Confession

      — Сестра, я согрешил.       Здесь всегда царит полумрак. Таинство, приправленное горящими свечами, запахом ладана, благовоний и цветными фресками, изображающими лики Святых.       Днём Храм окутывает тишина. Днём — это обитель отцов и матерей, братьев и сестёр, готовых за пару монет передать послание богам и просить за тебя прощение. Священное место, возвышающееся на скалистых границах Кеттердама. У самого моря.       Каз Бреккер знает, что происходит здесь по ночам. Знает о вскриках и стонах в холодных каменных стенах, о забившихся в угол девочках и мальчиках, чьи молитвы так и не были услышаны.       Ночью услуги Святых стоят куда дороже.       Их разделяет темнота тесных кабинок, узорчатый занавес из толстого чугуна и что-то ещё. Незримое, но стоящее куда более прочной преградой, чем всё материальное.       — Я могу помочь, — несмело звучит ответ. Её первые слова, обращённые к нему. Затем сулийка прочищает горло, стыдливо опускает взгляд, как подобает, и просит продолжать:       — Что вы сделали, мистер Бреккер?       Её ресницы дрожат — на этот раз Грязные Руки явились по её душу. Что же она такого сотворила, перешла ли дорогу или в какой момент настолько согрешила, что была наказана его вниманием?       Тишина невыносима:       — Расскажите. Гезен будет к вам благосклонен, — изученные каждым здесь слова. — Он прощает грехи тем, кто готов исповедоваться, — «стоит приложить только к этому пачку крюге» — саркастично напоминает внутренний голос, полный презрения к религии, не являющейся для сулийки родной.       Каз шумно и почти разочарованно выдыхает. Он не ищет прощения, Инеж это известно, но неизвестно другое — чем закончится их беседа: пожелает он выговориться, выплакаться, как делают одни туристы, или же потратит своё время на плотские утехи, как делают другие. С привычным отвращением перемешивается доля любопытства — Каз Бреккер не приходил ещё ни к кому в этом Храме, кроме, разве что, Матери Хелен Ван Хауден. Да и к той только ради деловых разговоров, Инеж это знает точно. Храм хранит множество тайн, и Каз забирает с собой самые мрачные.       Теперь же выбор Бреккера пал на неё, заставляя впервые по-настоящему задуматься о том, какими извращёнными могут быть желания человека, не имеющего ни жалости, ни совести, ни чести.       — Что-то ужасное по меркам Гезена мне только предстоит совершить, — в ответ произносит Каз. Голос его, хриплый и скрипучий, кажется знакомым, словно Инеж слышала его уже множество раз. Слышала. Слышала в главном зале среди перешептывающихся прихожан. Слышала в кабинете Матери Хелен. Слышала повсюду с того самого дня, как увидела его здесь впервые. А однажды слышала даже во сне.       — Я собираюсь лишить нашего бога слуги.       Он смотрит сквозь узоры решётки до тех пор, пока Инеж не поднимает голову и их взгляды не пересекаются. В её глазах не читается страх, даже если слугой Гезена он назвал её вместе со всеми служителями Храма — смирение давно приговорённого человека, потухшего, таящего в себе надежду слишком глубоко внутри для того, чтобы её различить.       — Ты можешь помочь, — повторяет он её же слова, пусть и не рассказывает всего. — А я могу помочь тебе. Но сейчас нам пора завершить ритуал.       Каз отводит взгляд и медленно набирает в лёгкие воздух, прежде чем сдвинуться с места и скрыться за шторкой кабинки. Выходит первым, оставляя её в неведении.       Инеж, в отличие от Бреккера, не позволяет себе сделать лишний вдох слишком долго, словно этим она запустит тайный механизм, часы, секунды на которых неизбежно приведут её к чему-то ужасающему. Даже по меркам того, что она уже испытывала.       Набираясь храбрости, сулийка идёт вслед за ним по пустому залу к самому алтарю, где Каз уже поправляет брюки, упирается о трость и нехотя опускается на колени напротив статуи самого Гезена, наполовину вросшего в стену.       На голове Инеж платок из фиолетового искусственного шёлка, на запястьях и щиколотках спрятанные под широкой рясой с разрезами куда выше колен тонкие обручи из позолоченного дешёвого металла — лишнее напоминание о её рабском положении здесь, в месте, официально так и не названном тем, чем оно всегда являлось.       У алтаря, правее статуи Гезена, чаша со священной водой, давно оставившей на стенке посудины белёсый налёт от морской соли — ещё одна фальшивка, вслед за шелками, золотом и религиозным представлением.       Инеж обходит чашу, закасывает широкий рукав, чтобы не намочить, и погружает пальцы в воду. Затем оборачивается и мягкими бесшумными шагами возвращается к Бреккеру. Нет, он не собирается убивать её, ему нужен кто-то другой — её жизнь не стоит усилий и денег, уплаченных им за ночь с ней. Но кто ещё может быть служителем Гезена?       Она почти не стыдится своего желания, разгорающейся надежды на то, что его цель — Матерь Хелен. Подростковая, девичья наивность уже давно должна бы потухнуть в этих холодных стенах — монстры не могут оказаться принцами, готовыми идти на спасение юных дев от себе подобных.       Смотря на Грязные Руки, она беззвучно зачитывает молитву. Сулийскую молитву — Хелен плевать, кто и что читает, хоть колыбельную, пока они исправно соблюдают порядок ритуала. Пока создают видимость.       — Да благословит вас Гезен, — завершает Инеж едва слышимо и влажными пальцами касается его лба.       Капля солёной воды, оказавшаяся на мужской коже, скатывается к бровям и теряется в их волосках. Он кажется бледнее, чем ранее, чем минуты назад, и Инеж это замечает. Она улавливает каждую деталь: чрезмерно крепко сжатые пальцы на трости, морщинки на лбу и совершенно пустой, пусть и упрямый, взгляд — совсем как у неё, когда ночи для Хелен становятся прибыльными.       Инеж поджимает губы, думая о возможной боли в его ноге, и скорее касается его ещё один раз, но теперь сжатыми в кулак пальцами, в районе третьей сверху пуговицы рубашки. Отступает на пару шагов, наблюдая за тем, как этот человек, упираясь о трость, поднимается с колен и подрагивающими руками отряхивает свои брюки от пыли.       Инеж покорно дожидаются пока их взгляды не пересекутся снова, пока в его потерянном выражении не появится былая твёрдость и решимость, пока он не кивнёт ей, чтобы продолжить, но уже в её комнате.       Всю дорогу по бесконечным коридорам Бреккер молчит, следуя на шаг позади сулийки. Тихий стук его каблуков и трости, отдающийся эхом от стен, не успокаивает — проще с болтливыми, с теми, от кого знаешь, что ожидать. И с теми, кого хотя бы можешь видеть перед собой. Навстречу им попадается кто-то всего раз — миловидная улыбчивая девчушка с нарисованным румянцем и подчёркивающими необычный, шуханский, разрез глаз стрелками и турист, отпускающий в адрес своей спутницы пошлые шутки про изгнание демонов в постели. Инеж слышала подобное сотни раз. Слышала почти безобидные, пусть и мерзкие, высказывания в свою сторону. Слышала выдумки и фантазии тех, кто хотел казаться сильнее, важнее, чем был на самом деле. Слышала и то, что заставляло её дрожать от беспомощности и злости, о реальном насилии над другими, о настоящей беспощадной жестокости к тем, за кого не придётся выплачивать компенсацию.       Каз Бреккер смог бы выплатить за неё компенсацию, если бы сотворил с ней что-то необратимое?       Инеж не улыбается ему, когда коротко оборачивается. Улавливает сосредоточенный взгляд на стенах помещения — он считает по пути двери, запоминает отличительные особенности каждой: царапины на толстой древесине, узоры, сколы, форму каменной плитки под ногами и расстановку подсвечников. На её двери вставка, заплатка из свежей древесины, едва отличимой по цвету и всё ещё хранящей свой собственный, природный запах.       Оказавшись внутри комнаты, Каз не идёт к кровати, вместо того обходя её и прихрамывая к окну. Инеж задерживает взгляд на маленькой, расшитой сулийскими узорами, подушечке на подоконнике, затем переводит на его спину. Только не это место. Возвращаться для сна в собственную мягкую постель было отвратительно с самого первого дня в этом Храме — он не может запятнать своим присутствием ещё и подоконник. Нужно действовать.       — Мистер Бреккер? — кокетливый наклон головы, как учили. Когда он молча оборачивается, сулийка, не отрывая взгляда от его чёрных в полумраке глаз, тонкими пальцами цепляется за завязки на своей рясе и распускает их, открывая острые ключицы. Снимает шёлковый платок со своей головы и берётся за косу, нерешительно перебирая её. Как он предпочтёт?       В его медленном кивке Инеж читает согласие. Он хочет видеть её волосы распущенными, пока она с ним. На мгновения Бреккер поднимает голову и обращает взгляд к небу. Вопрос вырывается раньше, чем девушка успевает его обдумать:       — В какого бога вы верите? — она немного щурится, пытаясь предугадать. Распускает ленту и отпускает локоны длинных прямых волос. Каз не раздевается. Почему? Хочет, чтобы это сделала она? Ей нужно сейчас возиться с пуговицами на его рубашке или ухватиться за ремень брюк?       Инеж не успевает сделать и двух шагов, прежде чем выставленной перед собой ладонью он останавливает её. Сулийка, замерев, смотрит на стягивающие руки чёрные перчатки. Что под ними? В сказки она не верит уже давно, но уродство души, отражение спрятанной под вполне приятной оболочкой — возможно. Она прикусывает язык — вопрос про вероисповедание был ни к месту здесь, в Храме Гезена. Вопрос ни к месту сейчас, когда человек напротив всего в шаге от того, чтобы завладеть её телом.       — В того же, в которого верят и все порядочные граждане Кеттердама, конечно, — звучит ответ. В уголках глаз Каза появляются морщинки, как при улыбке, и она понимает, как ничтожно мало значит этот ответ. В Кеттердаме нет порядочных людей.       Подойти не позволил — значит, разбираться с пуговицами будет он сам. Так даже проще. Ей остаётся только одно — молить Святых о защите, о том, чтобы это всё скорее началось и скорее закончилось. И о том, чтобы не чувствовать ничего в душных объятиях очередного мошенника с отвратительной репутацией.       Несколько пуговиц на рясе. Торопливо и не так изящно как все движения до этого. Сбрасывает на пол, оставаясь в тонком, полупрозрачном шёлковом белье. Его отстранённость, молчаливость, настораживают ровно столько же, сколько и вызывают раздражение — как угодить клиенту, который ничего не требует? Не тянет свои руки, не заставляет картинно стонать на нём или плакать от боли под, не говорит о своих фантазиях.       Инеж забирается на кровать и не сдерживает прямого вопроса, почти грубого в интонации:       — Чего же вы хотите?       Каз смотрит ужасающе равнодушно. На своём теле Инеж поймала его взгляд всего раз или два, не больше. Не понравилась? Незаинтересованный, неудовлетворённый клиент куда хуже жестокого и ненасытного. Такой клиент может значить лишь одно — скоро она на себе прочувствует весь гнев и беспощадность Матери Хелен Ван Хауден.       Каз упирается о трость и делает шаг вперёд, затем другой, пока не останавливается у самой кровати, напротив девушки. Облегчение от его принятия её смешивается с настораживающей реальностью. Она с самого начала знала, что от него стоит ожидать чего куда более мерзкого и извращённого, чем от кого-либо ещё.       Инеж замирает. Сглатывает и понимает, что теперь действительно по-настоящему напугана. Ей не помогут Святые. Не поможет Хелен или девочки из соседних комнат. Она успевает даже подумать об открытом окне, пока он наклоняется. О том, что она успеет, если это станет совсем невыносимо.       Каз поднимает с пола тёмную ткань рясы и бросает на кровать рядом с Инеж.       — Я хочу, чтобы ты оделась.