никогда не отпускать его руку

Когда-то давно комната Итачи была небольшая, в ней стояла кровать, комод и письменный стол. Он думал, что минимализм это привлекательно, и ничего никогда не просил у родителей. Его образ жизни не отличался чем-то особенным: он просыпался, заправлял постель, приводил себя в порядок в утреннем туалете, здоровался с родителями, шёл в школу, учился, приходил обратно, здоровался, ужинал, прощался, делал уроки и ложился спать. Может показаться скучно жить именно так, но Итачи вполне устраивало. Главное, что он не сбивался со своего режима и следовал правилам. Это было главное учение в его жизни. Делай всё правильно — тобой будут гордиться. Итачи гордились, его лелеяли и любили. И Учиха думал, что он выполнил свою главную цель, ради которой живёт — получить уважение и право слова в отцовском доме. Но Саске очень быстро рос. И все существующие идеалы Итачи разом пошатнулись. Исчез его порядок дня и запрограммированные его организмом действия, которые он выполнял день ото дня. И почему-то это тревожило его меньше всего. Ему хотелось это делать — нарушать, только чтобы угодить Саске, а не отцу. Его значимые люди перевернулись и поменялись местами. Теперь он искал признание ни у отца, а именно у Саске, который так стремительно нападал на него со своими улыбками. Одна его улыбка — Итачи готов на всё. Ради неё он будет бежать вокруг планеты тысячи раз, будет прыгать с парашюта прямо в океан и полетит к самим звёздам, чтобы отыскать одну. Ему стало глубоко плевать, что происходит вокруг него, если это не касалось Саске. Итачи понял, ради чего появился на свет. И это не проклятая учёба с хорошими оценками, не отец и не мать, которые на многое надеются на счёт него, и это не устойчивый уклад жизни, который может показаться идеалом. Его маленький брат изменил в его мировоззрении всё. Если вы подумали, что Итачи стал неряшлив, стал плохо учиться и грубить родителям, то вы ошибаетесь. Как раз-таки всё это осталось прежним, ведь он был таким с рождения, но вот отношение ко всему изменилось. Итачи всегда следил за собой, была это внешность или проявление лишних чувств. Был чистоплотен и трудолюбив, выполняя всё без лишних слов. Со старшими он был сдержан и дисциплинирован, как его и воспитали, проявляя максимум уважения и минимум чувств. Взрослые его любили за такую тактичность, и всегда говорили, что он вырастет великим человеком со светлым будущем. В то время Итачи это всё не интересовало. Друзей у него было немного, только самые лучшие, и с ними он мог позволить себе чуточку больше: сказать лишнего, посмеяться громче, рассказать о чём-то интересном. Это была вторая стадия его взаимоотношений с людьми: получше первой, но не такая, как третья. Третья и последняя стадия была за Саске. Только с братом он мог показать всего себя. Всё то, что чувствует, думает, желает. Рядом с ним он чувствовал ту необъятную свободу, о которой желают все в какой-то мере, и забывался, погружаясь с головой в океан этих необратимых чувств. Он смеялся вместе с братом так громко, что иногда приходили родители, чтобы отругать их за излишний шум, рассказывал так много историй, что не хватало и вечера, чтобы дослушать их до конца и так открыто смотрел на него, что в его глазах были видны все недосказанные слова. От «как же хорошо» до «как же люблю». Саске был ключом к его счастливой жизни. В то время он ещё это не понимал, расценивая чрезмерное влечение к брату, как желание защитить и воспитать. Так было до десяти лет. В свои десять Итачи стал что-то замечать. Его зависимость становилась всё сильнее, ночи длиннее, а родителей слишком мало в их воспитании. В те годы отец и мать начали ссориться всё чаще, даже по обычным пустякам, по ночам кидаясь посудой и ругаясь громче обычного. Итачи спал в своей комнате. Или так могло показаться, что он спит. В свои десять лет Итачи уже понимал больше, чем некоторые подростки в пятнадцать, и прекрасно осознавал, что прямо сейчас происходит на кухне. Мама кричала сквозь слёзы, летели стаканы и бились об стену, пока отец яростно огрызался, но руку никогда не поднимал. Фугаку говорил, что женщина — существо неприкосновенное, и их нужно либо терпеть, либо менять на другую. Итачи зажал уши между подушкой, услышав вновь звук бьющегося стекла. Это было невыносимо. Уже перестало страшить, но всё равно предательский жучок нервов панически дёргался при очередном громком звуке. Тук-тук. Туки-тук-тук. То ли это сыпятся осколки, то ли кто-то скребёт в дверь. Итачи хочет верить в первое, потому что к ночным гостям он был не готов, его сны и так не для детских глаз. Но стук повторяется и Учиха понимает на что это похоже. Это как колокольчик в снежной буре, на звук которого Итачи бесцельно бредёт, это как свет маяка в бушующем океане, до которого он плывёт, это голос, который он знает вдоль и поперёк. Саске еле слышимо открывает дверь в его комнату и заглядывает внутрь, блуждая по темноте своим блестящим взглядом. Итачи видит эти глаза, как светлячков, и думает о том, поймать их в банку или же сжать в кулаке. Весь страх и отчаяние уходит далеко-далеко, и на душе растекается сладкий кисель, топящий его изнутри. Несмотря на то, что за окном глубокая ночь, в этой комнате для Итачи сияет свет и расцветает радуга. Облака — потолок, цветы — ковёр. Солнце — маленькое чудо, притаившееся возле двери. — Нии-сан... Его детский голос до сих пор звенит в ушах предупреждающей сигнализацией о вторжении на его территорию. Итачи хочется её отключить, и впустить этого вора туда, куда он только пожелает. Перед ним он безоружен и полностью скручен к стене. — Ты спишь? — Саске шепчет, пока Итачи не знает, как подать голос. Задыхается. Кулаки на простыне сжимаются сами, когда звук маленьких ножек стал стремительно приближаться. Топ-топ-топ. Итачи не издаёт ни звука, не шевелится и даже не дышит, когда Саске забирается к нему на постель с другой стороны, приподнимает одеяло и прижимается к нему со спины. Только сейчас старший Учиха ощущает мягкость плюшевого котёнка, с которым обычно засыпает его маленький брат. Становится жарко и душно, но так кажется только Итачи, ведь Саске довольно мурлычет и тычется носом ему в загривок. От его дыхания по всему телу скатываются мурашки, будто с американских горок, доходя до самых пят. Итачи дурно, когда маленькие ручки хватаются за его футболку. — Нии-сан, ты правда спишь? — его голосок жалобно-сонный, и Итачи мечется между противоречиями. Вдох-выдох. Ещё раз. И последний. — Саске, что ты тут делаешь? — глупый вопрос, но Итачи нужно перевести дыхание. Он не понимает, что с ним происходит. — Мама и папа... — он шмыгает носом, и Итачи уже поворачивается, чтобы взять в свои ладони чужие щёчки и удостовериться, что на них нет слёз. — Они снова ругаются. Нии-сан, почему они это делают? Любимая рубрика Саске — «а-почему, а-зачем», и нелюбимая для Итачи. Саске смотрит своими доверчиво-большими глазами так глубоко и открыто, что у Итачи начинают млеть колени. Снова необъяснимый трепет в груди и рой сумасшедших мыслей. Итачи, чёрт возьми, сходит с ума. — Саске, ты не поймёшь, — Итачи с сожалением улыбается, поглаживая румяную кожу на лице брата. — Когда подрастёшь, ты сам для себя ответишь на этот вопрос. — Но я уже большой! — он не кричит — знает, что могут услышать, и недовольно хмурится. — Ты сам говорил, что я подрос. Итачи смеётся. Что за безумие происходит с ним. Итачи целует его в висок и обнимает, прижимая тельце брата к своей груди. — Я имел ввиду в росте. Я помню, как ты был маленькой фасолинкой и умещался у меня на руках. Но сейчас ты уже большой и тебя не завернуть в пелёнку. — Ну, нии-сан, прекрати, — он бубнит, а кончики ушей предательски алеют. — Мне не нравится слушать, каким я был раньше, особенно, когда ты начинаешь ту историю... — Ох, да, а помнишь... Саске резко вскинул ладонь и закрыл Итачи рот, гневно сводя тонкие брови к переносице. Итачи весело, Саске больше не хочется спать. Даже ругань на кухне уходит на задний план. — Пожалуйста, не надо. — Ну почему? — Итачи аккуратно отнимает ладонь Саске и оставляет невесомый поцелуй на её внутренней стороне. — Ты был таким крошечным, я даже не мог на тебя тогда злиться, когда ты увидел отца в костюме Санты Клауса и описался у меня на руках! Ты всё равно был до жути милым! — Я не милый... — Саске ужасно покраснел, пряча лицо в груди Итачи, наслаждаясь нежными поглаживаниями вдоль волос и тела. — Ещё какой милый, — целует в макушку, неосознанно цепляет губами ушко. — Самый-самый? — Саске неуверенно поднимает глаза, встречаясь с сердечным взглядом Итачи. Итачи в этих глазах видит весь свой мир, своё отражение, будто там отпечатанное, и идёт к самому дну. В них так чертовски хорошо и сладко, что нет никакого желания всплывать обратно. Итачи после той ночи остался там выживать, больше никогда не надеясь подняться обратно. Он потонул, как якорь и зацепился за риф воспоминаний и любви, которая захватила его сердце. Эта его бесконечность, между которой пустое пространство, чтобы там скапливался кислород. А между ними нет и миллиметра. — Самый-самый... Милый. Красивый. Очаровательный. Любимый. Саске это всё. Без Саске — ничего. — Ты меня не обманываешь? — в его голосе столько надежды и обожания, что у Итачи ухает сердце вниз от неизвестного желания. — Я бы никогда этого не сделал. Саске в ответ широко улыбается и тянется вверх, неуверенно прикасаясь своими губами к его. Медленно, неуверенно, вкладывая все свои чувства и любовь, которой в ответ одаривает его Итачи. Этот невинный жест не имеет никакого подтекста, это лишь безграничная любовь, которая вросла в их сердца, как дубовые корни. Итачи обнимает его только сильнее, чувствуя, как сердце разрывается от частого биения, в унисон тому, которое бьётся за рёбрами Саске. Они оба дети. И они оба расценивают свою любовь наивысшим существующим в этом мире. Это невесомое прикосновение губами — доказательство того, что они друг другу не безразличны. Саске быстро засыпает в его объятиях, как это происходит всегда, пока Итачи копается в своих мыслях, выискивая непонятно какие ответы. Он гладил его по волосам, время от времени оставляя поцелуи на его мягкой коже, трепетно сжимая его в своих руках. В душе взрывались фейерверки, разноцветными брызгами мелькая у него перед глазами, будто какой-то чудесный сон. Он думал, как же хорошо засыпать рядом с братом, как хорошо чувствовать его тепло и слышать умиротворяющее дыхание под ухом. Для него это симфония, длившаяся ночи напролёт. В такие моменты Итачи позволяет себе больше: касаться дольше, целоваться больше, говорить сколько пожелаешь. Это просто восхитительно. Только Итачи одно не может понять. Что за волнующее чувство проснулось у него в животе? Оно странное настолько, что у Итачи не хватает слов, чтобы описать его. Это будто гореть в огне и покрываться ожогами от малейшего прикосновения к брату, это задыхаться в его запахе волос, это слепнуть при виде его золотой улыбки. И почему-то Учихе это кажется неправильным. Нельзя испытывать нечто такое к брату, к самому дорогому и родному человеку, которого раньше хотелось только защищать и помогать в любой момент. Это больше не та нежная невинная любовь, которую Итачи оставлял в своих поцелуях на его щеках — это обезумевшее желание, жажда быть рядом и зависимость. Это одержимость, которая проявляется в нервных, горячих прикосновениях, долгих поцелуях и слишком обжигающих взглядах. Итачи только десять. И он абсолютно не может понять, что с ним происходит. И только во снах, в своей голове, сидя на уроке в школе, он представляет, как встречает отото дома, ловит в свои объятия и целует, целует, целует... Он был помешан на телесном контакте, а Саске не мог жить без прикосновений и любви. Итачи его приучил к этому, а от таких привычек избавиться сложнее, чем бросить курить. Итачи хотелось касаться, Саске хотел, чтобы его касались. Это был тупик, до которого они добрались и не знали больше, как сдвинуться с места. Рубикон. После решительного шага к желанию просто быть любимым, они остановились в неизвестном для них измерении. Оно непонятное, странное и никто не хочет им что-то объяснять. Саске пока рано о чём-то думать. Но вот Итачи стал понимать, что его любовь нездоровая и порочная, как грешники у ворот в царство смерти. Он был уверен, что он во всём виноват. Его мысли были заняты только братом, его делами и взглядами, которыми он смотрел на него. В душе Итачи клялся, что ради Саске готов на всё и готов пожертвовать даже своей любовью, только бы она не затронула его чистейшее сердце. Но почему-то Итачи не рассчитывал на то, что их узы куда прочнее, чем его собственные желания. Саске у него был под глазами даже ночью, когда темно, во снах и в каждой клеточке его тела. Эта зависимость становилась всё сильнее с каждым прошедшим днём. Саске хотелось больше, сильнее, ближе. Он был невинным, как распускающийся весенний цветок и сладким, как мёд. Итачи хотелось защитить его чистоту всеми силами, присвоить себе и спрятать, чтобы никто не смог дотронуться до его лепестков. В то время Итачи даже не замечал, как сильно злится, когда видел Саске с другими. Свою ревность он начал распознавать только к четырнадцати, когда у Саске появился первый настоящий друг. Его звали Узумаки Наруто. Это был жизнерадостный, глупый ребёнок, который увязался за Саске хвостиком, в надежде понравиться и подружиться. Итачи бы никогда не поверил, что Саске смог бы сдружиться с таким человеком, как Узумаки, ведь вне дома Саске был спокойным и эгоистичным парнем, который никого не признавал, кроме своей семьи. Привлечь внимание такого, как Саске — напрасная трата времени, но Наруто по крови был очень настойчивый, и если ему хотелось дружить именно с ним, он подружится с ним в любом случае и при любых обстоятельствах. Именно это Итачи так не нравилось. Этот Наруто Узумаки раздражал Итачи одним своим существованием, а когда тот появлялся на пороге их дома, сияя беззаботной улыбкой, и приглашал младшего Учиху на прогулку, старшего съедала зависть и злость. В те времена он окончательно осознавал, что любит слишком сильно для брата. Каждый раз смотря на Саске, он испытывал жгучее желание сорваться с места и обнять так сильно, чтобы он почувствовал, как сильно его желание. Он стал испытать грязные желания, представлять в своей голове неприличные картины и сжимать в руках простыни, когда ему в очередной раз снился мокрый сон. А Саске было пока только девять. Самая чистота, невинность и ранняя красота. Итачи хотелось до безумия стать первым, кто испробует этот нежнейший нектар. И последним. Он бы не позволил ни единому существу прикоснуться к тому, что давно присвоил себе. В тот год родители развелись. Саске остался с мамой. Итачи с отцом. И всё кончилось, так и не начавшись. Итачи помнит те поцелуи, которые до последнего оставлял на теле брата, те красные щёчки, прижатые к его груди, те руки, которые с силой держались за его одежду. Саске любил его также сильно, как и он его. Но он совсем не понимал, что это неправильно и так нельзя, сколько бы Итачи не пытался объяснить. Саске было плевать на правила, в то время, как Итачи боялся совершить ошибку, к которой они так стремительно приближались. В шестнадцать Итачи покинул Японию. И до сих пор жалеет о том, что переступил границу и позволил себе слишком много. Та ошибка перевернула весь мир, а он, жалкий трус, поджав хвост, сбежал. Если бы не она, всё могло бы кончится хэппи-эндом. ° ° ° Сигарета за сигаретой. А в ночи всё такая же пустота. Как и в желудке, как и в душе. Эта пустота неизмерима, как космическая дыра, в которой всё тонет и гаснет. Для Итачи это канава, в которой похоронены и чувства, и местные трупы бомжей, утопшие в битых бутылках и пачках из-под чипсов. Там размножаются черви и откладывают яйца мухи в сухие глазницы мертвецов, пачкая своими вымазанными в дерьмо лапками те чувства, про которые давно хочется забыть. Но воспоминания, как любимый фильм — смотришь без конца, без надоеданий. Итачи не хватает только попкорна и колы в стаканчике с трубочкой. Саске, если вспомнить, не любил карамельный попкорн, он всегда брал солёный или вовсе без вкуса. Он считал, что в нём меньше калорий, и его фигуре двести грамм жареной кукурузы не повредит. Итачи будто вновь в кино на задних сидениях, где реже всего убираются и на сидениях прилипло сладкое пятно какого-то напитка. На экране «Тихоокеанский рубеж», а Саске в очередной раз жалуется, что ему не нравится актриса, взятая на главную роль. Может потому, что она японка и попала на американский экран, а может потому, что она совсем не подходит к Чарли Ханнэму. Вот бы сейчас в кино. На задние сидения. С Саске за руку. К поцелуям. Чмок-чмок. Пока на экране гремит пушечный гвалт по монстрам с другого измерения. Итачи смотрит в пачку сигарет, как на французский десерт. Нюхает, теребит, комкает и выбрасывает куда-то за скамейку. Он сидит под тусклым фонарём возле своего подъезда, не в силах подняться в квартиру. Он не знает, сколько уже здесь сидит, но солнце уже побывало на каждой траектории своего захода, поэтому он может предположить, что довольно долго. В горле бывал лишь дым, и он осел в желудке противной слизью, прилипнув к пищеводу и кишкам. Не вдохнуть и не выдохнуть его обратно. Сигареты кончились. А внутри всё склеилось, будто супер-клеем. Даже тошнота застряла где-то между глоткой и языком. На языке — кислое послевкусие боли и отчаяния, которые скатываются с зубов и липнут ко всей полости рта. В двадцати шагах от него прячется Дружок. И с ним, кажется, его новый друг. Он поменьше в раза два, гибкий, как змей и сухой, как старая древесина. Его горб на позвоночнике выпирает радугой, только из серых тонов, а лица он тоже не имеет, склонив голову к земле. И только широкий зубастый рот истекает кровью. Итачи его приветствует, и узнаёт в нём новый симптом. Если Дружок это одиночество. Это — отчаяние. Пусть его будут звать Надежда. Итачи не пугается своих фантомов, он пытается с ними уживаться и не ссориться, чтобы всем жилось хорошо. Дружок хороший собеседник. А с Надеждой ещё нужно познакомиться. А туманные призраки в листве и вовсе незаметны, как налетевшие в открытые окна мухи. Их можно прогнать, но не сразу — сначала за ними следует погоняться. Итачи такой чепухой не занимается и предпочитает наблюдать, как они резвятся в его голове и танцуют вальс под хип-хоп. Иногда это отвлекает от лишних мыслей, и это не так уже и плохо, как забыться с головой в воспоминаниях. «Саске был таким маленьким, когда я его полюбил». Итачи помнит всё, и как же это паршиво, чёрт побери. В ночи раздаётся рёв автомобильного мотора, и Итачи надеется, что это всего лишь иллюзия в его голове. Дружок с Надеждой стоят неподвижно, глазея за спиной своими безлицыми лицами, пока напротив останавливается жёлтый ягуар. Итачи вздыхает и прикрывает глаза, думая про себя, почему этот парень про него никак не забудет. Шисуи сегодня не в настроении. Это видно по тому, как он слишком лениво закрывает двери машины и вяло плетётся к скамейке, заваливаясь рядом с другом. Он молчит и только его тяжёлое дыхание выдаёт, что всё хреново, а помощи ни от кого не дождёшься. Итачи ему не жилетка, как и Шисуи для него. Они просто дружили раньше, и Шисуи считает, что они ещё друзья и могут выслушать друг друга. Только Итачи перестал говорить и слушать, и это чертовски обидно. — Сегодня был невероятно дерьмовый день.... Шисуи откидывается назад и задирает голову к небу, где видны лишь чёрные листья и жёлтый свет от фонаря. Пахнет по-городски, машинными отходами и маслом, но поделать нечего и снова приходится дышать через раз. Шисуи плохо, Итачи это видит, но ему стало давно поебать на всех в этом судьбой забытом мире. Плохо — выпей. Неплохо — выпей. Итачи вам не психолог, и даже не любитель. — Упал спрос на нашу продукцию, сорвались переговоры с китайцами, курс доллара вырос на два процента, Люис Хэмилтон вновь победил в заезде на гран-при, чёрт побери! — А ещё знаешь, кто стал новым директором Лувра? — Итачи приложил пальцы к губам, забыв, что сигареты в них давно нет. — Не сделай этот день ещё хуже... — простонал Шисуи и прикрыл глаза, доставая пачку своих сигарет. — Лоренс де Кар. Женщина, mon ami. — О, чёрт. — Я никогда не понимал твою сексистскую сторону, — Итачи взял в руки протянутую ему сигарету и скривил губы, прочитав на ободке «Кент виз лайм». — А я твою франкофобию, — Шисуи достал зажигалку, и поджёг кончики их сигарет. Прокурка — обязательный обряд перед их разговорами. — Это называется стигматизация, — Итачи делает затяжку, блаженно прикрывая глаза. — Что? — Ты даже таких слов не знаешь, а про франкофобию ты в википедии прочитал? — Итачи сощурил глаза, бегло посмотрев на хмурого друга. — После наших с тобой встреч у меня вкладок в гугле с википедией больше, чем с порно. Ты можешь говорить проще? — А ты короче? Их взгляды пересеклись, как две шаровые молнии, взрываясь на кончиках, будто в аниме, пока кончики их сигарет стремительно сгорали. Ветра на улице не было, но Шисуи чувствовал, как какой-то холодок бегает под рубашкой и путается в волосах. Взгляд Итачи — давно неразмораживаемый холодильник, где в лёд превратились и давнишние ягоды, и кусок забытого мяса. Шисуи совать туда руку совсем не хочется. Как и смотреть в глаза, в которых снова лишь тёмная пустота. Без солнца земля замерзает и вечно остаётся во тьме. Люди, как планеты: когда тепло, они процветают и улыбаются свету, но если отобрать у них их тепло, то они падают на колени не в силах пошевелить обледеневшими суставами и укрываются тьмой. Итачи давно скитается в ледяных морях. — Изуми мне изменила. Шисуи говорил это уже не с горьким привкусом, а легко, будто давно это знал. Итачи рядом лишь хмыкнул, сплёвывая кислую сладость сигарет. Такое дерьмо курят лишь девки в Америке, чтобы рожать было не слишком трудно. Баба Шисуи наверняка курила такое, и подсадила его, чертовка. — У тебя и правда был дерьмовый день, — Итачи впервые за долгое время выказал ему сочувствие, сдвигая коленки вместе от холода. — Спасибо, что заметил, — Шисуи посмотрел на сигарету, тлеющую в своих руках, несколько секунд, и кинул её в урну, так и не сделав ни одной затяжки. Пора отвыкать. Пора что-то уже менять в этой короткой жизни. — Выпьем? — А тебе главное повод напиться, — Шисуи улыбается и хлопает друга по плечу — не сильно — знает, что у того и так позвоночник склеен изолентой. — Когда есть повод выпить, алкоголь ощущается совсем по-другому. — Ночь, фонари, два разбитых сердца. Похоже на свидание, а ты снова про пьянство. — Среди других прегрешений пьянство представляется мне пороком особенно грубым и низменным. — Снова цитируешь какого-то француза? — Мишель де Монтень. Le mieux est l'ennemi du bien. — А потом ты говоришь, что Франция — худшее место на земле. Твой французский за столько лет ни капли не ухудшился. — Спасибо за комплимент, mon chouchou, — Итачи выкинул окурок и встал со скамьи, не показав виду, что в глазах даже свет от фонарей пропал на мгновение. — А теперь купи мне коньяк, а себе, для плаксивых, бутылочку Шато Латур. Это вино пользуется большим спросом у девушек. — И стоит, как моя тачка, — Шисуи встал следом, сделав вид, будто не заметил, как Итачи пошатнулся от своего физического бессилия. — Но тачка-то у тебя цела, в отличие от сердца, — Итачи позволил взять себя под руку и потащить в сторону круглосуточного. И неважно, что алкоголь уже не продают — одна улыбка Шисуи и парочка зелёных позволит им встретить рассвет пьяными и снова разбитыми. Один тоскует по бабе, с которой планировал строить свою жизнь, другой по Франции и воспоминаниям по тому, кого уже нет. Изуми-то ещё есть, хоть и стерва и помешанная на деньгах, но зато любимая, родная. А Саске давно нет, как и нет жизни Итачи, за которую он цепляется уже без сил и желаний, только благодаря тому, что его держит Шисуи за шкирку и тянет обратно. Пока Итачи не придумал, как от него отцепиться, поэтому надеется, что он как-нибудь сам отвалится. Итачи благоверно ждёт, пока тому всё это надоест. И он знает, что скоро это произойдёт. Когда же они сидели на кухне в квартире Итачи с бутылками, Шисуи недовольно глотал красное-полусладкое и запивал коньяком. — Я забыл спросить. Почему ты отказался от работы? Тебе же предложили неплохие деньги, чувак, — Шисуи сидел напротив друга, и цепко следил за каждым его движением, пока тот тоскливо пил стакан за стаканом, постоянно высматривая что-то в тени коридора. — Тем более... Это хороший способ, чтобы отвлечься от всего этого, — это он о Саске и только о нём. — Ты знаешь, что это за семья? — Итачи усидчиво считает сколько у его нового друга позвонков. — Семья Узумаки. Очень уважаемая и влиятельная семья в нашем городе. С недавних пор мы стали сотрудничать, и от них поступает неплохое финансирование, не зря же Кушина Узумаки занимает пост секретаря Совета Безопасности. Эта женщина пошла по головам, и достигла того, что не все мужчины могут. — Смотрю, ты её уважаешь, — Итачи усмехнулся, покрутив между пальцев клубничную карамельку. — Неужели ты стал ценить женщин? — У неё просто большая грудь, не более. А так стерва, коих ещё поискать стоит. — Я и не сомневался. В семье Узумаки все такие. — Ты с кем-то знаком? — удивлённо спросил Шисуи, не расценив красочное молчание друга. — Поэтому ты отказался? — Слышал что-нибудь о Наруто Узумаки? — Итачи не интересно знать про этого мальца, но ради Саске стоило потерпеть, ведь когда-то они были довольно близки. — Старший сын Кушины от первого брака. Но после развода он остался с отцом, как и свой батя ничем не привлекал внимания до тех пор, пока Кушина его не забрала обратно. Это случилось год-два назад, она решила сделать его своим наследником. Это всё просто ради забавы, ей интересно понаблюдать, как её дети от разных отцов перебьют друг друга ради наследства. Та ещё змеюка, гадина. Откуда ты его знаешь? — Да так. Когда-то он дружил с Саске, и мне бы не хотелось сейчас с ним связываться. Шисуи задумчиво почесал нос, чувствуя, как тело постепенно отказывает от выпитого алкоголя, но это ещё был далеко не его предел. — Зря я конечно тебя сюда втянул. Если она чего-то захотела, она добьётся этого любыми способами. Не зря же она загубила своего мужа, чтобы заграбастать его бизнес и деньги. Она тебе звонила ещё? Итачи устало потёр глаза, от неприятного гула в ушах жмурясь и пытаясь выкинуть из головы расплывчатых призраков, которые сидят на плечах Шисуи. В горле алкоголь превращается в сопли и противно прилипает к нёбу, а в желудке целая война. Алкоголь — маленький перекус. Им не наедаешься, но голод перебить вполне можно. В глазах искорки, а в коридоре скребёт по стенам Дружок. От этой мелодии тошнит, но унитаз в другой части квартиры, и он всё равно не успеет добежать. Поэтому сглатывает и запивает вином. — Я выключил телефон, она писала слишком много смс, и я устал от того, что телефон постоянно мигал. — Тогда я попробую с ней поговорить, объяснить всё, может отстанет, а пока держись, бабы — зло. — И французы зло, — Итачи поднял свой стакан напротив стакана Шисуи. — Выпьем за... за... Я забыл, как там называется. — За стигматизацию, — напомнил Итачи, лениво прикрыв веки от усталости и боли в висках. — Да, да! Именно за стигматизацию, чёрт! Дзинь-дзинь. Они чокнулись стаканами, и Итачи непроизвольно завис, глядя, как внутри его стакана плескается коньяк. Внутри что-то дрогнуло. В нос резко ударил запах яблочного сока. Дружок воет вместе с Надеждой в унисон. ° ° ° Итачи доделывал домашнее задание, выводя ручкой ровные игреки и иксы, невзначай поглядывая на стену, где висели часы. Тик-так. Тик-так. Итачи у себя в голове повторяет за часами, отвлекается и подпирает голову рукой. Скучно. Ужин уже прошёл, и родители отправились к себе отдыхать, Саске наверняка уже спит, а он медленно и дотошно доделывает уроки на неделю вперёд. Это был обычный вечер, обычной пятницы, обычной зимы. За окном январь и немного снега на подоконнике. Темнеет рано, а Саске ложится ровно в девять. Часы показывают половину десятого. У Итачи редко бывает свободное время, обычно он занят школой, какими-то кружками, делами по дому. Он метается из стороны в сторону, как воланчик от ракетки к ракетке, и всё думает, для чего всё это? Для кого он исписывает тетради формулами, которые проще просто запомнить, для кого он каждый день убирается в своей комнате, перекладывая книги с одной полки на другую, для кого он чёрт возьми просто живёт? Может, это зима? Ради неё и не грустно пожить. Снег, как антидот: лечишься от хандры бездействия, но получаешь побочный эффект. От него мёрзнут пальцы и промокают коленки. А потом тебя держит в плену кровать и антибиотики. В какой-то степени зима опасна, хоть и так красива. Итачи она нравится в какой-то степени: в ней веселее, чем в опавших осенних листьях, в ней приятно пахнет сладким и ядерно-горелым, в ней щёки Саске красные-прекрасные, а руки так и дрожат от нетерпения их согреть. Саске тоже любит зиму. Его ладошки холодные-холодные, в них мёрзнут ворсинки его зелёного шарфа и содрогаются пальцы Итачи в непонятных конвульсиях. Итачи держал его руки слишком много, и когда приходится их отпускать, это как отрывать себе ногти — чертовски больно. Руки Саске — продолжение его собственных. Без них кровотечение усиливается и окрашивает снег в красно-алый, который комкается под ногами в уродливые дорожки и хрустит, как демоны обглоданными костями. Итачи не любит зиму без Саске. За окном вечерний ветерок принёс немного снегопада. Он небольшой, будто игривый, сыпется обрывками ваты и легонько стучит в окно. Итачи не обращает на него внимание и списывает с учебника очередную формулу, которую сказали обязательно выучить. Стрелки часов нескоротечно топчутся между семеркой и восьмёркой. За дверью слышится скрежет. Тихий, чтобы никто не услышал, и Итачи пугается, сжимая ручку в кулаке. Такие скрипы часто стучатся ему во снах. Он считает обратно от ста, надеясь избавиться от противного скрежета у себя в голове, но дверь отворяется и оттуда показывается счастливое лицо Саске. Это всего лишь Саске. Его маленький глупый отото. Сердце успокоилось и запело вновь. — Нии-сан... Не спишь? Саске тихо пробирается в комнату, таща за собой край своего одеяла, и неуверенно жмётся к стене. Его глаза блестят в свете настольной лампы, и Итачи всё кажется, что это всего лишь обманчиво добрый сон. Как-то всё не по-настоящему, сказочно. Глаза Саске — зеркала в параллельные миры: в них не видишь своё отражение, в них ты видишь свои желания и самые заветные пороки. Там Итачи касается его щёк губами. — Саске, почему не спишь? — Итачи не слышит ни часов, ни снега, ни скрипа ручки в руке. Когда он видит младшего брата, всё вокруг становится совсем не важно. — Нии-сан, ты же меня любишь? — Саске стоит возле стола, совсем невинно перебирая пальчиками и смотря из-под своих густых ресниц. «Так бы и зацеловать», — думает Итачи. Сердце едва заметно делает кульбит. — Конечно. Что за вопросы? Саске подбирается ближе, касается ладошкой колена Итачи и смотрит снизу вверх. Итачи задыхается. Итачи содрогается. Итачи мгновенно идёт на дно. — Тогда... — его голос неуверенный, он прячет взгляд и кусает губы. — Наклонись, пожалуйста. Итачи сглатывает что-то сладкое, которое прячет горькую начинку. Сердце начинает стучать бешено, разрывая грудную клетку и выкручивая позвонки. Всё тело покрывается мурашками, когда он неуверенно наклоняется ниже, чувствуя, как Саске обхватывает его шею и тянет к себе ещё ближе. Остановка. И дыхания, и сердцебиения. Между ними пару миллиметров, и Итачи заботливо приобнимает его в ответ, пытаясь угомонить дрожь в пальцах и на губах. У него нет сил что-либо говорить. Это язык тела. Это их личная связь, сплетённая сильнейшими узами. Саске накрывает его губы своими коротко, неожиданно и совсем нелепо. Его глаза зажмурены и Итачи видит лишь щёлочки, через которые больше не льётся свет. Теперь в этой комнате слишком светло, чтобы развидеть какой-либо ещё свет. От Саске исходит северное сияние, и все млечные пути на его теле рассыпаются, как песок по сандалям. В груди Саске что-то трепещет, маленькое, но уверенное — Итачи это чувствует и обрывает себе нервные окончания, чтобы не выдать свою дрожь. Его степень близости достигла максимального показателя. Голова взрывается петардами и горит бенгальскими огоньками, когда Саске виснет на его шее и тихо, прося, шепчет: — Нии-сан, я хочу яблочного сока со снегом! Итачи всё ещё считает от ста, про себя говоря сорок девять, но этот фантом не исчезает и греет его руки. На лице Саске искренняя улыбка, в глазах — вагоны с счастьем и снежными хлопьями. Старший Учиха не может сказать нет, и только сгорает в этом ослепительном свете. Зима — и правда его любимая пора года. — Сперва скажи мне, что это сейчас было? — Итачи улыбается и не может сдержать румянец, распустившийся на щеках. Саске заметно напрягся, но прижался к брату сильнее, продолжая шептать ему на ухо. — Мама сказала, что если тебя любят, то для тебя сделают всё. Ты сказал, что любишь меня, нии-сан! Итачи в недоумении неловко коснулся своих губ и взглянул на насупившегося брата. — А это... — Я повторил то, что делал ты, нии-сан. Помнишь, когда ты сказал, что любишь меня, ты коснулся моих губ, рассмеялся и сказал, что я очень милый! — Я... — Итачи вспомнил, как однажды в порыве чувств чмокнул брата, заигравшись с ним в какую-то игру. Ох, чёрт. — Разве ты не доказал свою любовь этим прикосновением? — вопросительно запричитал Саске, ласково крутя в пальчиках отрастающие волосы Итачи. — Саске... — Итачи вымученно выдохнул, и погладил брата по голове. — Ты ещё маленький и глупый, и таких вещей ещё не понимаешь... — Я уже большой! — Саске сердито ударил его в грудь, тем самым рассмешив старшего. Милый. — Но Саске, так не должны делать братья. — Хочешь сказать, ты меня не любишь? — Саске вскинул голову, в обиде надув губы, и Итачи почувствовал, как мир падает к его ногам. Играть с этим мальчиком бесполезно. — Люблю, Саске, очень люблю. Но дело не в этом... — Вот и славно! — он засмеялся, проигнорировав дальнейшие слова Итачи, и вскочил на ноги. — Нии-сан, поможешь пробраться на кухню? Итачи рассмеялся, шлёпнув себя по лбу и краем глаза смотря, как невинно просят его эти глаза. Им можно всё. Итачи готов ради них расколоть небо и посадить радугу в банку, только бы они горели так всегда. — Саске, откуда ты возьмёшь снег? Сейчас уже ночь. — А вот и смотри! — Саске хитро ухмыльнулся и полез в карман своих пижамных штанишек, на которых только сейчас Итачи заметил огромное мокрое пятно. — Я в тайне от мамы открыл окно и взял немного с подоконника, а потом спрятал его в карман! — Ох, Саске, — Итачи засмеялся громче, прикрывая рот рукой, смотря за тем, как Саске возится в пустом, мокром кармане. — Это же снег, он растаял. — Как так! У меня же штаны со снеговиком, он же не тает! Почему снег растаял? — Саске грустно всхлипнул, но потом увидел, что Итачи его подзывает к себе и немного повеселел. Его аники ведь всегда найдёт решение! — Вот глупый, — Итачи с лёгкой улыбкой щёлкнул его по лбу и взял на руки, тихо открывая двери в комнате, чтобы их никто не услышал. — Пошли, я налью тебе сока, а потом переоденемся и ляжем спать. — А можно я с тобой сегодня посплю? — его глаза — вселенная, Итачи не владеет способностью в них не смотреть. — Если больше не будешь баловаться, то можно. Саске радостно зафыркал в футболку Итачи, прижимаясь к брату сильнее, чтобы полностью ощутить его незримую в материальном воплощении любовь. А Итачи остаётся лишь отдаться пространству между ними, которое граничит с безумием и сказкой, в которую поверить так трудно. ° ° ° Итачи ставит пустую бутылку на стол, туша бычок в пепельнице. За окнами — что-то между рассветом и ночью, когда все спят. Конец мая, а ему кажется, что в окнах постукивает начинающийся снегопад. Снег кружит по проводам линии передач, оседает на замазанном в птичьем дерьме подоконнике и сквозь открытую форточку попадает на стол. Итачи чувствует сначала холод от случайной снежинки, потом жар, а потом пустоту. А на языке всё ещё яблочный сок. Шисуи отрубился ещё час назад и сейчас занял кровать. В квартире всего две комнаты, исключая ванну, в которых минимум мебели и максимум подёртых обоев. Итачи спит редко из-за бессонницы, но вот его друг — тот ещё лежебока, пусть отсыпается после насыщенного денька. Сейчас компания Итачи состоит из Дружка, Надежды и запаха сигарет. Ведь курить уже нет сил, столько лишних движений, кто бы знал. Дружок крутит в руках спичечный коробок. Его длинное тело-скелет еле помещается на стуле, а безлицая голова всё равно упирается в потолок. Надежда скрутилась на табурете напротив, что-то невнятно сипит и скребёт по обоям, отдирая по кусочкам осыпающую штукатурку. Она кладёт её в зубастый рот и тщательно прожёвывает, хрустя, будто это её собственные кости. Эти ребята спокойные, занимательные, и Итачи только изредка задаёт им вопросы, получая в ответ лишь немое молчание и скрип по стене. — Может чаю? — куда-то в пустоту. Итачи поднимается со стула, сразу же хватаясь за его край от потемневшего пейзажа у себя в глазах. Он смаргивает мглу, сглатывает горькую сладость прошлого и плетётся, шкрябая пятками по грязному полу, к раковине, чтобы налить в покрывшийся накипью чайник ржавой воды. Условия здесь не лучшие, но он уже привык и не жалуется. Только зимой холодно, однако его тело давно потеряло градусную меру и терпит морозы, как летние дожди. Но из рук выпадает чайник в раковину, а кашель вырывается наружу, как жаждущие живого мяса псы. Лёгкие дерёт до воя, пока в горле будто орудует пила и вырезает неровные узоры по его гортани. Кровь сочится через пальцы, по губам и подбородку, пока не попадает в чайник и на грязные вилки. Эта кровь не выглядит, как маки или малиновые рассветы, которая на снегу смотрится, как рубины в сахаре, это — тошнотворная смесь красной жидкости со слюной и кислотой, которая на вкус, как испортившийся пакет с полуфабрикатами. Такое даже коты не едят, гадость. Итачи вкуса не чувствует, ведь боль глушит все остальные рецепторы, пока горло продолжает сокращаться и вываливать наружу гниющую в его организме кровь. Ему впервые хочется плакать от безвыходности. Дружок сзади лишь тоскливо блеет. Глаза начинают щипать, а ком в горле даже перестаёт пропускать кровь. Итачи бессильно сползает на пол, вытирая губы краем футболки, смотря в пустоту под столом между ногами своих выдуманных друзей. Ему плохо. Ему тяжело. Ему так хреново, что уже больше нет сил. Саске бы никогда не хотел его видеть в таком состоянии. И непонятно: хорошо, что он не видит, или всё-таки нет. Все всё равно знают: если бы Саске всё ещё был жив, Итачи жил бы совсем по-другому. Не было бы этих зашарпанных обоев, горы пустых бутылок и друзей за столом, которые зовут на партийку в карты. Где же его Париж, где вино, где его маленький отото? Где-то очень далеко отсюда. Итачи стремится туда попасть каждый раз, когда открывает очередную бутылку алкоголя. А потом когда эффект проходит, он скручивается либо в ванне, либо под раковиной, отхаркивая кровь вместе с остатками его никчёмной жизни. А Шисуи, бедняжка, всё ещё с ним возится. Хороший друг, ничего не скажешь. Но Итачи его усилия смехотворны. Они оба прекрасно понимают, что Итачи здесь не место и цепляться за эту жизни ему незачем. Просто нет случая уйти, какого-то толчка что ли. А может Итачи просто трус и верит, что Саске всё ещё постучит в его дверь и заглянет с радостной улыбкой. «Нии-сан!».

To be continued...