок лишил его сил и переворотил всё у него в голове. В болезнях и горестях минула первая неделя в Швейцарии. Ох и много хлопот было у Шнейдера с его новыми подопечными! Он боялся за князя и его друга и делал всё возможное, чтобы обеспечить им необходимый уход, но несмотря ни на что всё-таки был твёрдо уверен в том, что пациенты его обязательно поправятся. Он не знал Рогожина, но чувствовал, что человек этот силён и обладает такой же стойкостью духа, что и Лев Николаевич — недаром же они вместе преодолели такой далекий путь! Особенно удивительно Шнейдеру было то, что Мышкину и Рогожину вообще удалось добраться до лечебницы в их опасном состоянии. Они оба были очень серьёзно больны, а дорога из России была трудна и сложна. Сколько же внутренних сил должно быть у человека, чтобы перенести такую дорогу в болезни? Сколько же нужно стремлений, какое же огромное у человека должно быть желание жить? Шнейдер думал об этом, и мысли эти помогали ему надеяться на лучшее. Уже потом, когда Лев Николаевич оправился от последствий припадка и смог поддержать короткую беседу, Шнейдер узнал, что Мышкину удалось продержаться в здравом уме всю дорогу только потому, что он заботился о своём друге. «Парфёну ведь было гораздо хуже... — говорил князь, смутно припоминая бесконечный стук колёс поезда, — А я был нужен ему. Мне нельзя было тогда болеть...». Всю неделю они с Рогожиным не видались. Вынести эту долгую разлуку каждому из них было тяжело — так сильно они сроднились друг с другом за время их странного путешествия. Лев Николаевич, как пришёл в себя, стал постоянно требовать от Шнейдера отчеты о состоянии Парфёна; Парфён же, страдающий всю неделю от лихорадки, часто принимался звать князя в горячечном бреду. Но время шло, и им обоим постепенно становилось лучше. Как только князь окреп настолько, что уже мог передвигаться самостоятельно, он, получив разрешение Шнейдера, направился в палату к Парфёну. Лев Николаевич медленно шагал по коридору лечебницы; колени его дрожали, а сердце то и дело что сбивалось с ровного ритма — так сильно он волновался перед долгожданной встречей. Всё минувшее теперь представлялось ему далёким, болезненным сном, и он чувствовал, что той, другой его жизни никогда не существовало вовсе. Всё, что было важно теперь — лишь пустой коридор, залитый утренним светом, легкая слабость в теле и томительное ожидание встречи. Давно его разум не был настолько ясен и чист. Палата Рогожина располагалась в самом конце, за поворотом. Князь остановился у двери, сделал глубокий вдох, пытаясь унять отчего-то усилившуюся дрожь в коленях, и, уже не мешкая, постучался и решительно вошел внутрь. Небольшая комнатка была переполнена ласковым утренним светом; всё было светло и чисто. Черный затылок Рогожина, выглядывающий из-под белых простыней, от этого казался лишь только чернее — Лев Николаевич закрыл за собой дверь и замер, не в силах оторвать от него взгляда. На цыпочках он подкрался ближе — Парфён дремал, хмурясь сквозь сон от яркого солнечного света. Князь присел на стул у его кровати, закрывая солнце своей спиной, и жадно всмотрелся Парфёну в лицо, с болью на сердце отмечая каждое изменение, что произошло в нём от болезни. Странное чувство сдавило ему грудную клетку — видеть Парфёна было так радостно и так невыносимо больно, что все прожитые в поезде опасения и страхи вновь возрождались в его душе, и он никак не мог осознать того, что всё самое страшное уже в прошлом, что в этом утреннем свете Парфёну уже ничего, ничего не грозит. Князь, в порыве странной, болезненной какой-то нежности, вдруг склонился над Рогожиным, робко приложился губами к его лбу и тут же быстро перекрестил его — прям как тогда, в поезде. Вопреки всем его домыслам, сухие губы его вовсе не обдало жаром — лоб у Парфёна был холоден, а не горяч. Он не страдал от лихорадки. Всё было в порядке. Всё было хорошо. — Опять ты снишься?.. — прохрипел вдруг Парфён, окидывая князя сонным незаинтересованным взглядом. Он повернулся на бок, нашел наощупь руку Мышкина и, крепко ухватившись за неё, вновь спокойно закрыл глаза. Лев Николаевич расплылся в тёплой улыбке; дыхание его сбилось, а сердце счастливо кольнуло в груди. Рогожин, кажется, ничего не заподозрил и продолжал пребывать в безмятежном состоянии полудрёмы. — Здравствуй, Парфён, — нежно проговорил князь, поглаживая большим пальцем его запястье. Рогожин вдруг резко распахнул глаза, моргнул пару раз в недоумении, пытаясь прогнать сон, и уставился на князя долгим, внимательным взглядом. Они держались за руки и молчали — оказалось, что им теперь совсем не нужно было слов, чтобы понимать друг друга. — Сколько времени прошло?.. — тихо спросил Парфён, прочистив горло. Он неловко приподнялся, не выпуская руки Мышкина. Князь улыбнулся и свободной рукой поправил подушку, помогая ему сесть удобно. Он без лишних объяснений знал, о чем именно Рогожин теперь спрашивал его. — Неделя. — Неделя, значит... А я думал больше. Ни черта ведь не помню, брат, — губы Парфёна тронула слабая, вымученная улыбка, — Один бред и кошмар. И как волосы у тебя... в крови были... Взгляд у него словно потускнел; Лев Николаевич сжал его руку сильнее и поспешил его утешить. — Мне уже лучше! — опередил он все возможные вопросы, зная без слов, что у Рогожина творилось на душе, — Я оклемался, Парфён! Всё в порядке, всё хорошо! Парфён кивнул, заглянул князю в глаза и вновь улыбнулся ему робкой страдальческой улыбкой. Лев Николаевич смотрел на эту новую улыбку и удивлялся ей — никогда раньше Парфён не смотрел на него так ласково, никогда раньше в нём не было этой доверчивой нежности, этой неприкрытой ничем уязвимости. — Знаю, брат, что ты дня три уже как оклемался. Я ведь доктора твоего замучать вопросами успел... Он, верно, меня умалишенным почитает. Ну, да ведь это так, должно быть, и есть... Лев Николаевич вспыхнул и резко замотал головой. — Нет, нет! Он говорил, что ты справляешься, что тебе лучше, что ты скоро будешь совсем здоров! Рогожин горько ухмыльнулся и молча отвернулся к окну. Князь следил за ним с подозрением — что-то новое было в Парфёне, и видно было, что какой-то неуловимый след большого, неразрешимого внутреннего страдания мучил его. Мимолетная эйфория от долгожданной встречи тут же сошла у князя на нет; вязкое беспокойство закралось в его душу. Парфён продолжал молчать, и с каждой минутой молчание его становилось всё страшнее. — Тебе не стоило сюда приходить... — наконец сказал он, не отрывая полного сожаления взгляда от окна. Лев Николаевич весь встрепенулся. Он совсем не ожидал такого услышать, и это очень больно ранило его. — Как это? Что ты, Парфён? — он стал искать ответ в глазах Парфёна, но тот не смотрел на него, и по выражению его глаз совсем ничего нельзя было понять, — Ты... Ах, ты, наверное, желал ещё поспать, или... Или, быть может, я очень тебя теперь утомляю? Д-да, это... это сейчас очень может быть, но... Я так хотел тебя видеть, Парфён! Я так сильно хотел тебя видеть! Рогожин покачал головой; князь понял — дело тут было явно в другом. — Нет, ты меня не утомляешь, — проговорил Рогожин, по-прежнему пряча взгляд, — И я тоже очень желал тебя видеть, но... — он тяжело вздохнул и отнял свою руку; лицо его исказилось в муке, — Ч-черт!.. Тебе не нужно было ко мне приходить, вот и всё! — Я... Парфён, я не понимаю... Парфён не спешил объясняться. Всё понимание между ними разрушилось — Рогожин опять отдалялся, опять отталкивал Мышкина от себя, и солнце уже не казалось князю таким ярким и радостным, и все его наивные мечты о счастливом будущем медленно покрывались трещинами. «Неужели Парфён в это будущее не верит? Неужели не рад тому, что самое страшное навсегда осталось позади? Неужели он...». Князя бросило в дрожь — пугающая догадка вдруг пришла ему на ум. Он вспомнил вдруг те мысли, которые тревожили его ещё в самом начале их долгого и странного путешествия. Он вспомнил, как первым делом подумал о том, что Рогожин непременно будет об этой поездке сожалеть. — Парфён, да не уж то ты сожалеешь обо всём этом?.. — прошептал он, всё ещё отказываясь верить этой своей страшной догадке. Рогожин молчал, не обращая на него внимания. Князь не мог этого вынести; сердце его разрывалось на куски. — Поговори со мной. Я прошу тебя, Парфён, я не... — Уходи, Лев Николаевич. Я хочу быть сейчас один. Уходи, — устало выдохнул Парфён, обращая к нему полный страдания взгляд.