Вишни в ликёре

      Каждый их поцелуй был на вкус как яд. Корбан целовался так, что у Флёр коленки подгибались — она оседала в его руках, умирала и воскресала от его прикосновений, не особо понимая, чего хочет больше — чтобы он оставил её в покое или чтобы никогда не останавливался. Обычно она выбирала первое.       Дядя Корбан объявлялся во Франции с удивительной для его непостоянства стабильностью — почти на все праздники, навещал свою матушку, как хороший сын. Куда реже заглядывал во время отпусков, только на пару дней, не больше. Каждый раз его прибытие ознаменовывалось восхищением, радостью, специально для него созданной роскошью и кучей планов. Мама, счастливая до неприличия, мгновенно устраивала небольшой приёмчик, только для самых близких, на который в итоге сбегалась половина Парижа. Флёр мечтала сдохнуть.       Дядя мгновенно становился звездой вечера — богатый, красивый, источающий безукоризненную джентльменскую вежливость и лёгкое простительное хамство; он очаровывал одним лишь лукавым взглядом, что мужчин, что женщин, что розы в вазах. Не видел никакой разницы между потенциальными друзьями, возможными любовниками, новыми-старыми врагами и вообще теми людьми, которые могли задержаться в его жизни дольше, чем на один вечер.       Флёр предпочитала наблюдать за его сиянием со стороны, снедаемая ядовитой ревностью, которая жгла её похлеще крапивы, заставляя злиться и белеть от ярости. Следила краем глаза — не слишком ли низко склонился к предприимчивой вдовушке, радостно демонстрирующей полные белые груди в декольте, не слишком ли близко притягивает в объятия её бывшую однокурсницу в танце — та, того и гляди, в обморок от счастья хлопнется, не слишком ли… Ей всегда казалось, что слишком.       Он и сам был слишком.       Правда, волноваться было действительно не о чем: каждый раз Флёр с самодовольным злорадством отмечала, что кто бы не получил сегодня его улыбку или комплимент, ночь он всё равно проведёт в её спальне. С ней.       Так случалось каждый раз. Они целовались до умопомрачения за колоннами, пока Флёр таяла в его руках и покрывала спешными поцелуями лицо и шею, но в итоге Корбан всё равно утягивал её в спальню. Часом раньше, часом позже, Флёр оказывалась с ним в одной постели, где было уже плевать, родственники они или нет. Все, чего она хотела в такие моменты, так это его целиком и полностью, от корней золотистых волос до кончиков ногтей, и Корбан с лихвой отдавал ей всё, что она только просила.       Он всегда любил её куда больше остальных. Он, в конце концов, любил её, в то время как другие в итоге хрустели разбитыми сердцами под подошвой его лакированных итальянских ботинок. Он обычно морщился: чужая кровь марала чистую обувь, а дядя был тем ещё брезгливым чистоплюем.       Люди в его жизни приходили и уходили; Флёр же была всегда. И будет всегда.       Он уходил за час до завтрака, напоследок оставляя ей подарок: кольца, серьги, браслеты… Смотря что привёз.       — Увидимся в столовой, любовь моя.       И они виделись.       Дядя весело улыбался ей с другого конца стола и приветливо салютовал бокалом с шампанским, которое уже успел утянуть из маминых запасов. Он весь золотился и переливался под тусклым светом люстр — сам себе солнце, идеальный, одетый с иголочки, обаятельный и улыбающийся. А Флёр думала, что без одежды он ещё красивее.       — Доброе утро, соня.       — И тебе доброе утро, дядя Корбан.       Флёр делала глоток чая. Он застревал в её горле ядом.