bloodless iron

Вместе с известностью пришла орда поэтесс, поэток, филологинь, лицеисток и музыканток. Которым можно было навешать, что Новокузнецк — это край насупленных шахтёров в ушанках и ватниках да толстых бабищ, до сих пор накручивающих ресницы на раскалённую вилку. Перекосоёбленный провинциальностью ледяной ад, где губы трескаются от холода. В Питере никому из приезжих нельзя было любить родной город, а то разжалуют из интеллектуалов и отправят назад, в твою страну оленью. А лицеистки отлайкают обратно все лайки. Нужно было быть интересным для тех, кто слушал элитную музыку и читал не только джентльменский набор из Маяковского, Есенина и Бродского. Коля встал на другую сторону языка, обратил свою речь в набор из пафосных слов. Ризома, парадигма, дискурс, софизм, коннотация, эпистема — Коля тянул эту несладкую вату, и все интервьюеры таяли, почуяв в нём не только интересного собеседника, но и дядю-загадку, чьи непонятные словеса могли излечивать от болезней да хворей всяческих. А остальные упражнялись с ним в равенстве ума. Саша любил бывать у Коли дома. В двух просторных комнатах его квартиры было много света и воздуха, а из незанавешенных окон можно было увидеть весь город. — Почему ты не повесишь шторы? — спрашивал Саша. — Они обманывают, — отвечал Коля в своей обычной манере. Расспрашивать дальше Саша не решался, так как Колины объяснения с лёгкостью могли превратиться в интервью журналу «Собака». Саша был единственным, кого Коля допускал в свой двухкомнатный мир. Здесь его всегда ждали. А в комнате, куда никто не заходил, кроме хозяина, пахло воспоминаниями и книгами. У Коли было огромное множество литературы, купленной на капиталистические припасы. В книгах жили герои, похожие на самого Колю. Велюровый Элюар писал стихи на могильном камне, Жан Жене устраивал гомоэротические пляски с молодыми матросиками, а Петроний неистовствовал в пьяном и угасающем Риме. Французский изломанным наречием поселялся на языке, и Коля говорил Саше строчками Рембо: — Ты — это ciel, amour, liberté. Саша отвечал ему на мрачном арабском: — Beto hame cizra miguyuam. Vali zabanra nadaram. Коля делал вид, что понимал, хотя на самом деле не понимал ничего. Изучение языков всегда было для него сизифовой ношей. Саша скрипел в нём потаённой дверцей, но Коля так наловчился делать вид во всём, к чему прикасался, что должен был непременно получить гран-при за пиздёж, если бы такой приз существовал. Коля играл в героя, играл в святого, играл в плясучего пророка. Он всегда хотел стать не просто именем и фамилией. Он хотел собирать полные стадионы, объяснять слушателям, что такое родина, творить музыку, которая однажды вдохновит на революцию. Хотел, чтобы его запомнили даже люди из прошлого. Но пока запоминали только его лицо, похожее на лицо самого Бога. С той лишь разницей, что Колин лик не был так ясен и светел. Саша понимал, почему вчерашние дети готовы были молиться на Колю. Их привлекала надменная, кровавая красота их клипов, пусть даже идущая вразрез с текстами. Она такая же, как красота самого Коли. Красота розы, смешанной с золой, — холодных бодлеровских цветов зла. Красота, не знающая ни стыда, ни совести. И для Саши она была воплощена не только в холодном и злом, но всё же прекрасном лице Коли. В клипах они были мрачны и молчаливы, отдавая свои голоса пространству и картинке. А вместе хоть и звучали тщательно отрепетированной пьесой, Саше не хотелось бы слушать её постоянно. Их музыка была холоднее арктических льдов, как и всё рациональное, дегуманизированное искусство. Эстетическое удовольствие не имело ничего общего с человеческим, особенно, когда музыка соединялась с политикой, а уровень мастерства оказывался неподвластен обычному человеку. «Всякое мастерство бросает нас в холод», говорил Стефан Малларме, и Коля, как поклонник разного рода французиков, не мог этого не знать. Музыка Coil учила видеть архипелаги в сточной грязи и полярное сияние за раскроенным черепом. В музыке Ô Paradis слышался фальцет южных ночей и шелест кубинского песка. Музыка Xui Xui провоцировала писать на Last.fm «Я блевал с этой хуйни похлеще, чем от палёной водки». Музыка «Электрофореза» служила напоминанием проверить ТикТок. Музыка Shortparis звучала эхом из другого времени и другой страны: сквозь неё можно было расслышать шум арабского рынка, на котором свободу продавали, как свежайшее мясо, и увидеть отблеск ножа, занесённого над раной. Это была музыка отражений, собранная из чужих идей, волковских рудокопов, истерической российской вечности. Они сливались с нею, и она становилась их путеводной нитью сквозь холод Питера и непонимание, как быть честным и правильным. Коля любил болтать о сложных вещах. Зато от вопросов о личной жизни он ускользал, как глубоководная рыба от донного хищника. Он ждал фассбиндеровскую Мадлен, мейерхольдовскую Райх, бесполого ангела, но вокруг толпились одни кафедральные Наташи да пошло вздыхающие филологини. Лето ещё одного года их популярности выдалось дождливым, а мир оказался закрытым на карантин. Простуженным и ветреным августом разочаровавшийся в скоротечных интрижках Коля встретил девушку, похожую на его юношескую эротическую мечту. Забористая синтетическая дрянь под названием «Ураган» занесла её на окраину Питера, где шароёбился Коля, разглядывая брошенные заводы. Он увидел её во тьме на перекрёстке дорог. Свет фонаря обрисовывал точёный силуэт, словно криминалистический мел, он видел, как она шла неверной походкой ему навстречу, укутавшись в пальто. Как смотрела в его лицо заплаканными глазами. И словно сам боженька положил эту фройляйн ему в ладонь, заебавшись слушать Колины асексуальные разглагольствования в интервью солидным изданиям. Он вспоминал её каждый день, порой против воли, но не мог освободиться из плена печальных глаз да полных губ, что казались ему слаще кагора на Пасху. Её длинные волосы пахли недостатком кислорода, духами французскими, чистым снегом, горячим ветром. Она была немного похожа на Сашу в своей грусти, поэтому он, не задумываясь, пошёл за ней, как форель на её трель. Фройляйн была красивой, как кинозвезда и доброй, как советская альтруистка. Она принимала искусство гомеопатическими дозами, путая Джона Кейджа с Николосом. А фамилия Батая не встречалась ей даже в кроссвордах. Надев туфельки с серебристыми каблуками, она перелетала из клуба в клуб, танцевала простые танцы под «Ламбаду» и Элджея. У неё была пушистая и безвредная собачка с таким же пушистым и безвредным именем. Её желания стояли на полочках в шоурумах, ей хотелось поскорее укутать в свадебное платьице своё простосоставное сердце. Она была неместной и не стремалась говорить об этом. Питер очень скоро показался ей Изумрудным городом, и она устала каждый раз надевать очки, чтобы канать в них под умную. Она хотела, чтобы «Ураган» вернул её обратно, в родной Кузбасс. Чувство родины не могло исчезнуть так просто, по щелчку невидимых пальцев. Пусть этот город и был красив, как праздничная открытка. Коля твердил, как заезженная пластинка: — Послушай, милая, ты теперь не в Кузбассе. Не снимай свои очки и смотри на меня. Она отказывалась смотреть, а он отдалялся от неё, точно солдат, убегающий от огня мелкими перебежками. Она скучала, пузыри Колиного успеха не долетали до неё, лопаясь где-то на подходе. Зимний Питер злобно скалил ледяные зубы, Нева казалась тяжёлой водой. Колиной фройляйн надоели дуболомы непонятного искусства, полицаи зауми и капралы сложных щщей. Всё было нелюдским, искусственным, сложным. Дорожка из жёлтой плитки завела на чужбину, в снобские ебеня. Хотелось снять с себя этот город, как пафосную шмотку и отдать продавцу со словами «кажется, это не моя жизнь, простите». Это у Коли горела во лбу звезда, а сердце надёжно хранила злая колдунья — музыка. Он отворял объятия чужим, как дверцу в инфернальный парадиз. Целовал в подставленные лбы. Играл в одному ему понятную игру гения, честолюбца и резонёра. А она была просто девочкой с пёсиком, задолбавшейся рисовать раз за разом на лице его искреннюю улыбку. Поэтому однажды она надела свои серебристые туфельки и ушла от него. Коля недолго страдал по утраченной юношеской мечте. Ведь он давно предал анафеме социальные сети, а значит не мог видеть, как она не пишет ему в директ и какие фотографии выкладывает в инстаграм. Зато Саша был рядом, как верный Тристан. Странный, похожий то на выходца из страны мёртвых, то на фокусника-иллюзиониста, который бродит по улицам города, и предлагает людям деньги за то, чтобы те поверили в реальность их мира, он давно уже стал его названной надеждой, кровнородственным братом, кривозеркальным отражением. И ему по-прежнему нравилось с ним спорить. — Музыка должна быть сложной. Потому что всё, что когда-либо указывало на её простоту, оказалось заведомым, подготовленным для неискушенных и праздных, — убеждённо заявлял Коля. — Ты из всего делаешь шоу, — морщился Саша. — Как насчёт простых слов? — Всё можно сказать простыми словами. но тогда у нас никто не будет брать интервью. — Мы с тобой по-разному понимаем этот мир, — качал головой Саша. Он по-прежнему оставался немногословным, говорил мало и редко. Но Коле нравилась его манера речи, потому что её легко было понять. Он любил, когда изредка Саша выдавал длинные монологи, по степени резонёрства равные его монологам. Тогда он видел между ними особую связь. Он любил слушать, когда Саша смеялся. Его смех щекотал в горле, разливался теплом по коже, и он готов был слушать его вечно, любуясь его прищуренными глазами, света в которых было больше, чем у тех, кто пасся в храмах у алтарей. Однажды Бог перестал смотреть на Россию, и на неё стали смотреть мошенники, обманщики, негодяи, скоты и суки. Золотое сияние епитрахили сменилось на золотое сияние звёздочек майора. Наконец-то пришло время расчехлить свой патриотизм и показать, как надо понимать эту страну, переписанную накрасно. И они превращали кровь в музыку. В понятный каждому думающему человеку язык тревоги и боли. Коля говорил «страшно», и всем было страшно. Коля говорил «встать!» и все вставали. Правда, шли не на баррикады, а в твиттеры, но это уже частности. Путин целовал мальчиков в животы, как царь Ирод, а Коля пошёл дальше. Спустился ниже рёбер, ниже воспаления, ниже живота. Его поцелуи забирали, словно трофеи на полях сердечных сражений. Его задница, обтянутая узкими штанами, удостоилась отдельного паблика. И если бы Коля раздевался на сцене, распевая свои кличи о Родине, это был бы самый патриотичный стриптиз. Но он не раздевался. Видимо, его патриотизм ещё не настоялся. Когда на митингах развевались флаги, вся страна должна была превращаться в свободу. Когда Коля играл своим сложным лицом, на котором как будто выбита лагерная прописка, вся интеллигенция должна была бросаться на баррикады. Вот только периоду путинской вечности не помогут закончиться ни французские манифесты, ни дионисийские пляски. Коля по-прежнему горел идеей падения майора, не замечая, что лёд давно вытеснен модной тротуарной плиткой. На такой ни за что не поскользнуться. Саша же хотел просто играть свою музыку. Такую же экспериментальную, как страна со сменяемой властью. Но без Колиных плясок унтер-евангелие их музыки было никому не нужно.