Часть I.
Глава 3
Наших гостей мне не довелось увидеть сразу. Но с первых же дней я почувствовала ее: бурлящую, тёмную, подчиняющую силу, поселившуюся в стенах нашего дома.
— Анна, — сказала мать, и глаза ее горели ощетинившимся зверем, собранным, стальным, свирепым шипением ощерившейся волчицы, готовой защищать своего ребёнка.
Я ненавидела ее удушливую любовь. Я хотела, чтобы ей было все равно.
— Нас посетят люди, которым мы не можем отказать. Я запрещаю тебе видеть кого-либо из них.
Ее «запрещаю» лезвиями рассекало воздух, оглушающе звенело на зубах, ледяной коркой вползало в мышцы.
— Это — Пожиратели смерти?
Видит Мерлин, я и сама не знала, как два слова собрались из урывков того, что я где-то когда-то слышала, как кусочки случайных новостей, домыслов, вечной болтовни Мари, моего собственного какого-то потустороннего чувства сложились в единый пазл. У меня всегда был острый ум, я всегда знала что-то, чего, казалось, мне неоткуда было почерпнуть. Но тогда, сладким душным летом, два слова скатились с моих детских губ так, словно вселенная шептала мне их на ухо.
Словно я родилась с осознанием того, что должна была встретить его.
Мать ничего мне не ответила, но я и так знала. Я словно бы уже
все знала.
Мой Лорд, я родилась волшебницей, и это отняло у меня понимание «чуда». Никаких чудес в моей тихой заурядной жизни не было. Даже у вас, мой Лорд,
я все-все узнала потом, один мальчик с зелёными глазами, мой друг, мой/ваш (наш) злейший враг мне все рассказал в одном старом доме с ворчащим портретом, было мгновение детского, прекрасного чуда, когда вы узнали о Хогвартсе. Я же родилась волшебницей и никаких чудес не знала. Были докучающие докси, шустрые садовые гномы, взмывавшие в воздух мётлы, зелёные вспышки в камине, меняющие вкус леденцы. Были котлы, искры из палочки, остроконечные шляпы и оживающие статуи. Но ни о каких чудесах я, пожалуй, не знала, кроме одного. Тем душным сладким летом вы отправились во Францию, вы что-то искали,
лишь годами позже я узнала, что и должны были оставаться незамеченным. И вот же оно, чудо: мой нелюбимый, непринятый, никудышный отец настолько пустил по миру нашу фамилию, что приведи вы в Мерлином забытый Бертран-холл хоть всех своих последователей, никто в целом свете об этом бы не узнал.
***
Никаких деталей, никаких мимолетных осколков о том дне я не помню, словно все время перед глазами размытым пятном маячил высокий раскидистый каштан, на который выходили окна моей спальни. Заходящее солнце желтой дымкой тонуло в разогретом сладком воздухе. Я все смотрела и смотрела на листву, абсолютно не движимую в душной безветренной маете, и больше всего на свете хотела, чтобы все закончилось, не зная толком, что это за «все». И без того утомляющее своей духотой лето оборачивалось кошмаром, почти постоянным заточением в стенах спальни, почти постоянными криками матери.
Ничего мне не оставалось, кроме как глотать злые слёзы, и смотреть, смотреть, смотреть на размытую зелень впереди, украдкой мечтать о чем-то другом.
Мне так хотелось вырваться из своей жизни, из себя, из Мерлином забытого поместья, хотелось обжигающе, до дрожи, до отчаянного обессиленного рычания, до агонии понимания — мне было всего одиннадцать, а мир несправедлив к одиннадцатилетним девочкам с ядовито-заботливыми матерями. Даже к тем, кого снова не отпустят в Шармбатон, и пусть время прибывания
ИХ в поместье было не лучшим моментом, чтобы вновь заикнуться о школе. В голове так и звенели они, две ноты, составляющие увертюру моего детства: безвольное блеяние отца и гневное шипение матери. Злость, бессилие, магия, не способные найти выход, вертелись в груди, завывающими псами скреблись о рёбра, клацали зубами, пенили рты, истошно скулили, РВАЛИСЬ, РВАЛИСЬ, РВАЛИСЬ….
Сойка взмыла где-то неподалёку, хлопая крыльями. Меня подхватил ветер, которого быть не могло, и уже не было ни спальни, ни занавесок, а зелень каштана все приближалась, мгновениями позже оказавшись, вместе с грубыми ветвями, единственной опорой.
Мне почти показалось, что я сплю. Никакой немой крик не застыл в моем горле, никакого волшебного возвращения обратно в спальню не было. Я лишь цеплялась и цеплялась за дерево, царапала босые ступни о сучья, и примерно
очень хорошо понимала, что магия, злость, бессилие — мои верные взбешённые псы не спасут меня от свёрнутой шеи.
Первой же мыслью, которая годами позже будет повергать мое взрослое сознание почти в шок, доводить до нервного смеха, стало:
«
Мать меня убьёт»
Она так естественно, быстро и беспрепятственно скользнула в мой мозг, как и полагалось подобным уморительным мыслям проскальзывать в головы запуганных несчастных детей, ужасая их сильнее, чем скорая трагедия.
Лишь затем средь круговерти страха вклинилась вторая: вместо матери всю работу проделает удар о землю. Тут же я представила, как та будет корить себя за каждый из тех сотен разов, что обижала дочь. О, а она корила бы себя, как и каждая мать, которая любила своего ребёнка, душа верёвками своей тошнотворной заботы, я была уверена!
Быть может, тогда-то она и поняла бы, что лучше бы мне быть как Мари, что лучше бы мне учиться не в стенах прогоркшего поместья, что лучше бы я была какой угодно, но живой. Но живой я уже, конечно, не была бы, моя магглокровка-мать ничего, ничего уже не смогла бы сделать, и этот триумф так захватил меня, что я едва не расцепила пальцы. О, эта власть ощущалась так сладко, так ярко, так
упоительно, лучше, чем что-либо, испытанное мною ранее. Я могла будто бы распробовать на губах вкус отчаянья, в бездне которого она бы утонула. Я могла почти ухватиться за пелену ужаса и страха, осевшую бы на ее плечах. Она бы пожалела, Мерлин, она бы обо всем-обо всем пожалела!
Но я бы не увидела.
Помнится, тогда я едва ли не шмыгнула носом от досады.
Мой Лорд, разве это не прелестно? Я решительно не хотела умирать, в особенности — лишь из мести. Нет, мне хотелось видеть, мне хотелось смаковать, перекатывать на языке свой триумф, хотелось на ее тихий крик ответить оглушающим шепотом. Хоть единожды
нет, нет, мне хотелось вечно купаться в ней я желала ощутить ту власть, что она всегда имела надо мной. Я решительно не хотела умирать, в особенности — так и оставшись одиннадцатилетней девочкой, к которой несправедлив мир.
Глотая собравшуюся во рту горечь, я из последних сил цеплялась за
жизнь каштан, страстно, азартно желая победить в придуманной мной самой игре. Взять все, вырвать все самое сладкое, лучшее, дорогое, что только мог предложить мир. Тогда-то,
любовь моя, Мой Лорд, я и налетела на ваш взгляд, словно на лезвие, вспоровшее аорту, грудь, жизнь, все мое существование.
Не второе ли это чудо в моей жизни? Всемогущий Мерлин! Вам было
скучно.
Мой Лорд, уже тогда вы вскользь были знакомы с
нашей вашей постоянной спутницей, извечной подругой,
единственной вашей любовницей, которую я не могла убить, с призраком, мерно ступающим за спиной, куда бы вы ни отправились — со скукой. Она уже касалась узкими ладонями ваших широких плеч, уже шептала вам на ухо, уже своей кудрявой головой льнула к груди, тихо напевая о всем времени мира, которое было у ваших ног. Я почти могла разглядеть ее силуэт, пока ваш тяжёлый, безразличный взгляд скользил по моему отчаянию…
У вас был выбор! Ровно в ту секунду у вас был выбор, мой Лорд, и вы его сделали. Как же вы не рассмотрели во мне
меня? Отчего же вы не заглянули в мысли? Почему не оставили?
Тем вечером закатное солнце окрашивало в желто-красный все, чего касалось. Лишь взгляду напротив было не занимать кровавых всполохов,
клянусь, я разглядела их даже с такого расстояния.
Никогда прежде его я не видела, но тут же отчетливо поняла,
кому принадлежала вся та гудящая сила, поселившаяся в нашем поместье. Я тут же поняла,
кто он. Вся его высокая фигура, облачённая в чёрную мантию, словно была соткана из всего мрака мира. Разве мог он мне, глупой девчонке, выросшей под гнётом матери и над извечно бессвязным дребезжанием отца, показаться не
притягательным? Никогда прежде я не видела волшебника со столь осязаемой аурой величия, никогда прежде я не видела кого-то подобного ему.
Если и бояться кого-то, если и дрожать в ожидании чьих-то слов, если и подчиняться кому-то, то только…
Но я уже падала.
Это вы выбрали, любовь моя!
Он смотрел лениво, скучающе, безразлично. Не так ли маггловский Бог смотрит на людей с небес? Он поднял раскрытую ладонь…
Мой Лорд, тогда вы сами все решили!
Никто во всем мире,
конечно, не назвал бы эти шелестящие, шепчущие, гудящие, ядовитые, тёмные объятия
Его магии, уютными. Они были, точно солёный ледяной воздух у скал, точно клубящийся мрак древних залов, точно тайна, до которой почти получилось дотронуться. Никто в здравом уме… а я, кажется, никогда в таковом не была.
Острые коленки опустились на траву, и мне едва удалось вздохнуть — то ли от Его силы, то ли грудь просто не могла вместить в себя ту мощь осознания, не могла так сразу принять мой
безрассудный выбор, легко сделанный тем сладким душным летом.
Трава у ног Лорда пришла в движение, изогнулась, поползла переливами, высунула раздвоенный язык едва ли не у моего лица. Ещё не знакомая мне Нагини,
единственная Его любовница, которую я хотела спасти, кажется, уже все знала. Он что-то шепнул ей, раскатисто, вкрадчиво, глубоко, абсолютно поразительно, и она отпрянула. Они оба пропали, взмыв в небо чёрной дымкой.
Вы сами все выбрали, мой Лорд. Вы сами, сами все выбрали…
