«Ты знаешь, кажется, сдох огонь. Я вижу под кулаком — ладонь. День предельно ясный В золотом…»
Ноябрь в этом году с самого начала выдался холодный и ветреный. Ледяные порывы забирались под одежду, как ни кутайся, вымораживая всё тепло из тела. Но благо хоть обходилось без дождей — промозглая сырость точно доконала бы и без того ослабевшие лёгкие. Данковский торопливо возвращался домой, плотнее запахивая пальто, что не особенно помогало — ветру было глубоко плевать на все его усилия по сохранению тепла. До квартирки, где ему позволили жить после освобождения, оставалось всего-ничего — пара кварталов, — а холод пробрал, казалось, уже вплоть до самых костей. — Бакалавр! Данковский! Окрик донельзя знакомым голосом заставил Даниила вздрогнуть и нервно оглядеться по сторонам. Память в считанные мгновения подсказала, что окликнувший его не имел никакого отношения ни к Властям, ни к их цепным псам, от которых до сих пор бросало в холодный пот. Встретить же в Столице вот так запросто кого-то из Города-на-Горхоне было дикой неожиданностью для Данковского. По нескольким причинам. Во-первых, да с чего бы вдруг горхонским находиться в Столице? Не было ни у кого из встреченных им людей и нелюдей стремления покинуть богами забытую глушь и причаститься цивилизации. Даже Стаматины, суля непременным отъездом, сами больше искали поводов свои угрозы не претворять в жизнь. И добрая Ева бежать намеревалась лишь от Песчанки, но никак не из милого сердцу Города. Не говоря уже о вроде бы просвещённых Каиных, которые увидели именно в этом месте нечто такое, что держало их крепче и надёжнее стальных оков. Во-вторых, уж кто-кто, а Андрей Стаматин (встретил же Данковский именно его) точно не подался бы в Столицу, читай, на верную смерть. Буйный архитектор всё ещё находился в розыске, да и приказа о расстреле никто не отменял. Ему так, как самому Данковскому, не повезло. Рисковать своей жизнью, зная, что где-то там в Степи остался горячо любимый и оберегаемый всеми правдами и неправдами брат, Андрей бы ни за что не стал. По всему выходило, повод был равноценной значимости. Да и закутался от лишних глаз Андрей по самые глаза, полностью исключая возможность случайного опознания. В-третьих, прибытие Андрея в Столицу странным образом совпало с полученным ранее письмом из того же Города-на-Горхоне весьма сомнительного содержания. Даниил через силу заставлял себя забыть о событиях прошлого года и о том, чем всё это обернулось. Его Мечта осталась лежать миллионом осколков на берегу мутного Горхона. Разбитая и втоптанная в перепаханную снарядами землю. Вместе с ней погибло и дело всей его жизни. Скорый отъезд и предание забвению проклятого Города со всеми его жителями, Чудесами и Чудовищами казались самой благоразумной идеей. До недавних пор, пока ему не доставили письмо. Отправителем значилась Виктория Ольгимская, и оставалось только гадать, как посыльный сумел его разыскать. Тогда ему показалось, что письмо было отправлено уже давным-давно, сразу после его отъезда, и просто затерялось в почтовой неразберихе. Да и не было у него несколько месяцев никакого адреса, чтобы это письмо получить — заключённым в комиссарских застенках почта не полагалась. Отвечать Даниил не стал — бередить так и не зажившую до конца рану хотелось меньше всего. Да и зачем?.. И в-четвёртых, Данковский думал обо всём этом, оказавшись на мостовой и потирая скулу, в которую так смачно и душевно прилетел кулак Андрея. Бил Стаматин больно, не жалеючи. Понимания ситуации от этого не прибавилось ни на йоту. Даниил поднялся и воззрился на архитектора с недоумением: — И я рад встрече, Андрей. — Рад он… — сквозь зубы процедил Стаматин. — А я бы предпочёл рожу твою не видеть никогда боле, да вот не судьба. — Что? — Даниил был поражён той яростью и презрением, что плескались во взгляде и голосе Стаматина. Данковский не припоминал, чтобы они плохо расставались с ним или Петром — а за кого ещё Андрей мог так злиться? В «Разбитом Сердце» они справили горькую тризну, оплакав погибшее Чудо все вместе — оставшаяся горстка утопистов, переживших Песчаную Язву. А после Даниил уехал, не прощаясь ни с кем. С кем-то не хотел, с кем-то не счёл нужным, да и времени было в обрез — Блок не стал бы ждать одного расчувствовавшегося Бакалавра. По итогу, он простился с одной лишь Кларой, что тоже покинула Город вместе с армией. Девочка-чума последовала за Блоком на фронт, основываясь на каких-то своих умозаключениях, что там ей самое место, раз в Городе всё разрешилось не в её пользу. Откуда тогда у Андрея столько ненависти к нему?.. — Что, не ожидал? — выплюнул Андрей, едва сдерживаясь, чтобы не ударить снова. — Признаться, не ожидал, да и не совсем понимаю, чем вызвана столь… радушная встреча, — Данковский не спешил делать выводы, но и давать себя бить не особо хотел. — Не понимает он, как же! Какое же ты брехло столичное, Данковский! — Стаматин покачал головой. — Уж от кого, но от тебя такого не ждал… Говорили, сердца у тебя нет! Какое там — тебе даже камня в грудь не вложили на замену. — Андрей! — Данковским начинало овладевать раздражение и от мутных обвинений Стаматина, и от косых взглядов прохожих. — Можешь ты толком сказать, в чём ты меня обвиняешь? — Не прикидывайся простачком, Данковский — тебе не идёт. Я знаю, девчонка Ольгимских тебе писала. — Допустим, писала, — Даниил кивнул, и не думая отрицать. — Тогда что ты тут разыгрываешь невинность? Не у Марка на подмостках! — Мне действительно не столь давно пришло письмо от Виктории, но из него я понял ровным счётом только то, что Ольгимская справляется о моей судьбе. Неужто её так огорчило моё молчание в ответ? А если нет, не будешь ли ты столь любезен объяснить, какого чёрта вы никак меня в покое не оставите?! — терпение Данковского никогда не было безграничным. — В покое тебя оставить?! — это оказалось последней каплей для Стаматина, он замахнулся и ударил снова. — Как ты, сука, Иду оставил?! — А? — Данковский мгновенно спал с лица, забывая напрочь о глазевших зеваках и не вытирая даже разбитую-таки губу. — Что с Артемидой? Стаматин напряжённо молчал, разглядывая Бакалавра. У него начали возникать подозрения, что Данковский и впрямь не понимает вовсе, о чём он тут речь ведёт. Потому как Ольгимская должна была изложить всё довольно подробно и предельно ясно, с её же слов. Сам Андрей письма не видел, доверив написание Виктории. Но сомневаться в юной Хозяйке — дело последнее. Даниил, не услышав ответа, вцепился в лацканы чужого пальто и как следует тряхнул: — Да говори ты, чтоб тебя! Что молчишь?! Что с Артемидой? Волновался Данковский вполне искренне. Артемида Бурах, несмотря на то, что стала палачом его Мечты, была и самым светлым, что с ним случилось в Городе, если не в жизни вообще. Своенравная степнячка-полукровка, унаследовавшая в полной мере волю своего отца — одно лишь воспоминание о ней заставило болезненно сжаться сердце, которое вопреки расхожему мнению у Данковского всё-таки было. Как же он был зол, когда она выступила со своим докладом и привела неоспоримые аргументы в пользу разрушения Многогранника. Он-то надеялся — до последнего верил! — что она прислушается к его доводам, разделит с ним Мечту. Эта злость осела едкой горечью — приговор был озвучен и обсуждению боле не подлежал. И вместе с тем он не мог не понимать мотивов женщины — за её плечами стоял осиротевший Уклад, целый Город и многочисленные дети. Навязанная насильно, но безропотно принятая ею чужая Мечта. Мечта, за которую следовало биться до конца. Что она и сделала. Артемида, пройдя через тяжкие испытания и отчуждение собственного народа, заняла место своего отца. Она никогда не смогла бы стать Старшиной и возглавить Бойни, потому что родилась женщиной, но кровью отвоевала свою суть — право быть менху. Виданное ли дело — женщина, читающая Линии! Но с поддержкой Оспины, Оюна и Таи Уклад вынужден был её принять. Как и перемены, что она принесла с собой. Гордая Исидорова дочка, запомнившаяся по локоть в чужой и собственной крови, прозванная Горхонским Потрошителем и бросавшая на борьбу с эпидемией все свои силы и даже больше. Язвительный Гаруспик, что ловко и без лишних слов штопала раны Данковского, не жалея бинтов и скудного запаса антибиотиков на столичного доктора. Артемида Бурах… Тем больнее было осознавать, что общего будущего у них не было от слова совсем. Если бы только не проклятая Песочная Грязь. Если бы только не наследие Бурахов. Если бы только не загубленное дело всей жизни. Если бы только вернуться в прошлое и разыскать её гораздо раньше… Бесконечные «если» и «бы». — Ну? — Данковский снова тряхнул Андрея. — Не молчи ты! Что с ней? Уклад взбунтовался? Заболела? Что-то с её степными суевериями? Говори! — Вот что, Даня, пойдëм-ка где потише, — Андрей внезапно смягчился, растеряв весь свой боевой запал и глядя на чистую панику в тëмных глазах. — Непростой разговор это будет. Казалось бы, куда бледнеть ещё больше, но Даниилу удалось. Он отцепился от пальто и опустил руки, только сейчас замечая — пальцы сотрясает нервная дрожь. Данковский повёл Андрея домой — обсуждать по кабакам что-либо, связанное с Артемидой и Городом, не было никакого желания. Стаматин скинул верхнюю одежду, оглядывая более чем скромное обиталище Бакалавра. Аскетичная квартирка — ничего лишнего. Откуда бы ещё этому лишнему взяться у опального учёного, которого пощадить-то пощадили, а вот репутацию в научных кругах уничтожили безвозвратно. Благо дозволили работу найти, пусть под присмотром, но выбирать особо не приходилось. Горячий чай — всё, что мог предложить Данковский гостю. Но Стаматин, вдоволь намёрзшийся ещё в поездах, был благодарен и за это. — Так что с… — голос подвёл, заставив Даниила прокашляться. — Что с Артемидой? — С Идой всё хорошо. Насколько это вообще возможно, — Андрей залез в сумку, что ранее висела у него на плече, порылся в ней и протянул мятую кипу листов. — Хотел тебе в лицо бросить вот. — Что это? Но ответ Даниилу не потребовался — в руках оказались детские рисунки. Нелепые каракули, в которых, впрочем, легко узнавались реальные люди и места Города. Махины Собора и Боен, Лестницы в Небо, Склады и мостки через притоки Горхона. Глядя на них, Даниил почувствовал встающий в горле ком. Тринадцать дней, проведённые в Городе-на-Горхоне, отпечатались в нём калёным железом. Карта улочек, исхоженных вдоль и поперёк, представала перед глазами как по волшебству. Данковский внимательно рассматривал и нарисованных человечков. Больше всего его интересовала гротескно-скуластая фигурка в зелёной робе. С ней было несколько рисунков. Она в окружении разномастной детворы — Псиглавцев и Двоедушников, характерно прорисованных с пёсьими масками или птичками-ужиками возле ног. Или вот в Степи с охапкой собранных трав, больше похожих на целый стог. На последнем рисунке она была с двумя детьми — Мишкой и Спичкой, как догадался Бакалавр. И большим круглым животом. — Это?.. — Данковский оторвал неверящий взгляд от рисунка. — Да. Девчонка, — Стаматин произнёс это с такой гордостью, как будто ребёнок был его собственным. — Андрей… — Ты когда уехал, — Андрей не дал ему сказать. — Я ведь тоже собирался вслед за Блоком. Ну, чтобы тот расчёт артиллерийский порешить. За Башню нашу. А Ида ко мне пришла — после Песчанки и то краше в гроб кладут, — говорит, она виновата, что Башни больше нет, что с неё только и спрос весь. Говорит, что хочешь со мной делай, не воспротивлюсь. Я не поверил сперва — думал, спьяну бредит, — а потом… Не знаю, каким чудом ничего не сотворил. Видать, Мать Бодхо их удержала, — Андрей хмыкнул, словно сам своим речам удивляясь. — И что было дальше? — Пётр её простил, да и я тоже — всё-таки не за себя она радела. За Город. Это нам Башня была как дитя родное, а у неё их вон — сотни живых настоящих ребятишек. Как тут злиться… А там месяц, другой — глядим, живот-то растёт у Исидоровой дочки. Мы с Петром уж как только не изворачивались — молчит. И с девками нашими сговорились, чтобы узнать, кто папаша — молчит! Как партизан на допросе. Не пытать же её! Уж потом подумали, в эпидемию и после время неспокойное было, а Ида только так по улицам и носилась что в ночь, что в день — тебе ль не знать… Так и порешили, что ссильничали, отребье косорылое, не посмотрели, что докторша… Даниила окатил ледяной ужас. Неужели кто-то осмелился посягнуть, несмотря на её статус? Или солдаты, для которых она была не более чем местной девкой? И она отпор дать не смогла? Поискать же надо было, кто ловчее неё со скальпелем или ножом управляется. Или так ей всё равно было?.. — Мы Иду донимать-то перестали — чего без конца душу бередить, да не бросать же девку в положении, да с двумя сиротками на шее… — продолжил Андрей. — Помогали всем миром. А по маю родила она. Да тут уже и говорить сделалось не надо ничего. Светленькая девчушка, волосом в мать пошла, а вот глазищи… Чёрные. Твои глаза, Дань. И смотрит так, будто прежде нашего на латыни залопочет. — Чего?.. — Данковский не сразу осознал услышанные слова. — Того! Скажешь, не было ничего? — Было, — выдохнул Бакалавр, сжимая лист. — Всё было. — Вот Ольгимская тебе и писала, чтоб ты приехал. А тебя нет и нет. Тогда и я засобирался. — Артемида знает? — Что я здесь? Разумеется… — Стаматин передёрнул плечами. — …Нет. Я себе не враг — скальпелем она и ныне орудует будь здоров! Ида в Степь ушла, последние травы перед зимой собирать и Линии свои слушать. А я сразу сюда. — Так вы что же, решили, что я её с ребёнком бросил? — теперь становились кристально ясны и обвинения. — А что тут было думать? — Стаматин виноватым себя совершенно не чувствовал. — Ольгимская отписала. Ты не приехал. Даже строчки в ответ не черканул. — Написала! Видел бы ты, что она там написала, Андрей. Да вот погляди сам! Данковский безошибочно нашёл конверт в ящике стола и протянул архитектору. Андрей быстро пробежал глазами текст — как, мол, дела ваши, уважаемый Даниил, как устроились, как здоровьице. У нас-де хорошо всё, помним, любим, не скучаем, в гости не зовём, сами понимаете-с. И ни слова о ребёнке и его матери. Стаматин выдохнул восхищённо: — Вот же дочка Исидорова! И саму Хозяйку вокруг пальца обвела, глазом не моргнула, — он вложил письмо в конверт и вернул Даниилу, поясняя. — Не Ольгимской это почерк. С Викторией-то дела вести приходится наравне с Владом, уж её-то закорючки я наизусть знаю. Ида прознала, видать, что Ольгимская тебе пишет, да письмецо и увела, не зря с Грифом дружбу водит. Ну шельма… А вот это было уже крайним ударом по самолюбию. Хорошим таким, наотмашь, да со всей дури. Артемида не хотела, чтобы он знал о ребёнке. Мало сама не написала — даже пошла на то, чтобы письмо подменить и поперёк решения Хозяйки пойти… Сознавать это было досадно и горько. Но чего ещё можно было ожидать? Они ведь не клялись друг другу ни в любви, ни в верности. Бурах всегда делала так, как считала нужным — как вели её чёртовы, будь они прокляты, Линии. — Андрей, а она… Артемида… она?.. — Даниил не мог никак слова подобрать, чтобы не показаться совсем уж слабоумным и жалким. — Одна она, одна, — Стаматин усмехнулся — растерянный Данковский его веселил. — Ни одного мужика к себе близко не подпускает. Тебя она любит, Дань. Тебя и ждёт. — Почему тогда не написала ничего сама? И этот цирк с подменой… — Даниил невольно смял конверт. — Вот сам у неё и спросишь. Я ж чего приехал-то — хоть лаской, хоть таской, а тебя обратно в Город притащить. Не дело это, что ребёнок при живом-здоровом отце, а всё равно что сирота. Данковский сидел с абсолютно пустыми глазами. Мысль, что он отец, дошла до него, но ещё никак не улеглась, не пустила корней в нём. Он — отец. У него есть дочь. Его и Артемиды дитя. В роли родителя Данковский не представлял себя никогда. Не было у него времени на семью — несколько ничего не значащих романов в пору студенчества не в счёт. Потом была Танатика — его единственное дитя, забиравшее всю любовь и заботу, на которые он был способен. Ему никогда ничего другого и не требовалось — только Танатика, только его команда единомышленников, только простор для полёта мысли. Матушка не единожды намекала в письмах, что пора бы ему остепениться, найти подходящую хорошенькую девушку, пусть даже из той же научной среды. Но Даниил бросал эти письма в камин с неизменной ухмылкой — семья не для таких, как он. Да и кого он мог бы приглядеть себе в невесты? Лаборантку Анжелику, что дневала и ночевала в Танатике? Или медичку Елизавету, так же полно отдававшуюся работе в госпитале? Нет, женщины в его жизни были коллегами, но никак не спутницами, не хранительницами пресловутого очага. Семейные радости же, какими он помнил их, глядя на своих родителей, представлялись весьма сомнительным удовольствием, не стоящим полной свободы.***
А потом случилось письмо Исидора Бураха, Город-на-Горхоне, Песчаная Язва. Случилась она. Их первая встреча ознаменовалась обменом колкостями и чувством неприкрытой взаимной неприязни. — Артемида Ворах же, если не ошибаюсь? — Бурах. Артемида Бурах, — поправка, полная холодного гнева и практически осязаемого презрения. — А ты ещё что за птица? Следователь? — Даниил Данковский, бакалавр медицинских наук, — жалкая попытка сгладить ситуацию, полностью провалившаяся. Исидор несколько раз упоминал в их переписке свою дочь, и в представлении Данковского успел сложиться вполне определённый образ юной девушки, увлечённой наукой и медициной. Вроде трепетной Анжелики, готовой чуть ли не в рот заглядывать учёным мужам с докторскими и прочими степенями. И этот образ с треском разбился о реальность. — Ты мне не нравишься, Бакалавр. Или как тебя там… — будто последний гвоздь забила в гроб хороших отношений. Менее всего она походила на воображаемую юную мечтательницу. Плевать с высокой колокольни было Артемиде и на его учёную степень, и на глубокие познания, да и, откровенно говоря, на него самого тоже. Не случись Песчанки, они, скорее всего, больше и не заговорили бы друг с другом никогда. И светлая память об Исидоре не спасла. Но эпидемия внесла во всё свои коррективы. Смертельно уставшие в нескончаемой беготне по Городу в поисках информации, вакцины, лекарства вперемешку с обречëнным: «Артемида Бурах, вахту сдала» — «Даниил Данковский, вахту принял», — они не могли не прийти к перемирию. На грызню сил попросту не оставалось, ведь ни властьимущие Города, ни Всемогущие Власти, ни даже сами горожане никоим образом не собирались облегчать жизнь загнанным докторам. Они были знакомы всего-то ничего, но Даниил не думал ни о каких рисках для самого себя, вытаскивая Бурах из застенков Сабурова — ну, не мог он так глупо потерять одного из сподвижников! Врачей в Городе и без того было раз, два и обчëлся, чтобы позволять коменданту потешить своё эго за её счёт. И исключительное право Бурахов на вскрытие на тот момент играло далеко не главенствующую роль. В нём взыграло то самое горячее, противоположное привычному хладнокровию, что заставило когда-то в юности вмешаться в чужую пьяную драку и встать на сторону незнакомых тогда ещё Стаматиных. И благодарный взгляд на пару с тихим: «Я теперь в долгу у тебя, ойнон», — определённо стоили всех мытарств. А уж когда бритвенники распоясались вовсю и покусились на докторский саквояж, отчего-то решив, что там всенепременно найдутся ценные вещички, Данковский и не вспомнил об импровизированном госпитале с дежурившим в ночь Рубиным. Кое-как сумел доползти до Машины и про себя, о чём позже вспоминал с жарким стыдом, тихо уговаривал фатум оказаться на его стороне. Фатум в лице Бурах соизволил отозваться на его мольбы — она была в убежище. Оглядев его с ног до головы, Артемида только вздохнула и приняла на плечо — откуда столько силищи-то нашла? — помогая добраться до лавки. Зашивала наживую, вместо анестезии чувствительно хлопнув по щеке в ответ на болезненное шипение: «Пошипи мне тут, Могой! Детей перебудишь, — и уже смягчившись, добавила, убирая с его лба набрякшие от пота волосы. — Да и обезбола всё равно никакого нет. Терпи, ойнон. Терпи». И он терпел, стиснув зубы, чтобы не издавать никаких лишних звуков. Чуткие руки хирурга ли, видение Линий или что ещё послужило причиной, но этот шов был самым тонким на теле Данковского, никогда после не беспокоившим в непогоду. Только по завершении всех манипуляций Артемида напоила его крепкой твириновой настойкой, плеснув и себе. Даниилу почему-то запомнилось, что пила Бурах, не морщась совершенно от крепости, но и без удовольствия. Как горькое, но необходимое лекарство. Она велела оставаться до утра, а сама устроилась у него в ногах, на той же лавке, внимательно следя за состоянием. Не хватало ещё дать столице сдохнуть от обычной занесённой с шовным материалом инфекции посреди эпидемии Песчанки. Это было бы, как минимум, обидно. Когда распри, глупое соперничество и недопонимания остались похоронены в первых днях, с Артемидой оказалось удивительно просто. Во всём. Просто принимать смены в госпитале, зная, что сделано было всё возможное. Просто просить достать заражённые органы, выполняя в ответ её просьбы. Просто доверять спину в ночных стычках с бандитами и мародëрами.***
Данковский явился в Машину, спеша поделиться результатами последних исследований заражённых органов и крови. Артемида встретила его жестоко избитой — держалась за бок и подволакивала ногу. В глаза сразу бросилась и разбитая губа — ещё кровь не успела толком запечься. Женщина попыталась отказаться от первой помощи, небрежно отмахиваясь: — Да мелочь, ойнон, само заживёт. Однако Даниил настоял, укоряя тем, что вовремя не обнаруженные сломанные рёбра или внутреннее кровотечение убить могут побыстрее Песчанки и ей, как хирургу, грешно отмахиваться от осмотра. Лёгкое возмущение, что дети могли бы проявить чуть больше чуткости и помочь взявшей над ними опеку женщине, потонуло в коротком: «Они у Лары». Артемида сдалась, сбрасывая робу и простую, явно не женскую рубашку с чужого плеча. Она уселась на стол, чтобы Бакалавру было удобнее. Данковского возмутили бинты отнюдь не первой свежести, которые прикрывали другую, уже старую рану. Он срезал их, мимоходом оценивая состояние шва и поражаясь тому, что Артемида зашивала и сама себя — больше-то было некому. Ну, и старался не слишком пялиться на обнажённую грудь, не без этого. Он успел насмотреться на местную диковинку — последовательниц культа Земли, что безо всякого стеснения ходили, едва прикрывшись обрывками ткани. Но твириновые невесты это одно, а вздрагивающая полуголая Бурах, как выяснилось, совсем другое. Однако Даниил считал себя профессионалом высшего сорта. — Кто вас так? — он завёл разговор, чтобы отвлечься. — Бритвенники? Или Сабуров снова патрульных натравил? — Нет. Я была в Круге Суок, — она сказала об этом неохотно. — Что? Если не ошибаюсь, это ведь то самое место, где степняки устраивают бои до смерти? — Именно оно. — Варварство! — только воспитание не позволило выругаться так, как того требовало вскипевшее возмущение. — Мыслимо ли так поступать с доктором! С женщиной… — Для них я не женщина, ойнон, — Артемида накинула на плечи рубаху, слегка кривясь от болезненных ощущений. — Я — менху. Во всяком случае пытаюсь доказать, что я в своём праве им быть, как и мой отец. — В нынешних условиях, коллега, вам бы стоило проявить чуть больше благоразумия и не рисковать своей головой понапрасну. У нас эпидемия неизлечимой болезни в разгаре, если вдруг вы успели позабыть, и чудовищно острая нехватка врачей. И так глупо подвергать себя… — Отчитываешь, как маленькую девочку, — перебила она, не тая улыбки. — Уж не хочешь ли ты за всем этим словоблудием скрыть, что волнуешься за меня? — Волнуюсь? Определённо. Да, — отпираться не было особого смысла. — У вас есть возражения на этот счёт? Артемида не ответила. Вместо пустых и лишних слов она положила руку на его затылок и привлекла к себе, с довольством уловив изумление в тёмных глазах. Поцелуй с привкусом крови должен был сразу же оттолкнуть Данковского. Не оттолкнул. Совсем даже напротив. Когда Бурах вдруг сдавленно зашипела, Даниил опомнился, обнаруживая её в тесных объятиях. Он прижимал Артемиду к себе, а рубашка вновь оказалась скинутой с плеч. Данковский растерянно рассматривал её влажные от крови и слюны чуть приоткрытые губы, расфокусированные глаза, тяжело вздымавшуюся грудь. Драгоценные секунды утекали сквозь пальцы, но в этом Городе время являлось странной субстанцией — его всегда не хватало, хоть раздвоись. Однако сейчас оно будто приняло облик густой вязкой патоки. Стоило бы поскорее отвернуться, принести извинения и спастись бегством, укрываясь от нахлынувшего вдруг наваждения в Омуте. И остаться с навсегда запечатлённым в памяти образом вот такого Гаруспика… Собственное эгоистичное желание взяло верх, являя из-под маски учёного-танатолога обычного живого мужчину. Бурах шипела от боли, когда он неловко задевал наливающиеся синяки, но не отстранялась, отзываясь на каждый его поцелуй или прикосновение. Это был первый раз в жизни Данковского, когда постель, застеленную мягкими выбеленными простынями, заменила жёсткая лавка с набросанным тряпьём неизвестного происхождения. Да и Артемида Бурах походила на прежних его любовниц, как дикая рысь походит на холёных домашних кошечек. Но Бакалавр не был бы собой, если бы в какой-то момент всё же не возобладала рациональная часть его мозга. Оторвавшись от горячечно-сладких поцелуев, он спросил, мимолётно дивясь, как хрипло звучит собственный голос: — Наша близость не нарушит никаких степных обычаев? — А если и так, уйдёшь сейчас? — Артемида шало улыбалась, закинув на него ногу и заставив прижаться ещё теснее. — Нет… — это он выдыхал уже ей в губы, сцеловывая улыбку. Бурах едва слышно вздыхала, закусывая и без того пострадавшие губы, не давая услышать себя в полный голос. Запрокидывала голову, упираясь затылком в подобие подушки, и жмурилась, стоило припасть к её шее. Она цеплялась за его плечи — надави чуть сильнее и набухать кровью царапинам, — крепче обхватывала бёдрами, выгибаясь навстречу. Отвлечься от неё хоть на мгновение было решительно невозможно. Не женщина — жаркое пламя…***
Много позже, в Омуте, Даниил с растерянной ухмылкой рассматривал в зеркале следы, что Артемида без зазрения совести всё же оставила на его шее и ключицах. Он в долгу тоже не остался, хотя никогда раньше за собой не замечал подобных склонностей и даже мимолётных желаний. Но в этом Городе пора было бы перестать удивляться вообще чему-либо — событиям, людям и переменам в самом себе. Покончив со срочными и неотложными делами дня, Данковский со странным предвкушением торопился на очередную вахту в госпиталь, чтобы сменить Бурах. Испытывать нечто подобное посреди всеобщего упадка и отчаяния было совершенно не к месту, но и поделать с собой Бакалавр ничего не мог. Что-то в нём то ли сломалось, то ли наоборот встало на своё место с прибытием в Город-на-Горхоне. Грудь распирало пряным воздухом, которым дышать не надышаться, а ноги несли так легко, будто и не было за плечами нескольких изматывающих физически и морально суток. На его памяти такое случалось с ним в самой трогательной и нежной юности, когда он только-только переступил порог столичной цитадели знаний не в качестве абитуриента, а самым настоящим студиозусом. Столько надежд и открывшихся горизонтов, что поди успей охватить всё, к чему устремлялся жадный и голодный разум. Однако его ждало крайнее разочарование — Артемида едва ли скользнула по нему безразличным взглядом, чуть ли не силой впихивая заражённому в глотку иммуник. Закончив с последним на тот момент больным, она стянула перчатки и маску. Даниил не сводил с неё глаз. Вчерашние побои проявились в полной мере, пусть она никак и не показывала своего состояния. Он не сомневался, что в ход пошли и лошадиная доза обезбола, и её собственные травяные тинктуры, в действенности которых Бакалавр имел несчастье убедиться лично. Стремительная прежде, она сейчас двигалась весьма скованно, оберегая помятые рёбра. Как-то отрешённо подумалось, что не далее как вчера, эта женщина голыми руками расправилась с мясником. Насколько знал Данковский, по варварским обычаям из Круга Суок живым выходил лишь один из участников поединка. Артемида не отличалась хрупким сложением, но всё же выстоять против здорового степняка-яргачина один на один и без оружия сможет далеко не каждый мужчина. А она смогла. И какой была после… — Артемида Бурах, вахту сдала, — её голос вырвал Данковского из размышлений не сразу. — Ойнон? — Да, прошу прощения. Даниил Данковский, вахту принял. Он ожидал хотя бы потеплевшего взгляда, хотя бы мимолётной улыбки — любого другого знака, — но не удостоился ничего из этого. Словно минувшей ночи и не было. А страстная, шепчущая на выдохе его имя Артемида Данковскому просто приснилась. Бурах перевесила через плечо свою холщовую сумку и спешно покинула госпиталь, ни с кем не прощаясь, — только двери и хлопнули. Погрузившись в повседневную рутину вахты и учёные изыскания — никакие сердечные драмы и треволнения не отменяли поиска вакцины, — Данковский поверил, что мысли об Артемиде оставили его. Но как только наступила ночь и пришло время дать уставшему телу отдых, они нахлынули с новой силой. Даниил её почти ненавидел, заново затягивая на шее платок и облачаясь в плащ. Ева с молчаливым недоумением проводила его в непроглядную темень — ей ли вставать на пути и пытаться образумить от поздних прогулок Бакалавра? Девушка могла сколько угодно не одобрять его поступков, но ей всё равно оставалось лишь верить, что Данковский хотя бы знает, что делает. Мелкий дождь, скатывающийся за ворот, не делал его променад особо приятным, как и пара бритвенников, попавшихся по пути. Не тратя и без того не резиновое время ночи, Данковский обошёл их дворами, а вот с дождём он поделать ничего не мог. Потому до Машины добрался изрядно промокшим и ещё более раздражённым. Артемида отворила после первого же стука, будто ждала под дверью. Или собиралась уходить. — Ты? Снова ранили? Заискрившийся беспокойством взгляд заметался по его фигуре в поисках новой раны. Данковский хотел бы, чтобы его голос прозвучал холодно и менее ядовито, но справиться с собой не сумел: — Да, в самое сердце. — Что?! — Артемида округлила свои невозможные глаза и прянула под дождь, распахивая без долгих раздумий на нём плащ. — Где?! — Фигурально выражаясь, — пояснил Даниил, помечая себе позже разузнать подробнее о причинах столь бурной реакции на невинную в общем-то фразу. — Данковский! — процедила Бурах сквозь зубы и как следует тряхнула его за воротник. — Не шути так больше никогда! — Хорошо-хорошо, не кипятись, — Даниил перехватил её ладони, сжимая их и не давая ей отстраниться. — Зачем тогда пришёл, ойнон? — выдохнув и взяв себя в руки, спросила Артемида. — Нового расходного материала у меня нет, с Панацеей тоже глухо пока что. — И нам больше нечего обсудить, помимо этого? Она опустила взгляд, разумеется, прекрасно понимая, к чему он клонит. Поплывший по щекам румянец выдавал её с головой, видимый даже в тусклой полоске света от дверного проёма. Но Бурах была упрямей всех степных быков вместе взятых. — А нечего тут обсуждать. Это была минутная слабость в сложной ситуации. И всё на этом. — Всё на этом? — раздражение потихоньку подбиралось к точке кипения. — Слабость? — Да. Ты ведь пришёл, чтобы свою совесть успокоить? Можешь об этом не переживать — твоя добродетель мне нужна ещё меньше, чем жалость. Игра в благородство ни к чему. Она высвободила руки и повернулась к двери. Плечи напряжены, а спина прямая-прямая, словно доску привязали. Данковский мысленно проговорил все окончания всех родов, падежей и склонений на латыни, чтобы подуспокоиться и не наговорить лишнего. — Как же ты меня выводишь из себя, Ворах, — признание было вполне честным. Он намеренно допустил ошибку, в отличие от первого раза, когда при виде враждебно настроенной женщины со скальпелем наготове попросту дар речи потерял. — Бурах! — поправила она тут же, развернувшись. — Пора бы… Дальше он ей говорить не дал, сокращая возникшее расстояние и целуя. Почему бы и нет, раз уж к нему претензий всё равно никаких не будет? Ну, и получить пощёчину, а в случае с Артемидой, скорее, удар под дых, он тоже был готов. Однако рукоприкладства не последовало — Артемида против всех ожиданий прильнула к нему. Целоваться под дождём в непроглядной темени ночи, разменивая драгоценное время сна, было приятно до мурашек. Поговорить с Бурах они успеют и позже — больше она не увильнёт и не отговорится слабостью. Стоило наслаждаться вырванными секундами. Что и делал Данковский, обнимая женщину. Но она вдруг уперлась в его плечи, выворачиваясь, а всего через мгновение дверь распахнулась шире: — Исидоровна, ты чего тут? Сквозит же, — Спичка тёр заспанные глаза. — О, дядь Бакалавр, и ты здесь? Ну, и чего застряли на пороге? Внутрь идите, ишь доктора, а туда же — вон оба насквозь уже мокрые. — Мишка… — Мишка твоя спит уж без задних ног, — хмыкнул Спичка. — Идите-идите, нечего на улице околачиваться. Взгляд у мальчишки был донельзя хитрющий и всё понимающий. Успев столкнуться с его весьма необычными способностями, Данковский почти не сомневался, что Спичка сперва подсмотрел, чем они тут занимались, прежде чем обнаружить себя. Парнишка сразу ушёл в комнатушку, где уже спала его названая сестрица, а они остались вдвоём. — Постель занята, так что предложить могу только лавку. Как бы не взвыл к утру, столица, — с ехидцей хмыкнула Бурах. — Звучит как вызов. Считаешь меня таким уж неженкой? Артемида промолчала, но всё было понятно и без лишних слов. Сбросив уже даже не волглый плащ, Данковский вытянулся на широкой лавке. На утро спина обещала в полной мере отомстить за столь жёсткое спальное место, но тащиться обратно в Омут совсем не хотелось. Сухо, тепло, безопасно — и будет с него. Бурах задула свечку, погрузив комнатку в темноту. Даниил закрыл глаза, готовясь тут же уснуть — жёстко не жёстко, а организм требовал отдыха. Он никак не ожидал того, что лавка слегка скрипнет под весом ещё одного тела. Артемида легла рядом, не заботясь о том, чтобы сохранить приличествующую дистанцию. Вопрос, так и норовивший слететь с губ, остался непроизнесённым. Всё и так было очевиднее некуда, ведь не ушла к детям — осталась с ним. Даниил обнял её, запечатлев короткий целомудренный поцелуй на губах. На любовные подвиги его бы попросту не хватило, да и спящие за тонкой стенкой дети не добавляли желания геройствовать на этом поприще — всё же не животные. Артемида вернула нежность выдохом в шею, прижимаясь ещё ближе. Перспектива ночи на жёсткой лавке перестала казаться такой уж неприятной…***
— Дань, ну что? — голос Андрея донёсся словно издалека, разгоняя жемчужную дымку воспоминаний. — Что? — Данковский с усилием потёр глаза, возвращаясь в реальность. — Я задумался. Что ты говорил? — Поезд, говорю, ближайший до Восточной через три дня. Как раз успеешь все дела сделать… — Андрей. Я не поеду, — Даниил для убедительности даже головой покачал. — То есть как это «не поеду»? — Стаматин нахмурился. — Андрей, будем реалистами! Что я могу ей предложить? — Данковский развёл руками, предлагая осмотреть его скромное, если не сказать нищенское, обиталище. — У меня ни гроша в кармане и опальная фамилия в придачу. Это явно не то, что может быть нужно женщине с ребёнком. Такое только в дамских романах красиво смотрится, а в жизни… — Данковский, ты дурак? Мы о твоём ребёнке говорим! — взвился Стаматин. — Ты смиришься с тем, что твоя дочь будет однажды какого-то чужого мужика батей звать?! Не поверю. — Артемида вообще не хотела, чтобы я о ней знал. Значит, были причины. Полагаю, ей виднее — по Линиям или чему там ещё! — Нет, Данковский, ты не дурак. Ты трус, — припечатал Андрей. — Просто жалкий трус. Там твоя женщина и твоё дитя, а у тебя одни отговорки — деньги, фамилия, Линии ещё приплёл. Были б ей деньги нужны, она бы Лилича взашей не выгнала. — А Лилич здесь при чём? — при одном упоминании Инквизитора внутри всё перевернулось. — А при том. Он же возвращался в Город. Ида ещё тяжёлая ходила. Удивился он, конечно, что она беременна, а всё равно замуж звал. Уехать предлагал. Наотрез отказала. Уж за кем, а за Инквизитором она бы точно как за каменной стеной была. Вот тебе и деньги, и фамилия! Даниил в уме прикинул временной промежуток и только усмехнулся. Всё как есть сошлось. А он-то думал-гадал, с чего вдруг к его персоне такое пристальное и всеобъемлющее внимание. Занятно. — Так что, Даня, не дури. Пакуй вещи. Каины-то от тебя не отреклись, помогут. Да и ещё один толковый доктор никому не помешает — всё же на Иде с Рубиным держится. — Толковый доктор? — Даниил подавил горький смешок. — Не держать мне, Андрей, скальпель. Никогда больше. И опережая вопросы, которые естественно тут же родились у Стаматина, Данковский сдёрнул с рук перчатки, которые не снимал до сих пор. Из-под дешёвой плохо выделанной кожи обнажилась другая — страшное напоминание о времени в комиссарских застенках. Андрей молча рассматривал кисти, покрытые ожоговыми шрамами, по несколько пальцев на обеих были чудовищно переломаны и наверняка теперь плохо слушались, почти не сгибаясь. — Это кто ж сделал-то? — Стаматина передёрнуло, стоило всего лишь на мгновение примерить увечье на себя и представить, что никогда ему впредь не сидеть с Петром за чертежами. — Лилич. Собственноручно не побрезговал замараться, — скрывать не имело смысла. — Аккурат, получается, по возвращении. — Догадался, сукин сын, — выплюнул с презрением Андрей. — Догадался и отомстил, мразота. Вот же, высшая инстанция… — Да чего тут теперь — уже не исправишь, — Даниил вновь надел перчатки, скрывая изувеченные руки прежде всего от самого себя. — Спасибо, что рассказал мне обо всём, Андрей. Я хоть буду знать, что не зря жизнь прожил. Да и будет теперь, ради чего здесь крутиться. Ты ведь не откажешься им передавать?.. — Ты своей дочери нужен там, Данковский. Этот маленький человек нуждается в тебе больше всех. А ты опять за своё! — Да не могу я уехать, Андрей! Обвинения с меня сняли, а слежку — нет. Меня арестуют на полпути к вокзалу. И сразу к стенке приставят с тобой вместе. Лилич ясно дал понять, что я не жилец, если куда из Столицы без его ведома рыпнусь. — Значит, собирай самое необходимое! — Андрей воинственно поднялся, принявшись расхаживать по комнате. — Сядем в первый же поезд, а там на перекладных до степей. До Города лишь бы добраться. — Город не спасёт от Властей. — А ты думаешь, Власти не знали, где мы с Петром осели? — Стаматин поморщился, припоминая время в бегах. — Место там такое, Дань. Надёжней любой тюрьмы. Да и сдаётся мне, если б не Лилич, на твоё бегство глаза бы закрыли. Данковский взглянул в окно. На улице уже была непроглядная темень. Всё-таки разошедшийся дождь хлестал по стеклу. Остаться в крохотной государственной квартирке, которая никогда не станет тёплым домом. Доживать свой век, пытаясь не загнуться от голода или случайной пневмонии. Найти ещё подработок, чтобы с утра до ночи зарабатывать гроши, но хоть как-то помогать матери его ребёнка. Не подвергать ни себя, ни их опасности навлечь гнев Инквизитора и Властей. Просто и понятно. В какой-то степени спокойно и стабильно. Так ему и должно поступить. Смириться с текущим положением. Но что-то внутри взбунтовалось против внутренного голоса, так не похожего на его собственный и шептавшего оставаться на месте. Он ради призрачной надежды спасти Танатику рванул через полстраны в незнакомый город. Вызвался расследовать убийства и предоставить пред очи Судьи убийцу. Остался врачевать и искать вакцину к неизлечимой болезни, когда на улицах бесчинствовали мародёры, бандиты, поджигатели и чёрт его знает кто ещё… Вот это был Даниил Данковский! А сейчас что? С едкой ненавистью к самому себе Даниил рывком поднялся. Когда он успел превратиться вот в это подобие человека? Бледная больная тень себя прежнего. Выпотрошенная тряпичная кукла, а не человек. Стаматин с довольным одобрением следил, как Бакалавр выдернул откуда-то свой старый, но всё ещё надёжный и вместительный саквояж. В него полетели немногочисленные важные вещи и скромные сбережения. К чёрту всё! Лучше пусть застрелят при попытке к бегству, чем влачить это жалкое существование.***
В доме напротив дрогнула занавеска. — Гляди-ка. Куда это Данковский на ночь глядя? — привлёк внимание задремавшего напарника наблюдатель. — Да поди за чекушкой, — зевая, отмахнулся второй. — Надо бы проследить, — первый на свою должность был назначен совсем недавно. — На кой? Один пошёл? Значит, точно за чекушкой — интеллигенция гостей не бросает. — Но Инквизитор Лилич… — Инквизитор Лилич нюх потерял, — второй пожал плечами. — Ты этого Данковского видел вообще? Из него террорист и оппозиционер, как из меня архиерей. Да он поди тяжелее стёклышка предметного ничего в руках и не держал. — А как же доклады горхонских наблюдателей? Я читал, как только меня назначили! — Брешут, — хохотнул второй. — Свидетелей-то и доказательств никаких. Проверять никто не поедет. А вот задержать опасного преступника куда почётнее, чем полудохлого докторёнка скрутить. — Я не думаю, что Инквизитор стал бы покрывать подобные наветы, — первый с сомнением наблюдал, как фигура вверенного им преступника почти скрылась в конце улицы. — Ты ж новенький, точно. — И что?! — первый был готов в любой момент отстаивать правильность своего назначения. — А то. Слушок у нас гулял. Народ по конторе тут и там шептался, мол, этот Данковский у Лилича бабу увёл. И из-за этого весь сыр-бор. — Да ладно? Брехня. Чтоб у Инквизитора и баба? — А чего? Они не люди, по-твоему, что ли? Люди. Вскипяти-ка лучше чайник, братишка. Никуда твой Данковский не денется — не резон ему. Смотается за чекушкой и как миленький домой придёт. Первый сомневался всего-то пару мгновений. За Данковским следили с самого его выхода из комиссариата. Все эти месяцы его поведение было образцово-скучным. Когда первого известили, что назначают на слежку за государственным преступником и террористом, он успел навоображать себе и погони, и драки, и тайные явки с паролями-отзывами. А вместо этого был невыносимо правильный Данковский и седеющий напарник, травивший, впрочем, интересные байки, да и неплохо так объяснявший что к чему в их службе. Бакалавр медицинских наук, как и говорил второй, ничем не выдавал в себе террориста — только бесконечно уставшего и разбитого человека. На убийцу, пачками вырезавшего бандитов в далёком степном захолустье, как писали в докладах, он походил ещё меньше. Данковский совсем исчез из виду, скрывшись за пеленой дождя. Нет, не пойдёт он за ним. Сыро, холодно — не мудрено простудиться. Да и прав второй. Куда ему деваться в такую непогоду? Сходит до ближайшего открытого кабака, возьмёт бутылку-другую дешёвого горлодёра и вернётся как пить дать. Ходить сейчас за ним — только куртку мочить почём зря.