Будет день

Декстер просыпается, будто ныряет в ледяную воду, — резко, вздрагивая всем телом, и сердце колотится нервно, на разрыв. Колотится почему-то в горле — по соседству с мутной хлябью тошноты, которую Декс старательно пытается не расплескать. Если повернуть голову чуть поудобнее, можно притвориться, что ее не ломит, если прикрыть глаза от вездесущего рассветного солнца, можно притвориться, что в них не пульсирует горячо и ало боль. Притвориться, притвориться, притвориться. И черта лысого стоило его двухлетнее воздержание, если при первой же возможности он напился вдрызг. Под рукою что-то бархатное, словно золотистый пух на персиковой шкурке. Плечо. Чье-то сонное тепло греет его шею, чьи-то длинные каштановые волосы щекочут его нос и путаются между пальцами. Эм. Он целовал ее — впервые за пятнадцать лет, касался губами большого мягкого рта, постоянно соскальзывая, пьяный придурок, на горящую щеку. Он проснулся, как тогда, пятнадцать лет назад, в одной с ней постели, и даже утро такое же леденцово-розовое, как когда-то в ее эдинбургской квартирке. Только Декс больше не двадцатидвухлетний красавец с кошачьей грацией и сигаретой, живописно прилипшей к томным губам. Он тридцатисемилетний седеющий неудачник, едва-едва выбравшийся из неудачного брака, который еще дымится и исходит лавовыми плевками у него в груди. И сейчас ему лишь отчаянно хочется, как ребенку, закрыть глаза и заснуть, чтобы подумать обо всем позже. Лет через сто. Эм-Эм-Эм. Она спит глубоко и спокойно, чуть вздыхая во сне, хрупкие ключицы розовеют от нежного прикосновения рассветных лучей. Они пили как свиньи, и Декс долго скулил: Калум-Сильви, Сильви-Калум, бесконечно и хрипло, как испорченная пластинка. Ее плечо, к которому он приткнулся, глушило его ругань. А после музыка сменилась — хрипотца в голосе, правда, осталась из предыдущей программы. Где ее большая старая футболка с призывом к ядерному разоружению? Дексу отчаянно хочется перечитать тысячу раз виденную надпись, провести пальцем по вздувшимся от времени резиновым буквам. Мир был гораздо проще, когда всех волновали только бомбы и революции в странах Восточной Европы. Тогда Декс мог с умным видом покивать, вторя популярным мнениям, и пойти танцевать с какой-нибудь красивой девчонкой. Теперь же все надо решать самому. Эм дышит, дышит так медленно и спокойно, отвернувшись к стене и подложив руку по подбородок, — маленький сжавшийся клубок. Декс замечает морщинки в уголках ее закрытых глаз. Она взрослела вместе с ним, она отражение его возраста, и в углубившихся черточках у рта он видит все года, прожитые ими вместе. И Дексу вдруг становится отчаянно горько: Господи, и святой Суитин тоже, почему они потеряли так много лет? Декс отводит глаза. На полу в стоп-кадре застыли пустые бутылки, на столе молчит письменная машинка, за окном набирает силу новый день. Дексу страшно, очень страшно: в его груди разгорается забытое, но упрямое чувство. Так правильно, так... невовремя. Хорош разведенка: едва успев отвязаться от жены, лезет с нежностями к старой подруге. И после чего? После хрестоматийного пьяного секса — словно в каком-то романе в мягкой обложке. Но возвращаться к Эм — как приходить домой: он годами оббегал ее и все равно пришел, слепой дурак, и эту данность не изменить никакими злыми словами. «У нас будет время, — думает Декс, и в липкий страх подмешивается теплое ощущение новой надежды. — Я все исправлю. Я все исправлю». У них еще будет день. Декс обводит пальцами тонкое плечо, накрывает ладонью косточку на ее запястье. Красные лучи ложатся на щеки Эм, солнце пишет на коже свои лозунги — то глупое, затасканное слово, которое Декс наконец понимает.