Часть I.
Глава 4
Книги пахли пылью, манили обещаниями возможностей и больно врезались в череп сложными описаниями. Библиотека нашего поместья была местом донельзя пустынным, и никакие старания матери придать ей хоть сколько-нибудь обитаемый вид не венчались успехом.
Может, все изменилось бы, если бы она брала книги в руки хоть на один раз больше, чем никогда. По правую сторону мостились вычурные цветастые обложки из маггловского магазина. Жёлтые, фиолетовые, самые разные, блестящие в свете свечей корешки выглядели отвратительно. Мне они были неинтересны,
ведь все маггловские романчики я прочла много позже, но все же одну из них, самую большую и бестолковую, я для отвода глаз водрузила поверх своего сокровища.
Сокровище мое было взято совершенно из другого конца стеллажа: слева, в самом углу угрюмо выстроились настоящие магические фолианты, которые, видит Мерлин, мать оставила лишь для того, чтобы заполнить пустые полки. Сокровище мое пахло старостью, грозилось развалиться от прикосновения и снисходительно сообщало на своих страницах, что ничего у меня не выйдет.
Парселтанг выучить не выйдет.
Я старательно шипела выведенные когда-то каким-то старцем слова, но ничего похожего на вкрадчиво переливающиеся звуки, доносившиеся до меня тем душным влажным вечером, не слышала.
Воспоминания о
нем томительной истомой клубились в груди, страшной и сладкой тайной танцевали вокруг моего сознания, вплетались во все чувства, срастались со мной, обретя новый, вечный дом в моей душе.
Мой Лорд, Вы стали моим наваждением так быстро, отравили меня собой так скоро, что никакого пути назад никогда и не было. Вас ни выжечь, ни выстрадать, ни выплакать.
Я шипела, шептала, скрежетала зубами, не соглашаясь на удобное «не выйдет».
Ничем среди прочих детей я не отличалась, разве что одним: единственным моим оружием, случайным подарком небес был мой острый ум. Или упрямость…
Я шипела и шипела, каждый вечер, извечно держа наготове цветастую книжку, чтобы укрыть фолиант, пока мои ночные свидания с ним не стали слишком явными. Мать, во всю наслаждаясь все более долгими промежутками между визитами Пожирателей смерти, насмешливо вела бровью, завидев меня среди книг, и до того мне был чужд этот взгляд, до того тошнотворным казался смех над чтением, что прыти во мне прибавилось, но вечерние вылазки пришлось прекратить.
Стены пустынной библиотеки сменились порослью рогоза, средь высоких стеблей которого я отмахивалась от мошек и искала хоть крошечного ужа…
Они все молчали. Сколько я ни силилась, как бы ни хотела услышать хоть что-то похоже на выведенные в фолианте шипящие согласные, изредка встречавшиеся мне змеи тихо скрывались в зарослях травы, не удостаивая вниманием мои попытки.
Пока одним вечером не появилась она.
Я замерла, все мое существо замерло, стоило прекрасной огромной Нагини скользнуть меж камней. Тогда мне показалось, что забурлившая вокруг тьма исходит от неё самой. Словно бы все вокруг тухло рядом с кем-то, приближенным к
нему. Докучливая мошкара, густой шум лета, целый мир — все будто застыло. Мои короткие ногти вцепились во влажную землю, все тело напряглось, пока взгляд неотрывно следил за парой желтых глаз, осознанно, будто бы совсем по-человечески, так явно взирающих на мое лицо.
Я вся дрожала, понимая запретность того, что хотела совершить. Нагини могла бы меня укусить, великая Моргана, она могла бы проглотить меня целиком, удушить, убить,
и лучше бы она сделала это тогда. Мои сухие подрагивающие губы распахнулись. Ещё один беззаботный росчерк, определивший
нашу мою судьбу.
Никогда прежде я не чувствовала такого ослепительного восторга, такого невообразимого окрыляющего осознания своих возможностей, когда, сверкая чешуей на солнце, Нагини склонила голову в бок. Длинный язык скользнул меж острых клыков. Послышалось шипение.
Будто все карты мира вложили в мои влажные узкие ладони. Будто тяжелая дверь, скрипя, приоткрылась, впуская меня в сумрачный зал великих тайн. Будто я стала чуточку ближе к
нему…
Она услышала, услышала, услышала!
Пальцы сильнее вцепились в землю, пока я восторженно, почти пьяно, прикусывая губы глядела на неё… И в этот самый момент послышался голос, смоченной кислотой плетью осаждая мой пустившийся в галоп разум. Нет, Мерлин, это было не
как раскат грома. Он и был громом.
— Отвечай ей.
Мой Лорд, нужно ли вам было затевать разговор с глупой девчонкой тем вечером? Вы, появившись будто из ниоткуда, всколыхнув полы чёрной мантии перед моим лицом, сделали выбор во второй раз, не оставив мне ни единого шанса. Разве могла я когда-нибудь забыть острый, колкий, смертельный ужас, застывший в груди вместе с сердцем? Разве могла я тогда усмирить трепет перед кем-то настолько величественным? Разве был у меня хоть единственный шанс остановить болезнь? Разве могла я не захотеть, чтобы хоть раз вы обратились ко мне иначе?
Я молчала, разом разучившись существовать. Не было ни единой фразы, которую могло бы выдать мое воспалённое сознание, чтобы она прозвучала не жалко.
— Ты не поняла и слова, что сказала Нагини. С чего ты взяла, что имеешь право изучать этот язык?
То была не злость. Мой Лорд, годами позже я знала вас так хорошо, так поразительно точно различала малейшие ваши грани, так отчетливо чувствовала, вперемешку с кровью во рту, вкус настоящей вашей ярости, что тот тон приняла бы за вечернюю усталость. Но душным сладким летом мне было всего одиннадцать, и мне казалось, что вы меня убьете.
Тогда ещё было не за что!
— Я хотела научиться говорить со змеями, — тихая правда, нервничая и суетясь, скатилась с губ, падая куда-то в заросли травы.
— Смотри на того, кто с тобой разговаривает.
В ваших словах всегда был яд. Тот яд, который годами позже я с радостью пила из ваших губ.
Сморгнув слёзы ужаса, я подняла голову. Величественный силуэт заслонял солнце, я почти ничего не видела, лишь чувствовала: его холод, его слова, его тон, его самого.
— Я хотела, чтобы меня понимали змеи! Я хотела пугать этим мать…
— Зачем?
— Чтобы быть сильнее.
— К чему тебе это?
В стальную требовательность впервые вплелись лениво-снисходительные ноты. Они ощущались почти как глоток воздуха после удушья, разряжали воздух, высушивали мои слёзы и казались благословением небес.
— Потому что я — волшебница, а она — магглокровка.
Будто яд всех гадюк собрался в уголках моего рта. Будто сама вселенная шептала мне нужные слова. Будто я всегда знала, что Вы хотели слышать…
Тяжелый взгляд скользнул по моему лицу. Будь это другая история с другой главной героиней, он, быть может, сверкнул бы заинтересованностью или одобрением. Но то была я, и ничего из этого получить мне не довелось. Бровь слегка изогнулась, губы сложились в пренебрежении.
Ваше пренебрежение, мой Лорд, всегда было больнее круциатуса.
— Глупцы, притрагивающиеся к древним знаниям, при первой неудаче поджимающие хвост, подобно дворняге, недостойны их.
Мой самый первый урок, самая первая истина, с жадным трепетом поглощенная сознанием, положенная в основу всех моих решений позже.
— Прочь!
Я сбивала туфли и пачкала подол платья землей, рассекая тёплый воздух на пути домой. В дверях уже ждала мать, и ее искажённое гневом и страхом лицо не сулило ничего хорошего. Но все было не важно, любой ее крик, любая пощечина теперь были бы лишь пылью, они меркли, тускнели, моя магглокровка-мать в миг стала для меня такой несущественной, как и весь мир вокруг.
Все было несущественным в сравнении с Лордом.
Годами позже я гадала, разглядела ли она тогда что-то в моем лице. Смогла ли моя суровая, властная, железная мать различить во взгляде своего ребёнка ту чуму, заразу, болезнь, медленно и неустанно завладевавшую каждым органом?
Если бы она меня обняла, ничего бы, возможно, не было… Стоило бы ей только смягчиться, пожалеть, присесть ниже, стереть мои слёзы с щёк, то, быть может, у нас у всех был бы шанс. Но то была моя мать. Она замахнулась, впечатывания мои острые лопатки в каменную стену, свою руку — в мою щеку, желание другого,
чего угодно другого — в мой разум.
Мне было одиннадцать, я была одинокой, слабой, беспомощно-бесполезной, и единственным моим оружием, острым клинком, вспарывающим все годы впереди, была цель. Цель без всякого понимания дороги, ведущей к ней, без всякого шанса на ее осуществление.
Все стянулось в вялотекущую мутную вереницу закатов и рассветов, приёмов еды, тихо звенящих нитей родительской злости.
Ничего не должно было поменяться. Душное сладкое лето выгорало. Близился конец июля. Ни одной зацепки к переменам совсем, видит Мерлин, не было, но в один из дней, будто эта история была вовсе не про меня, в дверном проеме показалось белое, точно мел, лицо матери.
— ОН зовёт тебя.
